17 -
Л. А. СТЕПАНОВ
ДЕЙСТВИЕ , ПЛАН И КОМПОЗИЦИЯ
„ГОРЯ ОТ УМА ”Грибоедову выпало счастье признания и восторгов, но пришлось выслушать и немало упреков. Досадным было то, что и „зоилы”, и друзья - истинные знатоки находили недостатки в самой драматургии, построении комедии, в ее „плане”. Кажется, им всем, а не одному П. А. Катенину он отвечал, разъясняя свою „пиитику” в пространном письме из Петербурга в январе-феврале 1825 г. Еще долго затем критики, люди, публика театра, восторженно оценивая сатирический пафос, гражданскую смелость, портретную живопись и меткость слова автора, повторяли упреки в малой живости действия. Понадобились органическая пластичность восприятия, вдумчивая обстоятельность, „тайный жар” и творческий опыт художника И. А. Гончарова, чтобы критическим этюдом „Мильон терзаний” через полвека после рождения классической комедии дать достойное ее истолкование. «Горе от ума», - подчеркнул Гончаров, - есть и картина нравов, и галерея живых типов, и вечно острая, жгучая сатира, и вместе с тем и комедия и, скажем сами за себя, - больше всего комедия - какая едва ли найдется в других литературах, если принять совокупность всех прочих высказанных условий” .
В литературоведении комедия больше всего рассматривалась как „картина нравов”, „галерея живых типов”, „жгучая сатира”. „Искусство живого изображения у Грибоедова таково, что исследование его отодвинуло все остальные моменты, - писал Ю. Н. Тынянов. - Исследованием сюжета «Горе от ума» занимались гораздо менее. Но сила и новизна «Горя от ума» была именно в том, что самый сюжет был громадного жизненного, общественного, исторического значения” . Интерес к сюжету вел к изучению механизма действия, к уяснению драматургических „законов”, принятых и открытых Грибоедовым, к определению жанровой специфики пьесы.
Верно наблюдение: противоположность Чацкого обществу, его окружающему, долгое время была основой анализа произведения; противоположность эта была как бы принята за сюжет
18 -
пьесы, и ее течение связывалось только с линией главного героя . Наиболее энергично и неуклонно такой подход демонстрировала М. В. Нечкина. Все, в том числе и композицию, она объясняла антагонизмом двух лагерей, который „и есть первый двигатель всего движения”, понятого как связь реплик сознательно противостоящих лагерей. „Коллизия двух миров, старого и нового, является и основой, композиционным стержнем комедии, без которого рушится замысел, и критерием создания образов” . Этот подход, конечно, многое дал для понимания идеологических предпосылок, идейного содержания пьесы, но не решает проблемы анализа „Горя от ума” как драматургического произведения.
Как выяснилось, взгляд того или иного исследователя на пьесу в целом и ее построение зависит от отношения к тому, что происходит на сцене до появления Чацкого (I, 1-5, 6). (В дальнейшем по тексту статьи римская цифра означает действие, арабские - явления). Н. К. Пиксанову первые пять явлений казались недостатком „сценария”, ибо действие он связывал только с появлением главного героя. И. Н. Медведева, понимая пьесу прежде всего как психологическую драму, считает начальные явления необходимыми, но „вводными”: в них „определены характеры главных действующих лиц и даны необходимые сведения об их жизни”; здесь завязаны „психологические узлы, определяющие ход пьесы”, но они нужны в качестве „своеобразного введения”, предваряющего „основной сюжет” „характеристикой психологий”. Отсюда и понимание „основного сюжета” как „страданий влюбленного умника, который в течение одного дня теряет веру в любимую девушку и связь со средой, к которой принадлежит по рождению”. Видно, как жанровое определение пьесы связано с пониманием ее сюжета . Оно же выдвигает на первый план в сфере конфликтов „Горя от ума” антитезу „Чацкий - Молчалин”. Для И. Н. Медведевой это главное противостояние в пьесе - историческое (двух социальных типов своего времени) и психологическое (двух характеров), вся пьеса „построена на соперничестве между Чацким и Молчалиным”, составляющем своеобразие комедийности „Горя от ума”. И. Н. Медведева вскрыла важные моменты в общественно-историческом содержании произведения, в сфере характерологии и психологии, „литературный памятник” приближен к нашим дням, по-своему актуализирующим идейно-психологическое
19 -
противостояние Чацкого и Молчалина. Вместе с тем „психологический” аспект исследования затушевывает реальный механизм, кажущийся несущественным, а порой и как будто отсутствующим: в пьесе „нет интригующего движения от завязки, пружинисто ведущей к развязке” .
Нельзя однозначно ответить на вопрос о движущих силах комедии. Это понятие шире интриги и в узком, и в более обширном смысле слова.
Без сомнения, движение основывается на идейном противостоянии и противопоставленности характеров персонажей. Но собственно движущими становятся в комедии не сами по себе „заданные” противоположности, а механизмы, превращающие идейные и психологические мотивы в поступки, - например, не Чацкий, Софья, Молчалин сами по себе, а увлеченность Чацкого - Софьей, Софьи - Молчалиным и то, что сам Молчалин определил словами: „и вот любовника я принимаю вид...”, а Лиза по-своему: „Она к нему, а он ко мне”. Свою роль в драматическом движении призваны сыграть узловые событийные моменты: появление Чацкого, падение Молчалина с лошади и обморок Софьи, распространение слуха „московской фабрики” и связанные с этим сценические передвижения, последнее „любовное” свидание Софьи и Молчалина, выход из-за колонны Чацкого и появление Фамусова с толпой слуг. Но и это далеко не все. Энергию движения пьесе придают диалоги и монологи, связь реплик, ибо не только возникновение и распад коллизий происходит на сцене, но и внутренние свойства характеров развертываются на протяжении всего действия: как писал еще О. Сомов , „здесь характеры узнаются ” .
Восхождение к идейности автора и „драматическим законам” пьесы может быть начато с любой фигуры. Пьесу можно прочитать как противостояние Чацкого и фамусовского мира, „двух лагерей” ; как драматическое взаимодействие Чацкого и Софьи , Чацкого и Молчалина . Она может быть осмыслена в аспекте отражения сознания автора, выражения эстетических принципов и черт поэтики классицизма, романтизма, реализма . Возможно,
20 -
синтезирующее изучение роли отдельных композиционных приемов, например, действие, развернувшееся в связи с приездом Чацкого, может быть детально прослежено как процесс раскрытия „тайны” сна Софьи. Но каким бы универсальным и концептуальным ни казался некий единственный способ войти в художественный мир произведения, он не охватит „Горе от ума” как художественную систему. Множественность аспектов исследования коренится в самой структуре, в драматургии „Горя от ума”, привлекающей к себе все более пристальные взгляды.
При этом, как нам кажется, упускается возможность, подсказываемая всей историей изучения, - взглянуть на „Горе от ума” не как на готовый текст, а как на готовящееся произведение, и произведение драматурга. Речь идет не о „творческой истории”, как ее разрабатывал Н. К. Пиксанов, и не о сличении редакций и списков, а об анализе структуры текста, как бы с точки зрения самого драматурга, к определяющим принципам - а потому и к результатам творческого процесса.
Такое рассмотрение обращает нас к узловым вопросам драматургии „Горя от ума” - о действии, плане и композиции комедии, в которой, по точному слову того же О. Сомова , „ничто не подготовлено” с точки зрения читателя и зрителя, но автором „все обдумано и взвешено, с удивительным расчетом...” .
