Владимир Тендряков был самым востребованным писателем второй половины пятидесятых. Слово «востребованный» — единственное, которое тут можно подобрать. Потому что — вот парадокс! — знаменитым он не был никогда, любимым — тоже; известный, но не всенародно, читаемый, но не запойно, и всегда в отношении к нему прочитывалась некая настороженность. Для начальства — не свой, для интеллигентов — половинчатый.

Все, что делал Тендряков, было в частностях неуклюже и подчас фальшиво, — особенно когда он ради проходимости вставлял в текст авторские отступления, долженствующие разжевать (или подменить) главную мысль. Но в основе своей он был писатель, умевший ставить неразрешимые вопросы — точней, неразрешимы они были в советских координатах, почему лучшие его вещи вроде «Ночи после выпуска» или «Расплаты» и оставляли такое саднящее, едкое чувство. Тендряков ставит вопросы, которые могут возникнуть только в уродливом мире, где религия табуирована, вопрос о смысле жизни неприличен, и все делятся либо на выродившихся лицемеров и лгунов, либо на вырождающееся подполье. То есть ответов у Тендрякова нет и быть не может — ибо сама ситуация, порождающая вопросы, ложна, выморочна, болезненна. Все это споры в дурдоме о теории относительности, которой там никто толком не знает, — и книг по теме в дурдоме тоже нет. Какие могут быть моральные императивы в аморальном насквозь обществе, которое саму эту мораль объявило пережитком?

Но это общество было все же на несколько этажей выше того подвала, в который мы провалились сейчас. Не нам, феодальным, судить его советскость.

Он родился 5 декабря 1923 года. Отец был судья, потом прокурор и часто менял дислокацию, и потому из Вологодской области, где родился Тендряков, они переезжали в Опарин, Каргополь, Вожегу, потом в Кировскую область, где он окончил школу и призвался в декабре сорок первого на фронт. Отец его тоже пошел воевать и погиб. Тендряков был связистом, та еще каторга: по собственным воспоминаниям, он от силы пару раз стрелял, ни разу не был в рукопашной, но на передовой по два-три раза на дню под обстрелом ползал чинить кабель. Так что и война в его описаниях — не героическая, и даже не страшная, потому что успеваешь одеревенеть.

Она просто бесконечно унылая, и страшнее всего в ней именно редукция: жалеть нельзя — ни других, ни себя. Бояться нельзя. Думать тоже лучше не надо. Исчезает все, кроме желания спать и есть — и еще поглубже забиться, зарыться, слиться с почвой.

В сорок третьем, после Сталинграда, под Харьковом, он был ранен в левую руку, долго лечился, потом вернулся под Киров, где преподавал в школе военное дело. О писательстве он не мечтал, хотел стать художником, писал акварели — пейзажи, портреты. Но учитель литературы хоть и ставил ему в школьные годы тройки за безграмотность, но разглядел в нем искру Божью и решительно направил к сочинительству: Тендряков все-таки поступил во ВГИК на художественный факультет, но, проучившись год, перевелся в Литинститут, на семинар Паустовского.

Вообще Тендряков — классический пример человека, который сам себя сделал; по первым его сочинениям никак нельзя предположить, что перед нами крупный писатель. Ранняя проза Тендрякова не просто неумела, это бы полбеды, но полна штампов. А вот поздний Тендряков — возьмите, скажем, «Хлеб для собаки», о том, как подросток в тридцать втором смотрит на высланных на север, умирающих от голода «куркулей», — удивляет иногда физиологической мощью письма; муки голода — и несравнимые с ними, но тоже достойные описания муки сытости при виде чужого страдания — там физически ощутимы. Многие вспоминают, что при чтении «Ивана Денисовича» бежали на кухню за куском черного хлеба — у Тендрякова не то, и здесь, пожалуй, главное его отличие от Солженицына. Аппетита он не умеет вызвать вовсе. Но вот тошноту — это да: «Широченный, что платяной шкаф, в просторном /мужицком малахае цвета пахотной земли, в запорожской, казацкой шапке - грачиное гнездо, с пышными, голубовато-бледными ногами, которые при каждом шаге тряслись, как овсяный кисель, и смогли бы уместиться только каждая в банной лохани. Бледное раздутое лицо вблизи поражало неестественным гигантизмом — какие-то плавающие, словно дряблые ягодицы, щеки, низвергающийся на грудь подбородок, веки, совсем утопившие в себе глаза, широченная, натянутая до трупной синевы переносица. На таком лице ничего нельзя прочесть, ни страха, ни надежды, ни растроганности, ни подозрительности, — подушка». Когда после этого описания куркуля, раздутого голодной водянкой, читаешь, как мальчик Володя Тенков, сын прокурора, обедает, как не может проглотить кусок пирога, — вполне разделяешь его состояние, чувствуя судорогу в гортани. После Тендрякова стыдно есть, стыдно жить, и стыд — вообще самое частое состояние у его героя. Перед лицом старости и смерти все его герои оказываются неизлечимо, неисправимо виноваты, грех, по Тендрякову, — как верно заметил в лучшей статье о нем мудрый Камил Икра-мов — вообще неискупим.

А как же — спросите вы — а как же Нагибин, записавший после его смерти совсем другое? «Человек был тяжелый, невоспитанный и ограниченный, с колоссальным самомнением и убежденностью в своем мессианстве. Строгий моралист, он считал себя вправе судить всех без разбору. При этом он умудрился не запятнать себя ни одной сомнительной акцией, хотя бы подписанием какого-нибудь серьезного письма протеста. Очень осмотрительный правдолюбец, весьма осторожный бунтарь».

Ответим: во-первых, Нагибин вообще снисходительностью к людям не отличался, к себе, кстати, тоже. А во-вторых, колоссальное самомнение и убежденность в мессианстве были у Тендрякова компенсацией вечного стыда, такое часто бывает; и если в литературе он, по собственному признанию, всегда верил в свою способность перевернуть или хоть встряхнуть мир, то по-человечески судил и школил себя с небывалой, немыслимой для того же Нагибина строгостью. (Он, кстати, и умер из-за этих фанатичных, опасных в зрелые годы требований к себе: ежедневно изнурял себя многокилометровой пробежкой, потом вставал под ледяной душ — под этим душем и умер в одночасье от разрыва сердца в шестьдесят лет.) «Мессианский» Тендряков прожил жизнь в лютых сомнениях, и вот странность — его проза беспокойней нагибинской, она будоражит, вышибает из колеи — а Нагибин при всем внутреннем смятении (часто, увы, вполне прозаического похмельного происхождения) и в прозе, и в быту куда более благополучен. И не ему бы судить «осторожного бунтаря» — Тендряков при всей своей осторожности изменил в обществе, в литературе, в читательской психологии никак не меньше, а то и больше, чем большинство отважных современников; просто о подвигах времен первой оттепели мы мало знаем, потому что и вторую уже не очень хорошо помним.

Их было две, о чем вспоминают редко. Поскольку советская история толком не написана, о границах можно спорить, но поскольку это текст мой, я предложу свои: первая оттепель — 1953-1958, примерно до травли Пастернака, которая, собственно, и расколола либеральное крыло деятелей культуры.

Именно в 1958 году поэты, олицетворявшие эту первую оттепель, — Мартынов, Слуцкий — выступили ПРОТИВ Пастернака. Именно в 1958 году, словно надорвавшись, умерли Зощенко, Заболоцкий, Шварц — может, и без всякой связи с очередным «похолоданием», но с их уходом явственно закончилась эпоха, которая их легализовала, вызвала у них последний творческий взлет (разве что Зощенко так и не пришел в себя). И с 1958 года до самого XXII съезда, до ночного выноса Сталина из Мавзолея, царила межеумочность, потому что разгромлен был альманах «Литературная Москва», неприкосновенной оказалась лагерная тема, в 1961 году — в феврале — конфискован роман Гроссмана «Жизнь и судьба»; реакция наступала до тех самых пор, пока в октябре не состоялся еще один хрущевский поворот. Хрущеву нужно было расправиться с остатками сталинского Политбюро, с так называемой антипартийной группой, от которой в языке остался «и примкнувший к ним Шепилов» — и списать на Сталина и его окружение все собственные неудачи (что, может, и справедливо отчасти, но не надо питать иллюзий: весь его антисталинизм и временный союз с интеллигенцией — вещи сугубо конъюнктурные, и два года спустя он от всего этого благополучно отказался).