Конфликты и действие в „Горе от ума” получают „толчок” с момента появления на сцене Чацкого. Первое, что нам известно о герое вообще, первое слово - знак, которым он введен в мир произведения, это слово о путешествующем, а потому и отсутствующем Чацком. Слово-воспоминание Лизы тотчас развертывается в версию Софьи о путешественнике, и сразу же следует его появление. Чацкий - первый из внесценических персонажей становится действующим лицом; затем появится названный в разговоре Лизы и Софьи Скалозуб, гораздо позднее - тетушка Софьи Хлестова, и так будут вводиться на сцену некоторые из действующих лиц, хотя и не все упомянутые появятся (мосье Кок, Фома Фомич и проч.). Вообще „выходы” действующих лиц предваряются их „вызыванием”. Так, Лиза в начале пьесы прямо-таки зовет на сцену Софью, Молчалина и... Фамусова, - сама того не желая.
Первоначальное внесценическое бытие главного героя своеобразно высвечивает сюжетный план „Горя от ума”. Половина первого акта (I, 1-5) может показаться лишь объяснением условий места и времени, нужным для обрисовки быта и нравов „фамусовской Москвы”, если не видеть здесь глубокой композиционной продуманности. Мотив путешествия героя соотнесен с сюжетом - с причинно-следственной и временной мотивировкой событий, происходящих на сцене. Персонажи первой половины акта выходят на сцену не сразу, а один за другим:
21 -
Лиза - Фамусов - Софья - Молчалин - Фамусов и т. д., вызванные причинами и заботами своего собственного событийного круга, не связанного с Чацким и даже предполагающего его отсутствие. Существенная особенность комедии в том, что это отсутствие имеет свою бытийную форму - „путешествие”, „странствие”, свою временную определенность - три года, начальную и конечную, пространственно совпадающие координаты - дом Фамусова.
Куда же ездил Чацкий, почему уехал из дома Фамусова и почему так неожиданно вернулся? Мнение, будто Чацкий возвратился из-за границы, из Европы, внушается, как само собой разумеющееся, многим поколениям читателей еще в школе. Это очень давнее заблуждение, механически повторяемое. Школьный штамп превратился в инерцию мышления, в общее место, в сущности противоречащее смыслу комедии. Впрочем, С. А. Фомичев, комментируя момент появления Чацкого на сцене, связал его с вопросом: „Откуда приехал Чацкий в Москву”. По его мнению, из Петербурга: мчался по московско-петербургскому тракту, нарушая узаконенный порядок езды, и за 45 часов преодолел расстояние в 720 верст, возможно, пропуская кое-какие станции, переплачивая ямщикам и т. д. Здесь важны не совпадения длины пути, а принципиальный отход от привычного утверждения.
Вопрос: где был, откуда приехал Чацкий - не праздный: он волнует, прежде всего, персонажей комедии. В 5 явлении первого действия Лиза, вспоминая о том, как Чацкий расставался с Софьей, вздыхает: „Где носится? в каких краях? Лечился, говорят, на кислых он водах...” Здесь впервые назван по слухам определенный пункт маршрута странствующего героя; но не менее существенно другое: Лиза понимает, что Чацкий - „носится” (в первой редакции было: носится „из края в край”). Это не обдуманный маршрут путешествия, и это не путешествие за границу. В первой редакции Чацкий рассказывал (I, 7) смешную историю с доктором Фациусом, встреченным им в Вязьме. Там он напугал доктора чумой, якобы опустошавшей Смоленск, и немец, направлявшийся по смоленской дороге на родину в Бреслау, повернул назад в Москву. Об этой встрече доктор рассказал Софье. Значит, она имела время от времени кое-какие сведения о Чацком, интересовалась, следила за его передвижением:
Кто промелькнет, отворит дверь,
Проездом, случаем, исчужа, издалека -
С вопросом я, хоть будь моряк:
Не повстречал ли где в почтовой вас карете? (I, 7)Софья (если не придумывает, наподобие того, как она сочиняла только что сон) спрашивала о Чацком даже у моряков, даже у
22 -
вернувшихся из-за границы, вероятно, и у чужестранцев. Но чрезвычайно существенно то, что сам Чацкий ни слова не проронил о путешествии своем за границу. Так думают или могут думать другие. Кроме смутной, внутренне ироничной и не очень убедительной фразы Софьи, намек на пребывание за границей можно усмотреть лишь в вопросе графини-внучки, не женился ли Чацкий „в чужих краях”. Но это предположение о „чужих краях” принадлежит „злой девке”, мимо которой уплывают женихи. Чацкий резко парирует ее остроту насчет „искусниц модных лавок” и не собирается обсуждать с нею ни цели, ни путей своих передвижений.
Фамусова интересует все тот же вопрос: „Где был! Скитался столько лет! Откудова теперь?” И вновь Чацкий лишь в самых общих словах дает ответ: „Хотел объехать целый свет, и не объехал сотой доли” (I, 9), обещая посвятить Фамусова в малейшие подробности. Фамусову известно, что в настоящее время Чацкий „не служит, то есть в том он пользы не находит” (I, 5). Однако Чацкий небездеятелен: Фамусов замечает, что он „славно пишет, переводит”, - вероятно не по воспоминаниям о юношеской поре, а по свежим впечатлениям от журнальных публикаций или переводам драматических сочинений, поставленных московским театром.
Кое-что известно и Молчалину: „Татьяна Юрьевна рассказывала что-то, Из Петербурга воротясь”, про „связь, потом разрыв” Чацкого с министрами. Это сообщение и затем личная встреча с Чацким приводят Молчалина к умозаключению, что Чацкому „не дались чины” (III, 3); он даже советует неудачнику съездить к Татьяне Юрьевне за покровительством. Не далее, как в конце прошлого года Чацкий был дружен в полку с Платоном Михайловичем Горичем. „Москве и городу” он предпочитает деревню или бодрую жизнь кавалерийского офицера. В первой редакции Чацкий говорил: „Я был в краях, Где с гор верхов ком снега ветер скатит...” Эти детали напоминают биографические черты самого Грибоедова: его „связь с министрами”, жизнь в кавалерийском полку в Брест-Литовске, в деревне - и у себя, и у Бегичева , его пребывание на кислых водах, в горах Кавказа.
Гости Фамусова тоже проявляют интерес к этой теме: и графиня-внучка, и княгиня Тугоуховская, и давняя знакомая Чацкого Наталья Дмитриевна („Я полагала вас далёко от Москвы” (III, 5)). Наконец, мотив путешествия включается в поток сплетни о сумасшествии, трансформируясь в невероятную смесь бесцельных измышлений и мстительной клеветы. Фантастическая версия Загорецкого, моментально придумавшего „дядю-плута”, желтый дом и цепи, а затем сочинившего, что Чацкий „в горах изранен в лоб, сошел с ума от раны”, сменяется испугами глуховатой бабушки, которой повсюду чудятся фармазоны, „пусурманы”, вольтерьянцы, нарушители закона, коим самое место в тюрьме. Хлестова
23 -
выводит сумасшествие из бытовых причин: „Чай, пил не по летам”. А Фамусов перескакивает с влияния наследственности („По матери пошел, по Анне Алексевне...”) на влияние „учености”, и это объяснение кажется фамусовскому кругу наиболее убедительным - его охотно развивают, добавляя неопровержимые доводы против „безумия” просвещения.
Так, перемешивая реальность и вымысел, слухи и сплетни, обитатели фамусовского дома и его гости создают фантастическую биографию Чацкого, придумывают, домысливают, чем был он занят эти три года, пролагают ему маршруты путешествия, уводя героя в „чужие края”.
Между тем весь комплекс идей и настроений Чацкого ведет его не за границу, а в глубь России. Слова „родина”, „отечество” взяты не в их отличии от „чужих краев”, Европы, а обозначают собственно Москву. Есть Москва, „та родина, где прежде я...”; вне Москвы - вся „карта” путешествий Чацкого. Уход Чацкого от вопросов, относящихся к его трехлетнему отсутствию, как видим, намеренно подчеркнут Грибоедовым. Чацкий не рассказывает каждому любопытному, чем был занят эти три года, и потому, что не может рассчитывать на понимание, сочувствие, согласие (неприязнь он почувствовал с первых минут), и потому, что в таком случае он должен открыть причину своего отъезда и причину нынешнего возвращения. А это составляет тайну Чацкого и „тайну” драматурга. Загадочность Чацкого для людей фамусовской гостиной - драматургически сильное условие комедийного построения. Она с самого начала и в течение всего действия обусловливает напряженность конфликтов, возможность новых и новых ситуаций, обнажающих противоречия интересов, стремлений, оценок Чацкого и каждого из остальных действующих лиц.
В появлении Чацкого для всех есть нечто катастрофичное, непонятное, непредусмотренное, нежелательное: он поистине „гость неприглашенный”. Между тем у Чацкого есть внутренняя логика, неведомая другим персонажам, но вполне естественная для него самого. Грибоедов смог с момента появления на сцене завязать конфликт Чацкого с „25 глупцами” именно потому, что существует этот знаменитый трехлетний срок, в течение которого герой комедии становится человеком полузабытым и неясным. Все действие „Горя от ума” расположено между двумя „точками” - приезда и отъезда Чацкого („вон из Москвы! сюда я больше не ездок”). Но есть еще и предыстория действия, связанная с первым отъездом Чацкого, с тем периодом времени, который предшествовал этому отъезду. Она несколькими местами обозначена в тексте. Драматург отошел от известного, широко распространенного приема сосредоточения сведений о ситуации, предшествующей собственно сценическому действию, в одном монологе или в диалоге-воспоминании. Моменты предшествующих состояний и взаимоотношений Чацкого с Софьей,
24 -
Молчалиным, Фамусовым „восстанавливаются” постепенно, в ходе действия, прежде всего из воспоминаний самого героя, а также из реплик других персонажей. Первое упоминание о Чацком служанки Лизы, Софьина версия (о том, что было три года назад) максимально приближены к появлению Чацкого на сцене, непосредственно предваряют его.
Событийный план комедии, таким образом, выстраивается в несколько ином порядке, нежели композиционная последовательность явления „безумного дня”. Предыстория является приглушенной, но очень принципиальной частью большого целого: жизнь Чацкого в доме Фамусова, его взаимоотношения с Софьей - отъезд из Москвы, путешествие - возвращение в дом Фамусова, вызвавшее все известные перипетии, - отъезд из Москвы, уже окончательный.
Основные моменты предыстории сначала становятся известны из беседы Софьи и Лизы за „пять минут” до появления героя на сцене. Характеристика, которую дает Софья, создает определенный „сдвиг фокуса” в портрете героя: черты окажутся узнаваемыми, но не истинными; это скорее легкий шарж, свидетельствующий, что и Софье Чацкий не вполне понятен. Чувства Чацкого и его поведение, продиктованное любовью, от Софьи скрыты. Не возникает сочувствия, потому что за прошедшие три года, довершившие становление барышни Фамусовой, у нее сформировались потребности сердца и понимание ума, совершенно противоположные умственным запросам и любовному чувству Чацкого. То, что Софья называет детскою дружбой, для Чацкого было уже любовью. Это понимает Лиза, симпатизирующая любовной „скуке” Чацкого, от которой он, в ее понимании, „лечился” на кислых водах. Если скорректировать „наблюдения” Софьи любовными признаниями Чацкого, в том числе относящимися к их „детским” годам, то мы увидим, что Чацкий покинул дом Фамусовых, осознав сильное чувство к Софье-подростку, По понятиям же Софьи, он „съехал” потому, что ему „казалось скучно” в доме Фамусовых, что „о себе задумал он высоко”. Этим и объясняет она внезапную напасть - „охоту странствовать”. Заметим, кстати, что Софья задает не один, а два вопроса: „зачем ума искать” и зачем „ездить так далёко”. У нее нет любви к Чацкому - „детское” неясное чувство вытеснено подлинным, идейно и психологически осмысленным чувством к Молчалину. Но она не верит и в любовь Чацкого: вот почему два вопроса, риторически обращенные к нему. Неверие Софьи в любовь Чацкого в „преддействии” столь же „мастерская черта” Грибоедова-драматурга, как и „недоверчивость Чацкого в любви Софьи к Молчалину” в действии комедии.
Эти противоречия имеют свой источник в досценической предыстории взаимоотношений Чацкого и Софьи. Острота действия, его стремительность обусловлены внутренней противоречивостью их прежних отношений, которые теперь, с появлением Чацкого,
25 -
развертываются вовне, обнаруживаются в ходе событий. Собственно действие становится катастрофической развязкой преддействия, тех частей большого целого, которые сами предстают как завязка, развитие, кульминация отношений Чацкого с другими лицами - Софьей, Фамусовым, Молчалиным. Софье привычно было „делить смех”, ребяческие забавы с Чацким, а в его сердце поселяется любовь - ведь это есть завязка отношений, имеющих открытое и скрытое течение. Отъезд, „бегство” от любви, которая по возрасту Софьи не может быть взаимной, и странствия героя придают их отношениям драматическое развитие, которое Чацкий не мог предусмотреть. Чацкий отсутствует, жизнь в доме Фамусовых идет своим порядком, он сам меняется, развивается, прежде всего как гражданин, оставаясь неизменным в одном - в любви к Софье. Но Чацкий не мог допустить „неверности” Софьи - измены мнимой, ибо то, что вернувшийся герой-любовник обнаруживает с первого взгляда („ни на волос любви”) - простое следствие естественного перехода Софьи от „детской дружбы” с Чацким к любовному увлечению Молчалиным, который „при батюшке уже три года служит”. Ее признание служанке-наперснице: „Я очень ветрено быть может поступила, И знаю, и винюсь” - имеет в виду тайные отношения с Молчалиным. Вопрос: „но где же изменила? Кому? чтоб укорять неверностью могли” - относится мысленно к Чацкому. Любовное чувство Чацкого настолько сильное, что он и объект своей любви „ссужает” этим чувством. Таким образом, комическое противоречие любовной интриги лежит очень глубоко в предыстории сценического действия.
Возвращение Чацкого в Москву, бешеный гон „по ледяной пустыне”, взрыву подобное появление ранним утром в доме Фамусовых, восторг и любовь, сверкающие в его первом слове, обращенном к Софье, знаменуют кульминацию отношений в предыстории. Этот кульминационный момент предыстории сценического действия подготовлен не только „воспоминанием кстати” Лизы о Чацком, вызывающим Софьину версию прошлого, но и сценой ночного свидания, где Софья дана в реальности сегодняшних ее отношений - к Молчалину и, следовательно, к Чацкому. С появлением Чацкого противоречия их интересов становятся настолько острыми, что развившаяся в досценический период конфликтная ситуация, достигшая теперь своей кульминации, непременно должна перейти в катастрофическую развязку: в сущности это мы и видим на сцене. Именно такой смысл содержится в проницательной оценке драматургического новаторства Грибоедова в дневнике В. К. Кюхельбекера : „В «Горе от ума», точно, вся завязка состоит в противоположности Чацкого прочим лицам... Дан Чацкий, даны прочие характеры, они сведены вместе , и показано, какова непременно должна быть встреча (выделено нами. - Л. С. ) этих антиподов, - и только. Это очень просто, но в сей-то именно простоте - новость,
26 -
смелость, величие того поэтического соображения, которого не поняли ни противники Грибоедова, ни его неловкие защитники”. Кюхельбекер (да и один ли Кюхельбекер ?) не увидел, однако, что же собой представляют действие и интрига в „Горе от ума”. Он писал, что „тут, точно, нет никаких намерений, которых одни желают достигнуть, которым другие противятся, нет борьбы выгод, нет того, что в драматургии называется интригою” . Критик противопоставлял организацию действия в грибоедовской комедии приемам развития „борьбы выгод” в классической драме - и в этом отношении был прав; но сказать, что Фамусов, Софья, Молчалин не преследуют никаких выгод, нельзя, не отвлекаясь от текста комедии. Выгод не преследует Чацкий, и именно потому пьеса не строится по прежним правилам, предполагающим наличие их у каждого участника интриги.