Для этой первой оттепели была характерна ярко выраженная враждебность ко второй: Смеляков, которого при Хрущеве реабилитировали, так и не принял Окуджаву, грубо ругался с ним; у Тендрякова в «Людях или нелюдях» — тоже грубый и, главное, ничем не обоснованный выпад против Евтушенко («кумир современного витийства Евтушенко с завидным апломбом и прямотой»); Мартынов после приснопамятного выступления на проработочном собрании, где Пастернака исключали из союза, оказался в изоляции, Слуцкий тоже — и если пробил эту стену, то лишь благодаря исключительному таланту и безупречной честности; тот же Смеляков написал оскорбительные стихи об Ахмадулиной (которую и Ахматова, называвшая себя «хрущевкой», не полюбила, — она, кстати, с неожиданной резкостью отзывалась и о Вознесенском, и о Рождественском, и о Евтушенко, хотя не могла же не видеть их таланта!).

В чем тут было дело? Примерно в том же, что и в случае Крылова с Грибоедовым: Грибоедов стал читать Крылову «Горе от ума», написанное не без прямого его технического влияния. Крылов слушал молча, потом вдруг затрясся — Грибоедов думал, что от смеха, а он рыдал. «Что с вами?» — «Если б я так-то... при матушке Екатерине... уже в Илим бы ехал!» — не поручусь за точность диалога, но суть передаю. Крылову хватило душевной широты — он восторженно похвалил труд коллеги, которому повезло жить в иное время. Советские авторы были не столь щедры, да и школа жизни у них была другая. Более удачливых коллег они возненавидели.

Оттепель пятидесятых была недоиграна, абортирована — а между тем по многим параметрам она была масштабней того, что при поддержке власти началось после 1961 года. Проблема не в том, что вторая оттепель была конъюнктурней. Проблема была в том, что эта вторая оттепель расколола советский монолит. Народ, который восторженно встретил оттепель-54 и доклад-56, в шестьдесят втором отнесся к происходящему крайне настороженно; и Тендряков был первым, кто зафиксировал этот перелом, потому что в это же время происходит перелом и в собственной его литературе.

Именно после 1961 года в российском обществе произошел раскол на так называемых горожан и деревенщиков, продолживших линии соответственно западников и славянофилов. Конечно, «деревенщики» к реальной деревне не имели никакого отношения — почему в их ряды не вписались ни Яшин, ни Тендряков, который всю жизнь писал главным образом о проблемах русских деревень. Дело в том, что так называемая «русская партия» была именно партией правоты: да, мы такие, и что? Мы не желаем быть лучше, у нас особый путь и своя судьба, все нас мучают и все перед нами виноваты. Эта позиция была Тендрякову органически враждебна.

Звание патриотов присвоили себе те, кто больше всего боялся честного разговора, ненавидел любую рефлексию, а всякую критику объявлял происками. Тендряков — слишком консервативный для горожан, слишком серьезно относящийся к работе, ставящий вечные вопросы, сколь бы наивным это ни казалось — в рядах почвенников был еще более чужероден. Он был человеком из пятидесятых, когда все еще были вместе, когда была надежда, когда антисталинизм не был скомпрометирован хрущевскими несуразицами; в пятидесятых каждая новая его вещь становилась сенсацией, а в шестидесятые он перестал совпадать с эпохой: у одних уже не было никаких иллюзий, они догадывались, что обречен сам проект, а другие тоже не верили в свободу и мечтали откатиться к прежнему, к Брежневу; Тендряков подписал гневный литераторский текст против реабилитации Сталина (1966), но сделать с генеральной интенцией ничего не мог. Страна все глубже скатывалась назад, интеллигенция вырывалась вперед, на глазах делилась на империю и остров Крым — причем вырождались они одновременно, о чем и написал Аксенов.

Тендряков был из тех, кто создавал «Литературную Москву» (удушенную после второго выпуска) и «Тарусские страницы» (разгромленные партийной критикой), из тех, кто верил в возможность перемен, в советское единство, в честных коммунистов; верил даже в колхозы, хотя видел, кажется, весь ужас коллективизации. Но когда опять ничего не вышло, он, как и большинство деятелей первой оттепели, ушел в себя; его повести второй половины шестидесятых и в особенности семидесятых были посвящены уже только «нравственным исканиям».

А какие могут быть нравственные искания в безнравственном обществе? Он пытался на личном, чисто человеческом уровне решать мировые проблемы, но не понимал — или не признавался себе, — что люди поставлены в противоестественные условия, и в этих, по сути, фальшивых, всегда экстремальных обстоятельствах правильного ответа быть не может. Вот «Расплата»: учитель всю жизнь учил детей сосредоточенно и отважно сопротивляться злу. И его ученик взял да и застрелил из охотничьего ружья своего сильно пьющего отца, избивающего мать. Учитель считает себя виновным: как же это я объяснил им необходимость сопротивления злу силою, а ценность человеческой жизни так и не объяснил? Учителю невдомек, или он не хочет себе в этом признаваться, что в условиях, когда он все время вынужден учить полуправде, или правде в рамках морального кодекса строителя коммунизма, а людям нечем и незачем жить, и от этого они тупо пьют, как звери, — ни о каком моральном императиве говорить нельзя: мораль опровергается ежедневно, ежестра-нично, каждой газетной полосой, каждым включением телевизора, любой школьной политинформацией. Это не значит, что в СССР нельзя было остаться нравственным человеком, — но эта нравственность была в любом случае половинчата и держалась на сотнях компромиссов; борьба со злом должна была начинаться уж никак не с убийства пьющего отца, потому что никакое убийство не искоренит зла и ни одна война не оздоровит нацию, даже если венчается победой. Но где было Тендрякову говорить об этом вслух? Дальше всего — по крайней мере если брать напечатанное — он пошел в той самой «Ночи после выпуска». Это вещь с достоевщинкой, конечно, и вообще в позднесоветском искусстве была такая тема — школьники выговариваются, десять лет проучившись вместе; взять хоть «Изобретение велосипеда» — роман хорошо начинавшего Юрия Козлова. Лучшие учителя и самые яркие выпускники в последнюю школьную ночь высказывают друг другу все наболевшее. Вот там Тендряков задолго до всех — в том числе до Евтушенко с его «Ягодными местами» — зафиксировал появление нового типажа, маленького наполеончика, чаще всего из состоятельной и даже элитной семьи; эти элитные детушки впоследствии как раз приватизировали перестройку и превратили ее в передел собственности. Там же — почти все типажи тогдашней молодежной прозы, выведенные впервые и представшие во всей неприглядности: принципиальная девочка (впоследствии, в «Чучеле» Железникова, Железная Кнопка, а у Миндадзе с Абдрашитовым — Плюмбум); шут-соглашатель (этих хватало и в жизни, и в искусстве); шут-разоблачитель (у Тендрякова — Игорь, у Юрия Вяземского в знаменитой доперестроечной повести он так и зовется — Шут), роковая красавица — Натка... И главное, что всех этих людей объединяет: стоит им начать выворачиваться друг перед другом наизнанку, как выясняется, что внутри — ненависть, жадность, тщеславие, одиночество... Общество было больно тяжело и, может быть, уже неизлечимо; изолгались и изворовались все, и единственной святыней — уже тогда! — оставалась память о другом 22 июня, тридцатилетней давности.

В общем, ясно, что автор такого направления и такого класса не мог не коснуться вопроса о христианстве — и он его коснулся, причем весьма изобретательно. У Тендрякова вообще был вкус к фантастике, и его повесть «Путешествие длиной в век» (1964) украсила том «Нефантасты в фантастике» знаменитой молодогвардейской антологии. Эта вещь повлияла и на современную словесность — думается, именно она навела Ольгу Славникову на мысль (в романе «2017») о масштабной ролевой игре, повторяющей советскую историю; у Тендрякова так разыгрывают гражданскую войну — он предугадал масштабные реконструкции восьмидесятых-де-вяностых, угадал даже то, что в этих играх многим захочется убивать по-настоящему. Но лучшим его фантастическим произведением был роман, первоначально названный «Евангелие от компьютера» — и лишь потом переименованный в «Покушение на миражи». Там физики моделируют разные варианты человеческой истории — но при любых стартовых условиях христианство рано или поздно возникает все равно, потому что «душа по природе христианка», как догадался Тертуллиан; потому что без этого стержня человеческая история не началась бы; потому что вне зависимости от того, верим мы в божественность Христа и бессмертие души или остаемся, как Тендряков, атеистами, — без христианства никаких разговоров о морали и свободе быть не может.

Все вышло по слову Христа — он открылся не искавшим его. Тендряков, автор «Чудотворной», в конце жизни написал роман о том, что разговор о смысле жизни, о вечных вопросах, о предназначении и судьбе в атеистических терминах бессмыс-ленен, но человеку зачем-то нужен; а стало быть, пусть хоть ценой компьютерного моделирования, но вопрос о Боге придется ставить заново.