Но существует любовь Чацкого, она-то и влечет его к Софье, возвращает в покинутую три года назад Москву. „Новое”, ради чего возвращается Чацкий, это Софья-невеста, а не Москва. Мотив невесты, девушки на выданье и хлопот, связанных с нею, проходит через всю комедию. Это объясняет фамусовские филиппики против Кузнецкого моста, его досаду на введенный обычай „дочерей всему учит, всему... как будто в жены их готовим скоморохам”, его же славословие дочкам”, „московским девицам” со ссылкой на авторитет прусского короля, пародийное изображение Чацким „патриотической” страсти к мундиру „в женах, дочерях”. Этот же мотив выводит на сцену шесть княжен Тугоуховских и их престарелых родителей, рыскающих по балам, из дома в дом в поисках выгодных женихов, и графиню-внучку, ревнующую „наших” к модисткам. Есть целый ряд деталей, указывающих на то, что бал в доме Фамусовых приурочен к семнадцатилетию Софьи. Первый акт вовсе не случайно завершается комическим сетованием Фамусова на „комиссию”, т. е. поручение „создателя” - „быть взрослой дочери отцом”: здесь подчеркнуто новое „качество” Софьи, новое общественное состояние ее и Фамусова. Такая сентенция возникает как эмоциональный итог размышлений о внезапно объявившихся возможных женихах - Молчалине и Чацком („Который же из двух?.. да в полмя из огня...”), которые могут помешать его стратегическим действиям вокруг Скалозуба. В третьем акте показательна авторская ремарка к 9 явлению: „София от себя выходит, все к ней навстречу”. Графиня-внучка встречает Софью любезной французской фразой, скрывающей раздражение: „Ах, добрый вечер! Наконец-то вы!...” Загорецкий тут же дарит Софье билет на спектакль, рассказывая, как метался по Москве, чтобы сегодня же ей „услужить”. Что причиной съезда гостей является именно Софья, еще яснее становится из первых же слов едва вошедшей Хлестовой: „Легко ли в шестьдесят пять лет тащиться
27 -
мне к тебе, племянница? ...” Да и старший слуга, завидев первых гостей, посылает Лизу сказать об этом барышне. Примечательно также, что Чацкого (в отличие от Скалозуба) никто не приглашает на бал: он свой, „домашний”, знает о празднике и сам явился отпраздновать долгожданное событие.
Таким образом, сам текст комедии (по грибоедовскому принципу: „в превосходном стихотворении многое должно угадывать”) содержит внутреннюю мотивацию сюжета за счет его предыстории, рассеянной в разговорах действующих лиц по всему пространству текста, вплоть до заключительных явлений: и здесь оскорбленное чувство пеняет самому себе, возвращаясь к счастливым иллюзиям и горячим надеждам прежнего времени. „Мечтанья с глаз долой - и спала пелена” - это произошло только что и переживается как живой процесс: „Спешил!... летел! дрожал! вот счастье, думал, близко...” Чацкий возвращается к началу, к чистому истоку столь драматически разрешившейся ситуации:
Память даже вам постыла
Тех чувств, в обоих нас движений сердца тех,
Которые во мне ни даль не охладила,
Ни развлечения, ни перемена мест.
Дышал и ими жил, был занят беспрерывно! (IV, 14)В предыстории сценического действия, постоянно оживляемой в речах персонажей, любовь Чацкого к Софье объясняет и его отъезд, и возвращение через три года, а перемена, обнаружившаяся в Софье, субъективно, для Чацкого, неожиданная, объективно естественна и закономерна по самой сути своей. Неизменность чувства героя, столкнувшись с изменившейся Софьей, представшей в новом состоянии, новом качестве, и вторжение случая, этого, по словам Пушкина , „бога-законодателя”, порождают сценическое развертывание конфликта, его исход.
Мотив путешествия связан не только с любовными переживаниями Чацкого. „Кто путешествует, в деревне кто живет, кто служит делу, а не лицам...” - это единый ряд проявлений гражданской, политической, этической оппозиции, и связь странствий Чацкого со всем комплексом его идей вполне осознана людьми фамусовского круга. Это их взгляд при слове „путешествие” ориентирован на заграницу. При этом выявляется двойственное отношение к путешествию: оно желанно - это „слезы и тошнота по стороне чужой”, и вместе с тем это повод для упреков и угроз тем, кто „рыскает по свету, бьет баклуши”, кто „о себе задумал высоко”: от них не жди „порядка” ни в „службе”, ни в „любви”. Путешествие, странствие входит, таким образом, в сюжетную мотивировку „любовной интриги” и в идейный состав общественной коллизии, связывая их воедино еще в преддействии.
Своеобразие сценических конфликтов, а значит и действия в
28 -
„Горе от ума” определено своеобразием выявления личностных намерений участников интриги. Каждому из них принадлежит более или менее активная сюжетообразующая роль, каждый предполагает свой ход событий, пролагает свою тропу, ведя ее из досценического времени и пространства. К моменту появления Чацкого уже определились индивидуальные линии поведения Фамусова, Софьи, Молчалина. Достойно выполняющий „комиссию” отец исподволь готовит сватовство дочери - вся забота Фамусова теперь о том, чтобы претворить замысел, т. е. превратить молодого и богатого полковника в жениха Софьи. „Двух сажен молодец” уже введен в дом и представлен будущей невесте, о нем „говорено” и свояченице - все это до начала сценического действия. Однако неглупая Софья вовсе не разделяет батюшкина энтузиазма, у нее есть внутреннее сопротивление замыслу родителя, готовность в решительный момент отказаться от намеченного им брака („мне все равно, что за него, что в воду”). Но главное - у Софьи созрел свой план действий, который уже ею и осуществляется. Ночные свидания с возлюбленным развили чувство Софьи, и теперь она уже тайно и целенаправленно готовит свое решение собственной судьбы, пытаясь внушить Фамусову мысль о возможности счастья с „милым человеком”, который „и вкрадчив, и умен, Но робок... Знаете, кто в бедности рожден...” Противоположность намерений отца и дочери очевидна, перспективы их действий наметились. Роль Молчалина в этой ситуации, его отношение к планам хозяина и хозяйской дочки пока не ясны. Он „молчит” в главном, подыгрывая на флейте Софье и со скромным усердием прислуживая Фамусову. Двуличие это или хитроумная тактика в пользу замысла Софьи - зрителю еще не дано разгадать, однако загадка задана.
И вот в эту полуявно-полутайно развивающуюся интригу неожиданно попадает Чацкий со своей любовью, со взглядами, непригодными в данной среде, с намерением объявить Софью своей невестой. Трудно гадать, как развернулась бы борьба интересов отца и дочери без Чацкого. Совершенно ясно, что его появление решающим образом трансформирует интригу, завязывает новую борьбу, гораздо более острую и сложную. Творческая, драматургическая в собственном смысле этого слова, воля автора задает высокое напряжение обозначившейся борьбе интересов, выводя острие борьбы на Чацкого, который мешает и Софье, и Фамусову. „Зачем сюда бог Чацкого принес!” - с досадой думает Софья. Для Фамусова явление полузабытого „франта-приятеля” - воплощение наяву „проклятого сна”. Отторжение Чацкого сначала осознается как желание, как внутренняя потребность и почти одновременно как задача. Осуществление этой задачи - единая для Софьи и Фамусова цель, и потому они естественно, не сговариваясь, объединены в борьбе против Чацкого. Индивидуальные же интересы - те, что
29 -
выявились до появления Чацкого на сцене, у них различны, и потому каждый ведет свою линию интриги, стараясь склонить ход дела в свою сторону. Вот это-то двуединство и внутренняя противоречивость взаимодействия Софьи и Фамусова определяют развитие комедийного действия и его итог в той части, которая является выражением и следствием сюжетной активности этих действующих лиц.
Однако общий итог комедии формируется не одной только сюжетной активностью Софьи и Фамусова, их словом и делом. В развернувшейся с появлением Чацкого борьбе чрезвычайная роль принадлежит случаю. Ведь и явление Чацкого - важнейший случай, переводящий досценическую ситуацию в сценическое действие и изменяющий развитие уже завязавшейся интриги. Повышенная роль случая в „Горе от ума” вызвала критическое замечание „классика” Катенина : „Сцены связаны произвольно”. „Так же, - возражал Грибоедов, - как в натуре всяких событий, мелких и важных...” (509) Свобода случайного в драматическом сцеплении явлений была для него и средством достижения занимательности, действенности, живости пьесы, поддерживающим зрительский интерес до самого конца сценического представления. Грибоедов несомненно разделял точку зрения Бомарше, отстаивавшего право драматурга на случай: однажды утром случай привел под окна Розины графа Альмавиву и цирюльника Фигаро. „Ага, случай! - скажет мой критик. - А если бы случай не привел в тот же день и на то же место цирюльника, что сталось бы с пьесой?” - „Она началась бы в какое-нибудь иное время, брат мой... Разве событие становится неправдоподобным только оттого, что оно могло произойти иначе? Право же, вы придираетесь...” В „Горе от ума” случайность определяет самые существенные моменты действия, случай завязывает „нервные узлы” стремительной интриги. Случайно Молчалин, отпущенный Софьей, сталкивается в дверях с возвратившимся в гостиную Фамусовым: „Что за оказия! Молчалин, ты, брат? - Я-с... И как вас бог не в пору вместе свел?” - случайная встреча рождает подозрение Фамусова относительно Молчалина, который может быть помехой его замыслу выдать Софью за Скалозуба. Случаем является падение Молчалина с лошади - и, возникшая в связи с этим ситуация резко обостряет отношения Чацкого и Софьи. Случай (бал) сводит Чацкого с давними знакомыми и новыми лицами. Из сказанной в раздражении фразы: „Он не в своем уме”, - случайно подхваченной случайным господином без имени (Г. N.) в ее прямом смысле, рождается по случаю злой умысел Софьи и разносится чумная клевета. За сценой „незначащая встреча” с „французиком из Бордо” („вот случай вам со мною, он не новый” (108)), мотивирует один из пламенных монологов героя, по мере
30 -
развертывания которого одиночество Чацкого нарастает и в самом сюжете рассказа, и в сценическом положении („Оглядывается, все в вальсе кружатся с величайшим усердием...”). Случайно „под занавес” попадает на бал Репетилов - он надолго останавливает Чацкого в сенях; прячась от него, Чацкий заходит в швейцарскую и слышит „нелепость” о сумасшествии, которую „все в голос повторяют”, а затем уже намеренно скрывается за колонной. Его выход из-за колонны для Софьи - такой же непредвиденный случай, как и утреннее появление в доме.
Слова „случай”, „по случаю”, „в случае”, „случайно”, „случайный”, „случилось” буквально оглашают в этот день дом Павла Афанасьевича Фамусова. Случай понимается как „игра судьбы” и входит в общую систему художественной мотивировки, которая охватывает у Грибоедова не только событийный план, но и статические положения - даже такие, например, как открывающий второй акт монолог Фамусова при молчаливом присутствии Петрушки.
Случайность, эстетически осознанная как закономерность драматического рода и принятая драматургом в качестве „закона, им самим над собой признанного”, главенствует, таким образом, над сюжетной активностью персонажей, развивая ее или сдерживая, убыстряя или замедляя действие. Однако, входя в пространство плана и стихийно властвуя над участниками действия, случайность совершенно покорена, „приручена” творческою волею драматурга. Она поставлена на службу гармонии - создаваемому автором художественному миру. Такой целостности Грибоедов достиг свободной художнической смелостью, длительным совершенствованием композиционной организации, упорной работой над стихом комедии.
Из всего сказанного ясно, что план „Горя от ума” неверно представлять как последовательность развивающихся на сцене событий и мотивов, явлений, соединенных в организованное целое „по закону художественной симметрии” . Понятие „план”, нередкое в критике и в творческой переписке того времени, имело значение своего рода категории эстетики и поэтики. Этим понятием суммировалось целостное представление о конструктивном сплаве событийности, идейности и общих принципов архитектоники произведения. План мыслился как эстетическая проблема соотнесенности художественного замысла и жизненной реальности; как этап творческого процесса; как конкретно найденное общее решение задачи воплощения мысли художественного произведения - в том значении, какое, например, содержится в известном признании Гоголя что мысль „Мертвых душ” принадлежит Пушкину . Поэтому план не равнозначен и замыслу, ни композиции, ни событийной динамике, ни системе образов,
31 -
отдельно взятым, но в каждой из этих сторон творческого процесса и завершенного целого выражается.
План - важнейшая, „эстетическая часть творения” (Грибоедов) - соотносится с другими его „частями”. „Творение”, понимаемое как процесс, и означает воплощение плана, переход эстетики драмы в поэтику данного драматического произведения, реализацию плана в композиции - целого в частях, общего в конкретном. Когда Грибоедов разъяснял Катенину : „Ты находишь главную погрешность в плане: мне кажется, что он прост и ясен по цели и исполнению...”, - то автор этого письма мог продолжить словами Дидро: „Как трудно составить план, не вызывающий никаких возражений! Да и бывает ли такой план? Чем он будет сложнее, тем менее будет правдив...” Когда Грибоедов пишет о типических портретах и заявляет: „Карикатур ненавижу, в моей картине ни одной не найдешь”, то кажется, что он убежденно цитирует Дидро: „Я не переношу карикатуры ни в дурном, ни в хорошем, ибо и доброту, и злобу можно изобразить преувеличенно...”
Близость эстетических воззрений Грибоедова и Дидро - тема особая, и не случайно чрезвычайное внимание к проблеме плана у теоретиков и художников. Эта проблема была актуальной и острой в литературной полемике 1820-1830-х гг. Преобладание „плановости” над художественной свободой, всегда предполагающей неожиданность творческой фантазии, предзаданность творческого процесса, жестко ведущая авторскую мысль и сковывающая волю художника, порождают пушкинский упрек „планщику” Рылееву . Напротив, глубина свободного для творчества пространства, свободная организация художественного времени, позволяющие развернуть концептуальное единство идей и художественной образности в продуманной, величаво ясной архитектонике дантовой „Божественной комедии”, - вызывают восхищение Пушкина (план - „плод великого гения”) . В этом принципиальном вопросе эстетики и поэтики Грибоедов солидарен с Пушкиным . В процессе творческой работы - рождения мысли, обдумывания замысла, его окончательного воплощения (этот процесс, между прочим, занял примерно столько же времени, как и работа Пушкина над „Евгением Онегиным”) - Грибоедов, пожалуй, более всего размышлял над „формой плана”. Об этом свидетельствует все, что мы знаем о создании „Горя от ума”, все, что дало исследование творческой истории произведения, изучение восприятия его публикой. План и в дальнейшем был предметом особой заботы драматурга, и показательно, что многие замыслы Грибоедова („1812-й год ”, „Родамист и Зенобия ”, „Грузинская ночь ” и др.) остались на
32 -
стадии глубокой проработки планов или отдельных, более или менее завершенных, фрагментов.