А «Чудотворную» не следует ставить ему в вину прежде всего потому, что в ранние и зрелые его годы Хрущев предпринял еще одну самоубийственную атаку, и Тендряков — хрущевец по духу — эту линию поддерживал. Речь идет о беспрецедентных гонениях на церковь, развернувшихся в конце пятидесятых и продолжавшихся, пусть слабея, до середины семидесятых (во время разрядки церковников реабилитировали, активно приплетая к борьбе за мир). Хрущев отлично понимал, что истоки сталинского культа — в способности российского народа создавать культ из всего, на любой почве; немудрено, что он стал врагом церкви, потому что какая может быть церковь в космический век, и что это за культ личности Христа там, где умудрились разоблачить самого Сталина! С религией в начале шестидесятых боролись прицельно. До сих пор мы толком не отрефлекси-ровали этот излом русской мысли; и сегодня, глядя на некоторые жесты и заявления РПЦ, многие думают, что Хрущев-то был прав... А прав-то был Тендряков, когда писал письмо в ЦК о необходимости сворачивать борьбу с церковью и осторожно заимствовать у нее все лучшее; конечно, он был наивен, — а между тем ему все ясней становилось, что без Христа мир так и будет храмом без купола, что в этой точке сходится все. И тогда он написал «Покушение» — книгу о том, что это не миражи, нет, не миражи.

Мне мало верится, что после этой статьи — мало ли их было за 40 лет, прошедшие со дня его смерти? — Тендряков вернется в активный читательский обиход. Но, думается, вспомнить о нем сейчас самое время, потому что чего-чего, а самодовольства в России сейчас хватает. На короткое время (надолго они не побеждают в силу полного отсутствия позитивной программы) к духовной власти пришли потомки тогдашних деревенщиков — озлобленные, нетерпимые, ненавидящие всех и друг друга. Тендряков всей сутью своего мрачного, неровного, нервного творчества направлен против единомыслия и самодовольства; его тексты отрицают любую успокоенность. Разумеется, ни о какой победе и даже о легализации христианства в наше время речи не идет. Но то, что мы видим вокруг себя, — христианства не отменяет. В беспокойстве, неудовлетворенности, в ищущем уме Тендрякова больше правды и смысла, чем во всех сегодняшних псевдохристианских проповедях официальных церковников; Тендряков со всей честностью, с бесконечной болью рассказал о том, почему в пятидесятые у советской власти в предпоследний раз не получилось вернуться на человеческий путь (до последней попытки он не дожил). Икрамов писал: тем, кто хочет понять пятидесятые годы, — придется читать Тендрякова. А понимать пятидесятые придется всем, кто задумывается о российском завтрашнем дне: в нашей истории мало нового, и это, может, единственное ее преимущество.

Главных его уроков мы, может, и не усвоим — ибо сейчас, когда раскол зашел слишком далеко, поздно напоминать о единстве; когда бессовестность сделалась всеобщей и бесспорной нормой, поздно говорить о морали. Но один урок, преподанный им, все еще доступен всякому: человек, который взялся вылепить себя сам, который неутомимо работает, серьезно думает и не заглушает в себе стыда, в конце концов, при любых стартовых данных, состоится. Он и поймет, и скажет о жизни больше, чем самый утонченный и воспитанный современник. О невоспитанности Тендрякова, кстати, вспоминали многие — из тех, кому он потом самоотверженно помогал. Воспитанности-то, может, русский человек и не может себе позволить — воспитанные промолчат, уйдут в тень, позволят собою воспользоваться. Тендряков был невоспитанный, мессианистый, корявый. Но он сказал свое слово.

А что еще надо-то?

Советская литература

Владимир Фёдорович Тендряков

Биография

Тендряков Владимир Федорович (1923 - 1984), прозаик.

Родился 5 декабря в деревне Макаровская Вологодской области в семье народного судьи, затем ставшего прокурором. После окончания школы ушел на фронт, был ранен и демобилизован. Жил в кировской области, преподавал в школе военное дело, затем был секретарем райкома комсомола.

В 1945 Тендряков приезжает в Москву, поступает учиться во ВГИК на художественный факультет, но через год переходит в Литературный институт им. М. Горького, который оканчивает в 1951. В студенческие годы начинает писать рассказы.

В 1948 - 53 публикует несколько рассказов в журнале «Огонек» (первый рассказ - «Дела моего взвода»). С 1955 становится профессиональным писателем, отдавая все время литературному труду. Пишет рассказы, повести, романы.

В 1950-е написаны - «Среди лесов», «Не ко двору» (позже кинофильм «Чужая родня»), «Ненастье», «Ухабы», «Тугой узел», «Чудотворная» (позже - одноименный фильм) и др.

В 1960-е выходят - «Тройка, семерка, туз», «Суд», «Короткое замыкание», «Поденка - век короткий», «Кончина», «Апостольская командировка».

Первый большой роман был написан в 1959 - «За бегущим днем», затем - «Свидание с Нефертити» (1964), «Покушение на миражи» (1979 - 82), опубликованный только в 1987.

В 1970-е увидели свет повести «Ночь после выпуска», «Затмение», «Расплата и др. Повесть «Шестьдесят свечей» не разрешалось публиковать в течение 10 лет (была издана в 1980).

Посмертные публикации произведений Тендрякова были осуществлены в 1988 - «День, вытеснивший жизнь», «День седьмой», «Донна Анна» (1969 - 71); «Охота (1971), «На блаженном острове коммунизма» (1974). Умер В. Тендряков 3 августа 1984 в Москве.

Владимир Фёдорович Тендряков, родился 5 декабря 1923 года, в деревне Макаровская Вологодской области. Отец Тендрякова был народным судьёй, который впоследствии стал прокурором. После окончания школы будущий писатель уходит на фронт, где получил серьёзное ранение и был уволен в запас. После демобилизации, он работал в Кировской области военруком в школе. Немного позже его пригласили на должность секретаря райкома комсомола.

В 1945 году Тендряков поступает в московский ВГИК на художественный факультет. Однако спустя год он решил перейти в Литературный университет имени Горького, который окончил в 1951 году. Будучи студентом, Тендряков начинает создавать свои рассказы.

Начиная с 1948 по 1953 годы, автор публикует несколько своих произведений в знаменитом издании "Огонёк". А с 1955 года он вплотную занялся своей творческой деятельностью. Пиком его творчества можно назвать 50 - 60 годы двадцатого века. В этот период писатель создал большинство своих произведений. По некоторым из них даже поставлены фильмы.

Свой первый большой роман, который назывался "За бегущим днём", Тендряков написал в 1959 году. После этого, он создал ещё несколько произведений, которые публиковались большим тиражом, и имели неслыханный успех. Среди них можно отметить "Свидание с Нефертити" и "Покушение на миражи".

В. Ф. Тендряков родился 5 декабря 1923 года в деревне Макаровская Верховажского района Вологодской области. Среднюю школу Владимир закончил в селе Подосиновец ныне Кировской области. Память об этом времени воплотилась позднее в романе « Свидание с Нефертити » (в автобиографическом герое Федоре Материне; 1964) и в рассказах « Пара гнедых », « Хлеб для собаки », « Параня ».

В 1941 году ушёл на фронт, После окончания школы, в ноябре 1941 года ушёл на фронт добровольцем. Был связистом, ему довелось быть участником переломной Сталинградской битвы Некоторые факты его военной биографии отражены в романе « За бегущим днем » (1959), в « Рассказах радиста », новеллах « Костры на снегу », « День, вытеснивший жизнь », « День седьмой », « Донна Анна », в эссе « Люди или нелюди » ().

После ранения. В 1943 году Тендряков был тяжело ранен под Харьковом и вернулся после демобилизации в Подосиновец и работал учителем физкультуры в школе, затем – секретарем райкома комсомола по сельскому хозяйству, знал не понаслышке тяжелую жизнь послевоенной деревни.

Начало профессиональной деятельности В 1945 году переехал в Москву. В 1946 году поступил во Всероссийский государственный институт кинематографии (ВГИК) на художественный факультет, но уже через год перешел в Литературный институт им. А. М. Горького, по окончании которого (1951) стал профессиональным писателем.

Талант писателя особенно проявился повестях, рассказах, эссе. Перу Тендрякова принадлежат романы « Тугой узел » (1955), « За бегущим днем », « Свидание с Нефертити », « Покушение на миражи » (1982, опубликован в 1987 году), пьесы, статьи. Но наиболее ярко его талант художника проявлялся в « малых жанрах »: повестях, рассказах, эссе.