Пушкинские слова о „высшей смелости” художника вполне применимы к Грибоедову и к „Горю от ума”. Высшая художническая смелость проявлялась и в том, как беспощадно, решительно выбрасывал автор уже готовые, написанные сцены, как упорно искал новые решения. В этом процессе совершенствовался и план создания, уточнялась, развивалась в сознании художника и самая мысль произведения, которая существует и жизнеспособна только тогда, когда через „форму плана” воплощается во всей структуре произведения, т. е. делает ее способной „нести” идейное, проблемно-тематическое содержание, выражать авторский пафос. Что значило, например, исключение из списка действующих матери Софьи? Перенесение „центра тяжести” на отца, т. е. усиление сюжетной роли Фамусова, озабоченного своей „комиссией”, и освещение его портрета новыми красками комизма. К чему привела полная переработка сцены ночного свидания Софьи и Молчалина? К снятию фарсовых, углублению драматических и психологических мотивировок во взаимодействии этих важнейших лиц пьесы, повышению внимания зрителя к их роли в развитии действия. Почти написав уже комедию, Грибоедов придумал в июне-июле 1824 г. „спрятать” Чацкого за колонной, сделать его свидетелем второго ночного свидания Софьи и Молчалина - это дало более глубокую мотивацию разоблачительному пафосу героя, которому поручена развязка „общего узла” конфликтов и действия пьесы.
Когда мы говорим о плане „Горя от ума”, то имеем в виду прежде всего то, что Грибоедов „объемлет творческой мыслью” досценическое и сценическое время и пространство, что главный герой и другие персонажи „живут” и в том, и в другом измерении. Но одновременно творческой мыслью охватывается нечто еще большее, о чем замечательно писал И. А. Гончаров. „Полотно” комедии „захватывает длинный период русской жизни - от Екатерины до императора Николая. В группе двадцати лиц отразилась, как луч света в капле воды, вся прежняя Москва, ее рисунок, тогдашний ее дух, исторический момент и нравы. И это с такою художественною, объективною законченностью и определенностью, какая далась у нас только Пушкину и Гоголю ” . Это бесспорное доказательство творческой жизнеспособности „плана создания” и его композиционной емкости, что выявляется в структурных принципах и элементах организации художественного целого.
Внутренняя структура каждого акта в „Горе от ума” основана на взаимодействии событийно-сценических фрагментов, сюжетного движения и статических положений, наполненных монологами, диалогами, „ансамблями” (термин Н. К. Пиксанова);
33 -
причем статические явления, выполняя по преимуществу характерологическую функцию, выявляя идейные и нравственные позиции персонажей, часто мотивируют близкие или отдаленные динамические процессы как в любовной интриге, так и в „общественной драме”, делая идейно и психологически обоснованной неизбежность общей их развязки.
Среди диалогов и монологов комедии есть и такие, которые непосредственно ускоряют события, дают толчок к углублению конфликта, к поляризации отношений между действующими лицами, вовлекают их в событийную динамику. Таков короткий диалог Чацкого и Софьи в 3 действии (явление 13), из которого Софья выносит самое опасное для дальнейшей репутации Чацкого в доме Фамусовых „размышление”: „Он не в своем уме”, очень тонко, посредством „еле заметных усилений” , превращенное в клеветнический намек на сумасшествие. Подобным образом разговор Софьи и Лизы в 5 явлении первого действия, в котором бойкая служанка обсуждает с барышней достоинства и недостатки возможных женихов, в том числе и Чацкого, прерывается сообщением слуги о прибытии Чацкого и его моментальным появлением. Стиховой поток одного четверостишия, строки которого принадлежат трем разным лицам, с фантастической быстротой связывает три (!) явления.
Другого рода функцию выполняет следующий за этим диалог Софьи и Чацкого, или диалог Фамусова и Чацкого во 2-3 явлениях второго действия. Они имеют тематическую целостность, но не стремятся к тому, чтобы стать завершенной сюжетной коллизией. Назначение таких диалогов - выявить, сопоставить различные точки зрения, экспонировать характеры и конфликты. Одновременно они подготавливают, мотивируют и делают художественно целесообразными такие сценические фрагменты, которые представляют собой композиционно завершенный сценический эпизод - например, эпизод падения Молчалина, начинающийся криком Софьи: „Ах! боже мой! упал, убился!” и завершающийся обращением Чацкого к ней: „Не знаю для кого, но вас я воскресил” и его уходом (II, 7-9). Здесь сцена наполняется событиями, движением лиц, суматохой. Софья падает в обморок, Чацкий бросается ей на помощь, вместе с Лизой отпаивает, опрыскивает водой, собирается бежать, по приказу очнувшейся Софьи, вниз, к Молчалину, „помочь ему стараться”; даже невозмутимый Скалозуб отправляется „взглянуть, как треснулся он - грудью или в бок?” Эпизод важен как момент углубления размолвки Чацкого с Софьей и для ведения любовной интриги: Молчалин впервые появляется здесь перед Чацким, Софья впервые на глазах у Чацкого обнаруживает свое отношение к нему, у влюбленного Чацкого возникает легкое
34 -
подозрение и настороженность относительно Молчалина: „С Молчалиным ни слова!”
Этот сценический эпизод имеет свое комедийно-пародийное продолжение в следующих за ним 11-13 явлениях второго акта, также событийно объединенных в один эпизод, с внутренне завершенным развитием действия, кульминацией и развязкой. Его ведущий идейный мотив - лицемерие и подлость Молчалина, особенно ярко выступающие на фоне искреннего, почти жертвенного чувства Софьи. Суть ситуации в ее внешних проявлениях точно определена Лизой: „Она к нему, а он ко мне”. Пародийная зеркальность чувств, слов, внутренних движений и поступков объединяет эти явления в один, относительно самостоятельный в пределах акта эпизод. Готовая на все ради любви, Софья не только изливает перед Молчалиным свои чувства, не только проявляет трогательную заботу о его здоровье, но готова „пойти любезничать сквозь слез” со свидетелями ее обморока, чтобы снять подозрение, оградить любовь от пересудов и насмешек. Молчалин же больше всего боится искренности, откровенности Софьи; теперь, когда Софья попала в подозрительно-неловкое положение, Молчалин не хочет помочь ей ни делом, ни советом. Возникает очевидный для Лизы, для зрителя (но не для Софьи) контраст между поведением Софьи при падении Молчалина и поведением Молчалина при угрозе падения репутации московской барышни. Этот контраст перерастает в прямое предательство Молчалина, в его соблазнительные предложения служанке госпожи. Комедийный итог двум связанным сценическим эпизодам (II, 7-9; II, 11-14) складывается из пародийно-подобных заключительных фраз Молчалина и Софьи, обращенных к Лизе („Приди в обед, побудь со мною...” - „Скажи Молчалину и позови его, чтоб он пришел меня проведать”), и восклицания служанки в адрес господ: „Ну! люди в здешней стороне!”
Между двумя эпизодами драматург помещает приглашение на бал (диалог Софьи и Скалозуба - явление 10), своего рода намек зрителю на сценические условия третьего действия. Таким образом, вся вторая половина акта занята двумя сценическими эпизодами, более или менее богатыми событийной динамикой и в целом зеркально отраженными в пародийном аспекте. Первая же его половина занята двумя разговорами, также отличающимися по своему тону, характеру протекания и темпо-ритму. Диалог Фамусова и Чацкого (явление 2-3), начинаясь сравнительно спокойно, очень быстро переходит в словесную баталию. Ссылкой на пример „старших” (монолог „Вот то-то, все вы гордецы!”) Фамусов провоцирует ответную филиппику Чацкого („И точно начал свет глупеть...”). Испуганный вольномыслием гостя, Фамусов прерывает монолог Чацкого отчаянными репликами, построенными по восходящей градации. Это приводит к двойному ведению комедийного „диалога глухих”. Вначале Чацкий находится во власти инерции и не реагирует на первые
35 -
реплики Фамусова („Ах! боже мой! он карбонари!”, „Опасный человек!” и т. д.), но затем несколько охлаждает свой пыл; между тем - возмущение и слепая ненависть Фамусова, наоборот, возрастает до возгласов-распоряжений: „Под суд! под суд!” Через столкновение монологов диалог резко набирает скорость в коротких расслаивающихся репликах и прерывается лишь сообщением о прибытии Скалозуба.
Разговор Фамусова со Скалозубом протекает иначе - на манер светской беседы, искусно направляемой старым барином в нужное русло с помощью подтекстовых значений слов. Участники разговора согласны друг с другом, об этом особенно заботится Фамусов, устраняющий малейшие препятствия на пути к единению. Но он же невольно подрывает столь тщательно организованную атмосферу согласия, бросая реплику осуждения от имени „всех” неслуживому Чацкому. Вызванный этим осуждением монолог „А судьи кто?” заставляет Фамусова ретироваться в кабинет как раз в тот момент, когда Чацкий заговорил в присутствии полковника, метящего в генералы, о расшитом мундире, прикрывающем „слабодушие, рассудка нищету”, и о своем отречении от военного мундира. Уход Фамусова заставляет Скалозуба вступить в беседу с Чацким, и его отклик на монолог полностью подтверждает оценку Чацкого. Как раз внешние, мундирные признаки выдвинуты Скалозубом в качестве доказательства несправедливости предпочтения гвардейских чинов армейским. Эта комическая интерпретация смысла высказывания Чацкого ставит комедийную точку после двух диалогов, предшествующих дальнейшим событийным эпизодам, вызванным падением Молчалина.
Между двумя диалогами Грибоедов заставляет своего героя задуматься о Скалозубе как возможном женихе Софьи: „Отец им сильно бредит, А может быть, не только что отец...” (II, 4); а между двумя эпизодами возникает подозрение относительно Молчалина (II, 9).
Такова блестящая драматургия второго акта, в нем динамические и статические фрагменты уравновешивают и сменяют друг друга по закону художественной целесообразности. Такой же продуманностью явлений, их связи и целого отмечается каждый акт. В первых двух актах все основные действующие лица, вовлеченные в любовную интригу, экспонируются как характеры, как социальные типы и как участники сюжетного действия, намечается и частично воплощается конфликт Чацкого с Фамусовым и с Софьей. Но он не может разрешиться в прямом столкновении, ибо „Горе от ума” - традиционная комедия любовной интриги. В известном пушкинском отклике на „Горе от ума” содержится мысль о том, что на „недоверчивости Чацкого в любви Софьи к Молчалину... должна была вертеться вся комедия”. Такой комедии достаточно было бы лишь шести действующих лиц: Чацкого, Софьи, Молчалина, Скалозуба, Фамусова
36 -
Но в „Горе от ума” есть глубокие и разветвленные ходы сквозного комедийного действия, построенного на известном драматургическом мотиве обмана. Его значение справедливо подчеркнуто Б. О. Костелянцем . Классицистическая комедия пользовалась им тем охотнее, что в рационалистической системе познания ложь и обман представлялись областью вечного, абстрактно понятого низкого в человеке, а потому подлежали „ведомству” комедии. Область комедийного обмана чрезвычайно широка и разнообразна - здесь и притворство, и потворство, и маска, и переодевание, и мнимые больные, и рогоносцы по воображению.
Грибоедов испытал действие комедийного обмана в своих одноактных комедиях. В „Притворной неверности ” разыгрывается коллизия, которую можно считать слабым прообразом сцены клеветы в „Горе от ума”. Лиза избегает Рославлева, как Софья - Чацкого. Обманная затея Элединой, решившей перепутать все карты Рославлева, Ленского, Блестова, подобна клевете, организованной Софьей, только ее масштабы и уровень ниже. Рославлева, как и Чацкого, мучает вопрос: „Кто этот счастливый, что вами предпочтен?” Блестов бросает Элединой:
40 -
„...всегда бедам чужим смеялся Ленский ваш! Ну, смейтесь же над ним”. Рославлев, как и Чацкий, незаметно прячется и становится свидетелем разоблачения Ленским обмана Элединой и Лизы. Комедийная игра в неверность также испробована молодым Грибоедовым. Но, в отличие от Чацкого, Рославлев и Арист („Молодые супруги ”) вполне верят своим подозрениям.
В „Горе от ума” эти комедийные ходы решительно трансформированы. Чацкого никто не обманывает, а если он и обманывается, то по увлечению чувства. „Идеальный образ любимой, - замечает Ю. П. Фесенко, - который он хранил в душе на протяжении своих трехлетних скитаний, несколько поколеблен уже при первой после разлуки встрече с Софьей, и теперь Чацкий неуклонно ищет объяснения этому противоречию” . Он мечется между верой в старую любовь и недоверчивостью к изменившейся Софье. Он сомневается. „Недоверчивость” Чацкого - мастерская комедийная черта еще и потому, что она выводит героя из „системы” обманов. Тем самым и в любовной интриге Чацкому принадлежит роль, отличная от ролей его антиподов. Комедия обмана избрана Грибоедовым как форма разоблачения чуждых взглядов и нравов (такой же смысл ей придали позднее Гоголь в „Ревизоре” и Островский в пьесе „На всякого мудреца довольно простоты”).
Основные персонажи „Горя от ума” глубоко и до конца втянуты в комедию обмана. На обмане основан целый ряд частных эпизодов. Среди фигур, вовлеченных в комедийный обман, самой комичной является Скалозуб. Его терпеть не может Софья; Чацкий, некоторое время подозревая в нем соперника, холодно учтив и насмешлив; Скалозуб пугает Хлестову; над ним потешается Лиза; Фамусов старается завлечь его в свои сети. Опутанный интригами и борьбой мнений, сам Скалозуб абсолютно непричастен к происходящему и остается в полнейшем неведении, даже находясь в центре всей этой кутерьмы. Но есть и сквозная линия обмана. Интрига движется по этой линии. Софья при посредстве Лизы создает ряд ситуаций, призванных усыпить бдительность Фамусова, и усыпляет настолько, что заботливый радетель счастья своей дочери мечется между устройством сватовства и разрешением загадки „сна” Софьи, наконец нападает на ложный след, когда застает ночью Софью с Чацким. Здесь-то Фамусову кажется, что разоблачил обман: „Брат, не финти, не дамся я в обман, Хоть подеретесь, не поверю” (IV, 14). Но ему так и суждено встретить утро нового дня в плачевной „комиссии” отца, которого взрослая дочь „уморила” своим обманом.
Обман (притворство) становятся столь мощным механизмом развития действия потому, что наиболее полно реализуют в композиции комедии жизненность, актуальность ее сюжетных мотивов.