Произведения писателя вызывали бурные дискуссии в прессе. Почти каждое произведение писателя вызывало бурные дискуссии. « Неистовые ревнители » классовой литературы « прорабатывали » писателя за многочисленные « грехи »: « очернение советской действительности », рефлексирующих героев и даже за следование традициям Ф. Достоевского.

Стремление критиков уложить творчество В. Ф. Тендрякова в рамки социалистического реализма. Доброжелательная к писателю критика указывала на активное вмешательство писателя в жизнь, на актуальность его произведений, но часто, в силу идеологических причин, стремилась « уложить » Тендрякова в рамки социалистического реализма, явно ему тесные. Критики традиционно выделяли несколько тематических циклов в творчестве писателя: « деревенский », « школьный », « нравственно - этический » и « атеистический » (правильнее было бы говорить о произведениях, отражающих религиозные искания писателя).

Решение писателем определённых проблем Наиболее верным представляется подход, предложенный вдовой писателя Н. Асмоловой - Тендряковой в комментариях к его « Собранию сочинений »: « на каждом этапе своего творческого пути художник на самых разных тематических плацдармах решал определённые проблемы ».

Проблема взаимозависимости нравственных установок и социальных условий в произведениях В. Ф. тендрякова В повестях « Падение Ивана Чупрова » (1953), « Не ко двору » (1954), « Ухабы » (1956), « Суд » (1960), « Тройка, семёрка, туз » (1961), « Короткое замыкание » (1962) и др. писателя волновала проблема взаимозависимости нравственных установок и социальных условий. Начальник МТС (машинно - тракторной станции) Княжев (« Ухабы »), обладающий твёрдым характером и незаурядными организаторскими способностями, вдруг теряется перед силой казённой бумажки - постановления; Лёшка Малинин (« Тройка, семёрка, туз »), героически спасший тонущего человека, проявляет малодушие, когда надо пойти против коллективного безумия, охватившего товарищей; не раз вступавший в бой один на один с медведем охотник Семён Тетерин (« Суд ») ощущает себя беспомощным перед юридическими тонкостями.

Трагичность судеб героев писателя Столь же трагичны невыдуманная судьба Александра Фадеева (эссе « Охота », 1971, обращённое к периоду борьбы с « космополитами »; опубликовано в 1988 году) и вымышленная Ивана Чупрова. С одной стороны, Тендряков осуждает своих героев за отсутствие в них нравственной доминанты, категорического императива, с другой говорит о ненормальности той социальной среды, которая лишает человека инициативы, выбора, превращает его в пешку, винтик.

Трагические последствия пренебрежения законами нравственности « во имя » революции и « всеобщего будущего счастья » в произведениях В. Ф. Тендрякова. Последующие повести писателя раскрывали трагические последствия пренебрежения законами нравственности « во имя » революции и « всеобщего будущего счастья ». Среди героев этих произведений и диктатор местного масштаба Евлампий Лыков (« Кончина », 1968), давший колхозникам сытую жизнь и отобравший у них свободу и право быть личностями; Настя Сыроегина, не сумевшая противостоять руководителям - очковтирателям и страдающая от этого, в отличие от почившего на лаврах Евлампия (« Подёнка век короткий », 1965); это и аскет - догматик Божедомов (« Три мешка сорной пшеницы », 1973), утративший интерес к людям.

Рассказы « Пара гнедых », « Хлеб для собаки » Своей вершины эта тема достигнет в опубликованных посмертно рассказах « Пара гнедых » () и « Хлеб для собаки » ().

Идея « социалистического гуманизма » приводит к убийству человека, пусть даже дурного, и раскаянию старого учителя, внушавшего ученикам идею « добра с кулаками », но забывшего передать им осознание самоценности жизни (« Расплата », 1979). На материале « школьной » повести решаются, таким образом, глубочайшие философские проблемы, волновавшие русских писателей 19 и 20 веков.

Философские споры в творчестве В. Ф. Тендрякова По мнению критиков, в повестях Тендрякова философские споры иногда несколько « провисают », не подкреплённые художественно полноценными образами (« Шестьдесят свечей », 1980), но чаще они органично вплетаются в сюжет. Чтобы придать своим книгам большую философскую обобщённость, Тендряков охотно пользуется литературными и историческими реминисценциями: библейскими, античными (Александр Македонский, Диоген), средневековыми (Кампанелла).

Тема любви в творчестве В. Ф. Тендрякова Писатель часто обращается к теме любви. Одной из вершин его творчества стала повесть « Весенние перевёртыши » (1973). Её герой, Дюшка Тягунов, полюбив девочку, вдруг увидел, как огромен и прекрасен мир. « Громада - любовь » заставила его заступиться за лягушку, прийти на помощь слабому однокласснику, вступив в бой с циником Санькой.

Обращение писателя к идее торжества любви, к христианским ценностям Показывая борьбу в человеке светлых и тёмных начал (особенной реалистической жёстокости художник достиг в эссе « Люди или нелюди » и рассказе « Параня »), Тендряков всё чаще обращается к идее необходимости торжества любви, задумывается над христианскими ценностями. Если в повести « Чудотворная » (1958) и « Чрезвычайное » (1961) писатель стоял на позициях воинствующего атеизма, изображая носителей веры резко негативно, то в « Апостольской командировке » (1969) говорит о том, что религия протест против болезни бездуховности, поразившей общество. « Важно не отвергать с презрением библейскую мораль и нравственность, а пользоваться ими …», писал он в личном письме в ЦК КПСС в 1969 году. Тогда его, естественно, не услышали.

Возвращение к христианской теме В 1982 году Тендряков вернулся к христианской теме в романе « Покушение на миражи », назвав его первоначально « Евангелие от компьютера ». Герои романа, современные программисты, моделируют на компьютере историю, « изъяв из неё Иисуса Христа », и с удивлением обнаруживают, что он вновь возникает, так как Он нужен людям.

Проявление сатирического таланта В. Ф. Тендрякова Сатирический талант Тендрякова проявился достаточно поздно: написанная в гоголевско - щедринской традиции повесть « Чистые воды Китежа » (1977) притча - пародия на тоталитаризм и его порождения, основанный на личных впечатлениях очерк о роскошном приеме Н. С. Хрущёвым и высшей партийной номенклатурой советских писателей, подлежащих идеологической обработке; На блаженном острове коммунизма » (опубликован в 1987 году).

Отражение проблематики творчества Тендрякова в повести - эссе « Революция! Революция! Революция!» Повесть - эссе « Революция! Революция! Революция!» (), не предназначавшаяся для печати, представляет собой цикл « бесед » писателя с В. И. Лениным, которые отражают проблематику творчества самого Тендрякова: соотношение человека и социальных условий, счастье и его цена, идеалы и реальность, насилие во имя высоких целей, любовь и ненависть, проблемы духовности и нравственности, добра и зла.

Владимир Федорович Тендряков вел большую общественную работу, избирался членом правления Союза писателей СССР, РСФСР, Московской писательской организации. За заслуги в области литературы прозаик награжден орденами Трудового Красного Знамени, « Знак почета ». Книги В. Ф. Тендрякова изданы и издаются миллионными тиражами, известны зарубежным читателям, по его произведениям сняты фильмы и поставлены спектакли.

«… настоящий русский писатель …» Юрий Нагибин, когда узнал о смерти В. Ф. Тендрякова, записал в своём дневнике: «… он был настоящий русский писатель, а не деляга, не карьерист, не пролаза, не конъюнктурщик. Это серьёзная утрата для нашей скудной литературы ».

Владимир Тендряков родился 5 декабря 1923 года в деревне Макаровская Верховажского района Вологодской области.

«Я родился в глухой вологодской деревне, которая и сейчас-то глуха - сто четыре километра от железной дороги», - писал он позднее. Его отца Федора Васильевича Тендрякова, как партийного работника, часто перебрасывали из района в район, из одной области в другую. Он был народным судьей, потом стал прокурором. За сравнительно короткий срок семья проживала в Вельске, Вологде, Грязовце и Опарине, где в 1930 году Владимир пошел в первый класс, а также в Каргополе и Вожеге.

Его детство прошло в деревне. «Закрываю глаза и вижу: на высокой горе, под горячим солнцем, стоит деревня Макаровская - для меня начало всех начал», - позднее писал Тендряков. Там он впервые научился плавать «по-собачьи, здесь набрал первую кружку земляники, поймал с моста на удочку первого пескаря». Дочь писателя Мария Тендрякова вспоминала, о том, что с первых дней ее осознанного существования отец рассказывал ей о местах, в которых он вырос. Это были картины его детства - лес, полный грибов, изумрудная трава, река с таинственными омутами, ледяными ключами и водоворотами. Макаровские мальчишки ловили в ней рыбу - на самодельные удилища с леской, сплетенной собственноручно из конского волоса. А о грибной «охоте» Тендряков позднее писал: «Люблю собирать грибы. Люблю душную тишь леса, запах корневой влаги, запах земли и прелой листвы, тонкий, невнятный, какой-то недоказуемый запах самих грибов. Люблю палые желтые листья на жесткой приосенней траве, литую дробь черники на кочках, румяное полыхание брусники, и в моем сердце каждый раз случается легкий обвал, когда глаза нащупывают бархатный затылок затаившегося гриба». Рассказывал он дочери и о коллективизации, о голоде, об умиравших под тощими плетнями сосланных на север: «Врагам народа» украдкой выносили куски хлеба, подкармливали, кто мог себе это позволить. Сами жили впроголодь. Заготовленные с лета грибы… были не романтикой, а шансом перезимовать. Наловленная и зажаренная на костре рыбешка - не просто развлечение, но лакомство, пир для вечно голодной детворы».

Именно эти детские впечатления стали основой автобиографического рассказа «Хлеб для собаки», в котором писатель непредвзято изобразил жизнь небольшого поселка, и в котором прошли первые годы его жизни. Герой его рассказа, десятилетний мальчик, каждый день видел раскулаченных крестьян, сосланных с лишением гражданских прав и конфискацией имущества, не добравшихся до места ссылки и брошенных умирать в привокзальном березовом скверике на глазах у жителей поселка. Взрослые обходили это место стороной. О своих сверстниках автор писал: «Никакие ужасы не могли заглушить нашего зверушечьего любопытства. Окаменевая от страха, брезгливости, изнемогая от упрятанной панической жалости, мы наблюдали…Уже взрослым я долгое время удивлялся и гадал: почему я, в общем-то впечатлительный, уязвимый мальчишка, не заболел, не сошел с ума сразу же после того, как впервые увидел куркуля, с пеной и хрипом умирающего у меня на глазах. Наверное, потому, что ужасы сквера появились не сразу, и у меня была возможность как-то попривыкнуть, обмозолиться». Первым потрясением в жизни Тендрякова была картина, когда одетая в опрятное, хоть и поношенное, пальто женщина, разбила банку с молоком и, опустившись на колени, черпала его деревянной ложкой из грязной копытной ямки на дороге. Воспоминания об этом времени позднее также легли в основу романа «Свидание с Нефертити» и рассказов «Пара гнедых», «Хлеб для собаки», «Параня».

В 1938 году семья Тендряковых переехала в Кировскую область, в поселок Подосиновец. Соседка Л.И.Залесова, жившая в одном доме с ними вспоминала: «Семья Тендряковых приехала в Подосиновец в 1938 году из Вологодской области. Отец работал прокурором района до начала войны, затем был мобилизован в армию и обратно не вернулся. Мать Татьяна Петровна, была домохозяйкой, была очень трудолюбива. На грядках, что были даны им около квартиры, она первой в Подосиновце начала выращивать помидоры, кабачки, тыквы и даже небольшие арбузы. Трудолюбивыми были воспитаны и сыновья».

Уже став известным писателем, Тендряков не терял связи с местами, где прошло его детство, бывал там часто, а в письме в кировскую областную библиотеку писал: «Подосиновцу я обязан своим формированием. Именно через Подосиновец я, насколько мог, познакомился с жизнью деревни. Подосиновец с его реками Юг и Пушма, с его живописными холмами (или как там зовут угорами), с его затерянными среди лесов починками заставил меня полюбить природу, ценить ее и в меру своих сил отображать в своей работе. Словом, Подосиновец если официально и не может считаться моей родиной, то уж во всяком случае, является родиной, как человека, как-то научившегося мыслить и воспринимать, если хотите, как писателя».

Его школьным учителем русского языка и литературы был человек, ставший впоследствии известным кировским писателем, Аркадий Александрович Филев. На экзамене за сочинение он поставил Владимиру Тендрякову тройку, потому что текст содержал одиннадцать ошибок. Это была единственная тройка в его аттестате. Годы спустя, поздравляя своего друга и учителя с пятидесятилетним юбилеем, Владимир Тендряков с благодарностью написал: «Я помню день, когда в нашем классе появился стриженый ежиком молодой учитель литературы. Помню, как со снобизмом самоуверенного школяра и чтобы прощупать «слабину», пробовал надерзить, и при этом учитель осадил меня. Помню окончание экзаменов, разговор в подосиновской роще, о будущем. Помню твои слова о высокой профессии писателя. А тогда я мечтал о другом, я хотел стать художником. Это было, кажется, за два дня до начала войны…».

Друг и одноклассник Владимира Тендрякова Анатолий Ушаков вспоминал: «Владимир Тендряков был каким-то особенным учеником. По литературе в аттестате, как ни странно, стояла «тройка» … Все педагоги прочили ему будущее художника. Володя уходил на берег чистой лесной Пушмы и рисовал пейзажи дешевыми акварельными красками. Часами мог мечтательно смотреть вдаль, о чем-то думать или вырисовывать на бумаге могучие корни вывороченного половодьем пня. Нам, его сверстникам, это занятие казалось пустяковым. Но Володю мы уважали за начитанность и искусство портрета. Когда загремели военные залпы, мы, вчерашние школьники, ушли на передовую…».

В июле 1941 года ушел на фронт отец, а в ноябре и сам Владимир Тендряков - добровольцем. Когда в 1980-х годах в школе была организована встреча выпускников военных лет, Владимир Федорович приехать не смог, но прислал письмо. Он писал: «Дорогие друзья! Я, действительно, один из тех, кто окончил вашу школу за несколько часов до войны. 21 июня 1941 года мы, десятиклассники, собрались на выпускной вечер, он окончился после полуночи, т.е., 22 июня. А в 4 часа полетели первые бомбы на наши города. Сейчас считается, что всего каких-нибудь 5 - 10 процентов уцелело мужчин 1923 - 1924 годов рождения. К ним относимся и мы, беспечно праздновавшие 21 июня свой выпускной вечер. Поэтому с первых дней войны судьба раскидала нас по разным фронтам, разным воинским частям. Три года я сидел за одной партой с Анатолием Варцовым, он убит. Где-то под Сталинградом, в то время, в тоже находился там, убит Виталий Ушаков… Горячо надеюсь, что ваше поколение не станет пересчитывать по именам павших в бою одноклассников. Будьте счастливы! Ученик 1941 года Владимир Тендряков».

Тендряков окончил школу младших командиров в звании сержанта-радиста, был начальником батальонной радиостанции. Он участвовал боях под Сталинградом, там получил первые раны. Позднее он написал: «За все время на фронте я ни разу не был в рукопашной, всего раз или два по случаю выстрелил в сторону противника, наверняка никого не убил, зато вырыл множество землянок и окопов, таскал пудовые катушки и еще более тяжелые упаковки питания радиостанции, прополз на животе несчитанные сотни километров под взрывами мин и снарядов, под пулеметным и автоматным огнем, изнывал от жары, коченел от холода, промокал до костей под осенними дождями, страдал от жажды и голода, не смыкал глаз по неделе, считал счастливым блаженством пятиминутный отдых в походе. Война для меня, маменькиного сынка, неусердного школьника, лоботряса и белоручки, была, прежде всего - тяжелый и рискованный труд, труд до изнеможения, труд рядом со смертью. И никогда не ведал, что преподнесет мне новая минута...».

В 1943 году под Харьковом он был тяжело ранен осколком снаряда и после полугода лечения в госпиталях его демобилизовали. Тендряков вернулся в родные края. Пятьдесят километров от станции до поселка он шел пешком в солдатской шинели с рукой на перевязи. «Кругом таяло. Пела капель. И воздух был какой-то особенно родной. Надышаться не мог», - писал он спустя годы. Некоторые факты его военной биографии были отражены в романе «За бегущим днем», в «Рассказах радиста», новеллах «Костры на снегу», «День, вытеснивший жизнь», «День седьмой», «Донна Анна», в эссе «Люди или нелюди». Также Тендряков Тендряков описывал события, произошедшие с ним во время войны, в автобиографии: «Вскоре после начала Отечественной войны по мобилизации как лейтенант запаса был взят в Красную армию мой отец. Вслед за ним по призыву пошел и я в ряды РККА в декабре 1941 года. По прибытию в г. Киров на формировочном пункте был отправлен я в дивизионную школу младших командиров, которая сначала находилась в самом г. Кирове – а потом, следуя за шефствующей над ней частью, переехала в г. Череповец. По окончанию школы я был выпущен младшим сержантом-радистом. В июле месяце 1942 года наша часть была брошена на фронт за реку Дон, в районе г. Калача. Спустя некоторое время мне пришлось попасть из одной части в другую. В составе этой части я участвовал по ликвидации фашистской группировки в Сталинграде. После чего наша часть была переброшена на Степной фронт (Украина), где я 21 августа 1943 года в наступлении под городом Харьковым был ранен осколком снаряда в левую руку. Пролежав некоторое время в госпитале на станции Алексеевка, я был эвакуирован в госпиталь Пензенской области на станцию Почелма, где и пролежал до 17 января 1944 года. ВЭК этого госпиталя признала меня инвалидом третьей группы, и я был отпущен на дальнейшее лечение по месту жительства. Последнее время работаю военным преподавателем при Подосиновской средней школе».

Лист автобиографии Владимира Тендрякова.

После демобилизации Владимир Тендряков работал преподавателем военного дела в родной школе. Позднее он вспоминал о том времени и о своем бывшем учителе Аркадии Александровиче Филеве, который за время совместной работы стал ему другом: «…в общении с ним, вместе с ним, мы делали свои первые шаги в литературе…Там мы организовали свой маленький литературный кружок, который назывался «Голубой абажур». Конечно, мы в этом названии были плагиаторами, назвали свой кружок по типу «Зеленой лампы».

А потом Филев, ставший секретарем райкома партии, убедил Тендрякова перейти на работу в райком комсомола. Позднее Владимир Тендряков говорил: «И я постоянно с благодарностью о нем вспоминаю, но скорее как о своем товарище, нежели об учителе». Спустя 25 лет он написал Аркадию Филеву: «Помню берега реки Юг, закаты над селом Шoлга, осеннюю могилку твоего школьного учителя на тихом, знойном, пропахшем земляникой деревенском кладбище, и первые страницы твоего романа. Первые страницы, первые шаги. Опять общие - твои и мои. И в те дни я впервые приобщился к литературной профессии, стал твоим критиком. Помню, и ты помнишь, - голубой абажур из линялого шелка, он дал название маленькому литературному обществу, самому маленькому и скромному, какие только бывали среди любителей литературы. «Голубой абажур» - вечера над страницами рукописи, рассуждения о мастерстве, о долге литератора, и о будущем, о будущем, о таинственном, заманчивом будущем - твоем, моем, о будущем страны пусть это покажется кому-то выспpeнным! И, конечно, помнишь, кто был твоим первым иллюстратором - один, неудачливый художник. Неудачливый! Ты в том повинен, ты убил во мне художника, заразив литературой. Тебе я обязан, что заболел хронической и тяжелой болезнью, называемой - писательство. Кто знает, добрался бы я до письменного стола? Я считаю себя удачником, что встретился с тобой, что шагаю с тобой бок о бок целых четверть века...».

Именно тогда он начал пробовать себя в литературе. Первую повесть «Экзамен на зрелость» Владимир Тендряков написал, когда ему было всего 21 год. Ее прочитал Николай Атаров и отзыв его был таким: «Повесть написана человеком, абсолютно не представляющим, что такое литература. Никакой школы. Полное отсутствие технических навыков. Ужасный язык… Но за всеми несуразицами и промахами - редкая наблюдательность, неподдельная искренность, живая душа». Вскоре издательство «Молодая гвардия» заключила с молодым автором договор на публикацию повести.

В первую послевоенную осень Тендряков подал документы на художественный факультет ВГИКа. На экзамене он представил пять акварелей - и они понравились приемной комиссии. Позднее он говорил: «Почему я не стал художником? Наверное, это ясно - по причине своей недостаточной даровитости. Как это потом на меня повлияло? Наверное, это во многом мне помогло. Пообщавшись с художниками, я, наверное, стал несколько иначе видеть мир. Когда я пришел сдавать экзамены по живописи, то вдруг все начали останавливаться около моего холста. Глядели, рассматривали, потом на меня смотрели. И каждый, отходя, произносил: «Яичница с луком». Это о моем натюрморте. И через некоторое время я вдруг увидел, что действительно написал «яичницу с луком», что наложил на свой холст какие-то дикие цвета, причем очень быстро. Я эту свою картину написал за каких-то полчаса. А надо было писать много-много дней. После этого я вдруг начал видеть те цвета, которых никогда раньше не видел. Мне перестали нравиться яркие цвета, а закаты стали казаться пошлыми. Зато серенькие дни стали казаться удивительно лиричными. То есть я стал несколько иным, и это мне, наверное, помогло. Это не значит, что все это я сумел употребить в литературе. Но кое-что все-таки дало пищу для литературной работы».

Автопортрет.

Учеба в институте кинематографии разочаровала Тендрякова, и уже через год он перешел в Литературный институт имени Горького. Его приняли без экзаменов на семинар Константина Паустовского. Его однокурсник, а ныне проректор литературного института Александр Рекемчук вспоминал: «Тогда, в сорок шестом, большинство принятых по творческому конкурсу студентов были недавними фронтовиками: Владимир Тендряков, Юрий Бондарев, Евгений Винокуров, Григорий Бакланов, Эдуард Асадов - впоследствии именитые писатели… Володя Тендряков в гимнастерке, выгоревшей почти добела, будто именно в ней пришагал он сюда от стен Сталинграда». Позднее Владимир Тендряков писал, что в то время он «по по-северному окал, по-деревенски выглядел да и невежествен был тоже по-деревенски». Стипендия в Литературном институте была совсем небольшой, в три раза меньше, чем в технических вузах. Общежитие института размещалось в подвале того же здания. Соседями Тендрякова по комнате в общежитии были Наум Коржавин и Расул Гамзатов. Позднее Владимир Тендряков писал: «Это, должно быть, самый маленький институт в стране; на всех пяти курсах нас, студентов, шестьдесят два человека, бывших солдат и школьников, будущих поэтов и прозаиков, голодных и рваных крикливых гениев. Там, где некогда Маяковский играл на бильярде, у нас - конференц-зал, где пьяный Есенин плакал слезами и рифмами - студенческое общежитие, в плесневелых сумрачных стенах бок о бок двадцать пять коек. По ночам это подвальное общежитие превращается в судебный зал, до утра неистово судится мировая литература, койки превращаются в трибуны, ниспровергаются великие авторитеты, походя читаются стихи и поется сочиненный недавно гимн».

В этом общежитии в ночь с 20 на 21 декабря 1947 года произошло событие, потрясшее Владимира Тендрякова и оставившее глубокий след в его памяти. Рассказывал Александр Рекемчук: «Ночью в этот подвал вошли люди с Лубянки и арестовали студента, поэта Наума Коржавина. Есть стихотворение, оно достаточно известно, оно называется «16 октября». В нем написано о том, как 16 октября 1941 года население Москвы бежало из города при приближении немецких войск. Массовое бегство, исход, а в Кремле оставался у руля товарищ Сталин. Признаться, это стихотворение нам казалось в ту пору даже несколько апологетическим по отношению к Сталину. Но оказалось, что не всем это кажется. Наум Коржавин был арестован именно за это стихотворение. В три часа ночи пришли люди в общежитие и сказали ему: «Собирайся!». Конечно, в маленьком помещении трудно было кому-то сохранить сон в этой обстановке, хотя некоторые делали вид, что спят. Его провожали двое - Владимир Солоухин и Владимир Тендряков… Когда он шагнул к Тендрякову, тот отшатнулся. Он был настолько чист умом и сердцем, он так верил в справедливость этой жизни, что казалось, вероятно, ему, что даже если арестовали человека, товарища, наверное, на нем есть какая-то вина». Спустя годы арест Наума Коржавина стал основой сюжета повести «Охота», которая была опубликована уже после смерти Владимира Федоровича в журнале «Знамя» в июльском номере 1988 года.

Со временем Владимир Тендряков стал одним из лучших студентов Константина Паустовского, который в письме Эммануилу Казакевичу даже называл его первым из молодых писателей. Тендряков писал больше всех на своем курсе и раньше всех начал публиковать свои произведения. Первый его рассказ «Дела моего взвода» напечатали в «Альманахе молодых писателей» уже в 1947 году. Позднее в интервью он говорил: «Я стыжусь своего рассказа «Дела моего взвода» и старательно прячу его. Рассказ «Дела моего взвода» написан очень плохо, написан человеком, который впервые взял в руки перо. Нечаянно написав, я нечаянно вдруг его напечатал». Этот и другие рассказы, написанные в период учебы в институте и вскоре после его окончания - «В гору», «Её оружие», «Среди лесов», Тендряков позднее не стал включать в собрание сочинений именно потому, что всегда был необыкновенно требователен, прежде всего, к себе самому. Эта требовательность осталась у него на всю жизнь. Уже став известным писателем, на встрече со студентами, отвечая на вопрос, в чем он видит опору нравственности, Владимир Тендряков уверенно сказал: «В критическом отношении к самому себе».

На каникулы Владимир Тендряков приезжал в Подосиновец. Однажды он приехал не один, а с Владимиром Солоухиным и Григорием Поженяном. Анатолий Ушаков вспоминал: «Вчетвером мы организовали в клубе литературный вечер «Начинающие писатели», торжественно восседали за столом, покрытой красной скатертью. Я читал стихи Солоухина и Поженяна, а потом прямо по рукописи только что начатую Тендряковым повесть «Среди лесов». Причем автор усиленно суфлировал мне в спину… Как только друзья уехали, Владимир сразу же взялся за дела. Работал он адски, как одержимый, порой по двадцать часов в сутки. Упрямый, на полпути не останавливался. Спал иногда всего по четыре часа. Глава не получается -. идет в лес. Бродит, думает, ищет. Наконец нашел. Садится и пишет быстро-быстро… Его «творческая лаборатория» помещалась над хлевом, в чердачке, где спину нельзя разогнуть. Там топчан, столик маленький, точно из детского садика и такой же маленький стульчик для посетителей. Частенько я сидел на нем. Здесь ночами мы разбирали рукописи его новых глав, спорили с героями, друг с другом».

После окончания Литературного института в 1951 году троих его выпускников - Владимира Тендрякова, Владимира Солоухина и Александра Рекемчука пригласили работать внештатными корреспондентами журнала «Огонек». Александр Рекемчук вспоминал: «Это было очень кстати, даже можно сказать, что нам несказанно повезло, ибо попасть в прессу было тогда практически невозможно, и мы там работали. Так что проза началась с «огоньковских» очерков. Хотя Тендряков, конечно, раньше - он же пришел как прозаик в Литинститут… Нам там поручали писать очерк на какую-то тему. Посылали, предлагали, куда ехать. Сибирь, там, скажем, Кузнецкий металлургический комбинат, или на Украину, в Красный Лиман, на Север... Производственный очерк. Рабочие будни. Но это - «Огонек», это миллионный тираж в то время! Мы даже стали известными сначала, как очеркисты «Огонька». А потом пошла уже проза».

Владимир Тендряков писал в основном очерки о проблемах жизни села. Некоторые очерки превращались в рассказы и повести. И уже начиная с первой повести «Падение Ивана Чупрова», написанной в 1953 году, все его произведения затрагивали проблему нравственного выбора человека. Писатель пытался понять, насколько верны вечные формулы «ложь во благо» или «цель оправдывает средства». Тема эта тревожила Тендрякова, он возвращался к ней в своих произведениях в течение всей жизни многократно. На встрече со студентами МГПИ имени Ленина в 1980 году он сказал: «Кажется, никто не может возразить против правила «не лги, не лжесвидетельствуй». Но представьте себе, будет ли нравственным, когда врач умирающему больному скажет в лоб: «Ты не будешь жить, ты скоро умрешь». Этим самым он к физическим страданиям человека прибавит еще страдания духовные. И любой врач с более тонкой духовной конституцией непременно скажет своему больному: «Ты еще подожди, ты, может, еще будешь жить». Что он делает в строгом понимании слова? Он врет. Безнравственна ли эта ложь? Нет, не безнравственна... Или возьмем другой пример из педагогической, скажем, деятельности. Учитель завышает отметку ученику, ставит отметку, не соответствующую его знаниям. Плохо? Да, обычно это плохо. А если ученик совершенно не уверен в себе? И учитель, как истинный педагог, хочет воспитать в ученике уверенность в себе. Может он пойти на такую ложь? Наверное, может и имеет право. Понимаете, искусство жить не укладывается ни в какие трафареты. И поэтому рецепта - как быть нравственным - я вам сказать не могу. Я сам его ищу. И о своих поисках пытаюсь рассказывать другим».

Первые серьезные шаги Владимира Тендрякова в литературе были связаны с журналом «Новый мир». Там в 1956 году был опубликован первый его большой роман «Тугой узел», журнальный вариант которого назывался «Саша вступает в жизнь». При написании романа Тендрякову пригодился опыт работы секретарем райкома, были использованы впечатления от поездок по Кировской и Вологодской областям. В 1954 году в журнале «Новый мир» была напечатана повесть «Не ко двору». Валентин Овечкин писал о повести: «Это не шаг, а прямо бросок вперёд. Писатель повернулся лицом к острым конфликтам, пошёл бесстрашно навстречу сложным жизненным противостояниям, стал в них по-хозяйски разбираться - и вырос как художник на две головы».

Леонид Жуховицкий, выступая на вечере памяти Тендрякова в ЦДЛ, говорил: «Он буквально сразу стал знаменит. Причем знаменит до такой степени, что когда тогдашние большие честные писатели собрали … редколлегию, чтобы выпустить первый бесцензурный сборник в литературе, это был сборник «Литературная Москва», из писателей молодых взяли в редколлегию именно Тендрякова».

По-настоящему Владимир Тендряков впервые заявил о себе как большой писатель в повестях «Чудотворная» в 1958 году и «Тройка, семёрка, туз» в 1960 году. Но в газете «Правда» появилась разгромная статья, в которой Тендрякова упрекали в том, что он «несправедливо обвинил советского человека». Открыто выступить в защиту писателя осмелился только Николай Чуковский, заявивший: «Для меня ясно, что Тендряков очень большой писатель, идущий своим путём». Роман «Свидание с Нефертити» впервые был опубликован в журнале «Москва» в 1964 году. Эта книга стала для писателя переломным событием. Жизнь ее героя Фёдора Материна во многом была похожа на биографию самого Владимира Тендрякова: окончание школы перед самой войной, тяжелое ранение под Харьковом, деревня в послевоенные годы, учеба в институте. Роман получился полемичным. Тендряков столкнул своих героев в серьезном конфликте. В 1960-е годы и позднее почти все произведения Тендрякова вызывали гнев цензуры. В 1966 году Главлит запретил печатать повесть «Находка» в журнале «Новый мир», поскольку эта повесть «очерняла советский образ жизни».

В мае 1965 года Владимир Тендряков был командирован газетой «Правда» в Иркутск. Целью было знакомство с проблемами Байкала и Баргузинского заповедника. Строительство байкальского целлюлозного комбината в то время подходило к концу и между учеными и проектировщиками велись яростные споры о влиянии промышленных стоков на озеро. Приезд Тендрякова стал событием в литературной жизни Иркутска. К нему потянулись иркутские литераторы с рукописями и книгами. Маршрут поездки проходил через Улан-Удэ вдоль восточного побережья Байкала с многочисленными остановками и интересными встречами. В Улан-Удэ жил друг Тендрякова по Литературному институту бурятский поэт Цыден-Жап Жимбиев. Его произведения Тендряков переводил на русский язык. Бурятский Союз писателей запланировал насыщенную программу. Предполагалось, что Владимир Тендряков посетит передовые колхозы и промышленные предприятия, встретится с ударниками труда и интеллигенцией, запланированы были визит к староверам с целью антирелигиозной пропаганды и авторский вечер в театре. Поездка должна была проходить в сопровождении инструктора обкома партии, корреспондента местной газеты и представителя Союза писателей. Из предложенной программы Тендряков оставил только посещение буддистского монастыря рядом с Улан-Удэ и поездку на Байкал, категорически отказавшись от парадных поездок, от встреч в обкоме и от сопровождения. Природа берегов Байкала настолько потрясла его воображение, что он говорил: «Вот это я бы нарисовал! Бросил живопись не потому, что рука покалечена, с рукой справился бы, тут другое. Страдаю от нетерпения. Чувствую, вижу глубже, чем могу передать на холсте. Но желание рисовать есть, все еще живет во мне. Хотя понимаю, что тут Бог мне недодал...».

Рисунок Тендрякова.

Рисунки Тендрякова. Пушкин. "Буря мглою небо кроет". 1975.

Владимир Тендряков всю жизнь искал истоки нравственности. «Я сам хочу жить и хочу, чтобы другие люди жили. А это возможно только при нравственных отношениях. Иначе жизнь становится тяжким бременем», - говорил он. И сам он полностью соответствовал своим строгим нравственным канонам. В 1966 году он подписал открытое письмо двадцати пяти деятелей науки, литературы и искусства против реабилитации Иосифа Сталина. В 1970 году состав редколлегии журнала «Новый мир» был переформирован правлением Союза писателей СССР. Александр Твардовский в знак несогласия с этим решением ушел с поста главного редактора. В.Тендряков К.Симонов, В.Каверин, Б.Можаев, Ю.Нагибин, М.Исаковский, Е.Евтушенко, А.Вознесенский выступили с письмом в защиту А.Твардовского. В том же году Владимир Тендряков и Александр Твардовский добились вызволения Жореса Медведева из психиатрической больницы, куда он был помещен насильственно.

Владимир Тендряков поднимал сложные и неоднозначные вопросы веры и безверия в повестях «Чудотворная», «Чрезвычайное», «Апостольская командировка», «Затмение», а также в последнем романе «Покушение на миражи», опубликованном только в 1987 году, уже после его смерти. Школьный цикл Тендрякова - «Весенние перевертыши», «Расплата», «Ночь перед выпуском» принес ему заслуженную славу. В «Весенних перевертышах» автор размышлял о сложностях перехода от детства к юности, о времени и вечности. Много споров вызвала повесть Тендрякова «Ночь после выпуска» о воспитании чувств подростков и о роли школы в этом процессе, о том, что школа, дав ученикам знания, не учит любви и добру. Тендрякова беспокоил главный недостаток школьного образования - отсутствие духовной и нравственной основы в воспитании.

Рисунки Тендрякова. Чехов. "Детвора".

Жена Владимира Федоровича журналистка Наталья Григорьевна Асмолова-Тендрякова говорила: «Если посмотреть на все его вещи - на повести, на новеллы, на романы - нигде в них нет конца, нет точки. Всегда открытый конец. Потому что это продолжение того же его разговора. Его разговора с собой бесконечного, его разговора с собеседником... Во всех его вещах вы найдете этот его бесконечный диалог-поиск».

На встрече со студентами он говорил: «Да как может писатель писать бесконфликтно? Мне-то хотелось бы, и надеюсь, что так и получается, чтобы после моих произведений, не принимали мое, а думали над моим». Тендряков и в жизни любил интересные дискуссии. Он писал: «Оглядываясь назад, я теперь чаще вспоминаю даже не тех, с кем когда-то жался под артобстрелом в одном окопе, жил койка в койку в студенческом общежитии или колесил по экзотическим командировкам, а тех, с кем приходилось содержательно беседовать. Надо сказать, мне везло на собеседников». У него, действительно, были необыкновенно интересные собеседники. В писательском поселке Красная Пахра, в доме Тендряковых часто бывали Камилл Икрамов, Владимир Войнович, Вениамин Смехов, Зиновий Гердт, Роман Кармен, Белла Ахмадулина, Наум Коржавин, Юрий Трифонов, Динара Асанова, Александр Твардовский, Андрей и Сергей Капицы, Алексей Леонтьев. Вениамин Смехов в книге «Театр моей памяти» писал: «Вот математик, вот виднейший психолог, вот поэт и художник - ожесточенная полемика, хоккейный темп схватки. Я не преувеличиваю, я один из многих свидетелей. Как все похоже у крупных личностей! Судите сами. Вблизи, то есть лицом к лицу, все его качества - жадная пытливость, широта интересов, яркая речевая самобытность, беспощадность в работе, раблезианский аппетит к новым знаниям - все оборачивается для очередного собеседника атакой на его интеллектуальные рубежи. Любая беседа через пять минут грозит превратиться в корриду…Голос Тендрякова высок и звонок. Когда он нашел слабину в твоих рядах, противник - берегись! Не только мысль и слово заиграют в раскаленном воздухе - у него будто какой мячик клокочет в гортани и победно взрывает интонации - вверх! еще выше! - и ты уже тревожно дышишь, ища паузу, а паузы нет, фанфары речи не знают отдыха... То с левого, то с правого фланга являются веселые помощники - цитаты из Достоевского, из Леонтьева, из Моэма, из Библии. Каскады статистики - то нашей, то западной, то нынешней, а то и дохристианской... Батюшки-светы, жмурится собеседник! Отступать пора, да некуда... Коррида в разгаре. Взмывают полотнища новых аргументов...». Ему были интересны люди - и современники и давно ушедшие. Получив в подарок от П.Л. Капицы книгу очерков о Ломоносове, Франклине, Резерфорде, Ланжевене «Жизнь для науки», Владимир Федорович написал автору: «Но поблагодарить мне хочется не только за подарок, но и за то, что познакомили меня с прекрасными людьми... Читал о них, и мне становилось немного стыдно за себя - видел изъяны своего характера, ловил себя, что еще недостаточно чуток к другим, что часто суетен и мелочен. Зависть не к их великому уму - что есть, то есть, через себя не перескочишь, - зависть к их великой человечности».

С необыкновенной теплотой отзывались о Тендрякове люди, которым довелось с ним близко общаться. Александр Рекемчук вспоминал, что это был «удивительный, бескомпромиссный, максимальный, жесткий и очень добрый к людям человек». Александр Асмолов говорил: «Он учил меня быть человеком, живущим поверх барьеров и презирающим формулу конформизма «чего изволите». Вениамин Смехов так писал о Владимире Тендрякове: «И профессиональная замкнутость кабинетного одиночки. И хмурая отчужденность, антипатия к публичности, к эстрадной показухе. И горы читаемой литературы. И неумение «вырасти» в общественного деятеля - покровителя себе подобных. И горячее любопытство к событиям планеты. И поиски ответов на сегодняшние проклятые вопросы - во вчерашней истории».

Владимир Тендряков всегда и во всем оставался верен себе. Наталья Григорьевна Асмолова-Тендрякова рассказывала: «Говорили, что он играет не по правилам. Я убеждена, что он этих правил просто не знал. Он жил, как он жил». Тендряков никогда не изменял своим принципам в литературе. Многие его произведения публиковались, но было и то, что он писал в «в стол». Литературовед и педагог Татьяна Успенская-Ошанина рассказывала в интервью о том, как Владимире Федорович показывал ей свои рукописи, лежащие стопкой, и говорил: «Вот это все не напечатано, и мне безразлично, будет это напечатано или не будет… Почти безразлично, но я ни одной строчки здесь не буду менять, а будет так, как я написал!».

Вениамин Смехов писал: «Он вычеркнул из своей конституции право на отдых. Множество эпизодов, любые на выбор - ну, нельзя вспомнить Тендрякова расслабленным, благодушным, «каникулярным». Утренние бега по холмам и перелескам вокруг писательского поселка - работа на износ».

3 августа 1984 года Владимир Федорович Тендряков после традиционной для него утренней пробежки по лесу, вернулся на дачу, встал под холодный душ и упал. Он скончался от инсульта. После его смерти вдова писателя Наталья Григорьевна опубликовала около двухсот печатных листов художественных произведений Тендрякова, написанных им «в стол»: «Параня», «Донна Анна», «Покушение на миражи», «Чистые воды Китежа» «Пара гнедых», «Хлеб для собаки», «На блаженном острове коммунизма», «Охота», «Люди или нелюди». И еще примерно столько же ждут своего часа.

Юрий Нагибин писал: «Известие о внезапной смерти здоровяка Тендрякова меня ошеломило. Значит, это может произойти в любой момент, без предупреждения, без крошечной отсрочки на прощание, слёзы, на какие-то итоговые признания. Тендряков прожил чистую литературную жизнь… Строгий моралист, он считал себя вправе судить всех без разбору. При этом он умудрился не запятнать себя ни одной сомнительной акцией, хотя бы подписанием какого-нибудь серьёзного письма протеста. Очень осмотрительный правдолюбец, весьма осторожный бунтарь. Но было в нём и хорошее, даже трогательное. Тем не менее, он был настоящий русский писатель, а не деляга, не карьерист, не пролаза, не конъюнктурщик. Это серьёзная утрата для нашей скудной литературы».

Владимир Тендряков был похоронен в Москве на Кунцевском кладбище.

Текст подготовила Елена Побегайло

Использованные материалы

Материалы сайта www.famhist.ru
Материалы сайта www.booksite.ru
Материалы сайта www.litrossia.ru
Материалы сайта www.rudocs.exdat.com
Материалы сайта www.soch1871.narod.ru Официальный сайт МОУ СОШ п.Подосиновец
Материалы сайта www.podosinovets.ru
Материалы сайта www.asmolovpsy.ru
Материалы сайта www.pahra.ru
Материалы сайта www.lit.lib.ru
Материалы сайта www.belousenko.com
Александр Рекемчук «Пир в Одессе после холеры»
Фильм "Владимир Тендряков" из цикла "Экология литературы"