41 -
Механизм комедийного обмана ориентирован не столько на традицию этого разработанного в драматургии „приема”, сколько на смысловую многозначность разного рода „превращений”, „изменений” действительности, подлежащих авторскому суду и суду героя. Ю. Н. Тынянов указал на то, что развернутая реплика Чацкого в разговоре с Софьей (III, 1): „Есть на земле такие превращенья Правлений, климатов, и нравов, и умов...” - дает ключ к пониманию разнообразных превращений, совершающихся в комедии, и значения самого мотива жизненных превращений (политических, социально-иерархических, нравственных и т. д.) для автора „Горя от ума”. Важно утвердить это положение в толковании не только характеров и обстоятельств, что и сделано было Тыняновым, но и композиции произведения, его плана и его действия, на что Тынянов лишь намекнул .
Расставлявшие сети обмана сами попадают в них: ловушка захлопывается сначала для Молчалина, почти тотчас и для Софьи, а затем в сетях обмана, как в паутине, бьется Фамусов. Для него обман продолжается, выходя за границы действия комедии. Это принципиально важный момент и в сюжетике, и в характерологии комедии, и для понимания авторской позиции. Грибоедов перспективно наметил то, что потом стало разрастаться в подражаниях - драматургических „следствиях” „Горя от ума”.
Фамусовское общество успешно справилось с главной, единодушно осознанной задачей: дружное участие в клеветническом сговоре стало, как сказано у Бомарше, „способом отделаться от человека” - лишнего и чуждого; „общественное мненье” сыграло одновременно в личных интересах и Софьи, и Фамусова. Пьеса здесь как бы вновь возвращается к исходной ситуации - дом Фамусова без Чацкого. Этой гениальной чертой драматург создает возможность не столько „удвоения” комедии, вернувшейся „на круги своя”, сколько предполагаемого развития ее в заданных условиях первоначального полутайного-полуявного противоборства Софьи и Фамусова: „комиссия создателя” еще не выполнена, а изменившаяся ситуация неведома отцу взрослой дочери. Между тем, новая ситуация (после разоблачения Молчалина) может вновь превратиться в старую, исходную, существовавшую до возвращения Чацкого. Казалось бы, демонстративное отвержение Софьей Молчалина открывает вакансию для Скалозуба, т. е. возможность осуществления поручения „создателя” на пути, намеченном Фамусовым. Но Грибоедов здесь же вновь уравнивает шансы Софьи и Фамусова. Замечание, брошенное Чацким, чье волнение оскорбленного чувства обостряет проницательность ума - „Вы помиритесь с ним, по размышленьи зрелом...” и т. д. - обозначает возможность продолжения
42 -
старой комедии Софьи и Фамусова с участием Молчалина и разрешения их конфликта в обоюдном согласии, в общем интересе, сходящемся на Молчалине. „Высокий идеал московских всех мужей” совпадает с не осознанными еще Фамусовым перспективами молчалинского типа („Достоинствами наконец Он будущему тестю равный”). Но эта коллизия уже не сможет развиваться без того следа, который оставлен Чацким, возмутителем спокойствия. Вот зачем после заключительного монолога героя, после его отъезда Фамусов, в подавленности чувств, смятении рассудка и комическом недоумении, вызванном хроматической гаммой язвительных инвектив Чацкого, размышляет не только о том, что было, но и о том, что предстоит. Чепуха безумца, обвинившего и его, и саму Москву, достойна снисходительного презрения. Можно с укором попенять Софье и пожаловаться на судьбу, немилостивую к стараниям отца. Страшно другое - то, „что станет говорить княгиня Марья Алексевна”, ибо и для Фамусова нет спасения от „неукротимых рассказчиков” и „зловещих старух”. Теперь клевета, распеваемая „всем хором”, привяжется не к Чацкому, а к фамусовскому дому. Она потянется к Татьяне Юрьевне и на Покровку, в казармы и в английский клуб; ведь оказалось, что не один Загорецкий, а все „переносить горазды”. И уже при разъезде гостей прозвучало зловещее предвестие: „Ну бал! Ну Фамусов!...” - то ли будет, когда приударит в набат Марья Алексеевна! Теперь и к Софье вернется бумерангом: „Угодно ль на себя примерить”. В воображении Фамусова мигом пролетает вся будущая картина этой новой „общественной коллизии”. И хотя ему еще не внятен смысл ядовитых восклицаний о „низкопоклоннике” и „тесте”, но они уже прозвучали - не столько для комически-зловещего „почти старика”, сколько для публики, намеком на неисчерпаемость конфликтов фамусовского дома, на перманентную комедийность фамусовского мира.
Эта многозвучная фамусовская кода после действия замещает привычные для предшествующей комедиографии моралистические сентенции, выступая аналогом открытых эпических финалов. Ее появление после опустившегося „занавеса” действия и „под занавес” пьесы - принципиально, поскольку такой финал входит в общий план пьесы, завершая ее общее „соображение”. Открытой здесь остается не только условная сюжетно-композиционная перспектива, не только большой „общий узел” личных и общественно-политических конфликтов, но и сатирический пафос, лирическая стихия „превосходного стихотворения”, организованного драматургической формой. Стихийно или сознательно, этот принцип впервые найденного для комедии финала подхватит Гоголь . Явившийся по именному повелению чиновник обозначит возможность „сей же час” новой ревизии и города N, и всей чиновно-бюрократической империи с непредсказуемым и вместе с тем предсказываемым ходом событий,
43 -
определяемым для зрителя хлестаковской ревизией, прошедшей на его глазах так же, как и ревизия фамусовской Москвы Чацким.
Теоретики драмы (в их числе и сами драматурги) видят развитие драматической литературы в том, что сначала драматургическое совершенство определялось преимущественно, а порой исключительно действенностью, сюжетной активностью, преобладанием инициативных действий персонажей, событийной конфликтности над монологической или диалогической статикой, над эпизодами, тормозящими действие. Гегелевское понимание драмы как процесса, утвердившее итоги развития драматической литературы к началу XIX в., затем корректируется и уступает место (если не совершенно, то по преимуществу) такой организации драматического произведения, в которой „естественно акцентируются не только поступки, но и динамика мыслей и чувств героев”, а затем в драматургии утверждается тип пьесы, „основанной не на перипетиях внешнего действия, а на дискуссии между персонажами, а в конечном счете - на конфликтах, вытекающих из столкновения различных идеалов” .
В идейно-художественном прогрессе драматического искусства „Горе от ума” занимает совершенно особое место. Оно поистине „высится <...> геркулесовскими столбами” у раствора потоков „действенной” и „дискуссионной” драматургии, удерживая, развивая традицию первой и открывая свободу для другой тенденции. Организация действия в комедии определена обдуманным стремлением к напряженной конфликтной динамике, несущей заглавную тему произведения в едином русле и в мельчайших фабульных капиллярах. Дискуссионность, основанная на столкновении различных социально-политических, философско-этических идеалов, по мере движения действия развертывает картинное полотно общественной сатиры. План „Горя от ума” охватывает это единство, а композиция обеспечивает его реализацию. Подойдя с любой стороны, мы всегда обнаружим в целостном сплаве грибоедовского шедевра уникальное триединство: полотно общественной сатиры, превосходно организованное, живое действие, свободные, прозрачные грани лиризма. Пестрый мир калейдоскопически складывается в сценические узоры. Фигуры отбрасывают тени: они то сжимаются в комок, то ползут на стены, пока Софья Павловна гасит в первом акте, зажигает в последнем свои тайные свечи. В доме приготовляются к празднику, плетут интриги, клянут просвещение. Женщины „громко лобызаются, усаживаются, осматривают одна другую с головы до ног”, „мужчины являются, шаркают, отходят в сторону, кочуют из комнаты в комнату”. Здесь то и дело
Москвичева Г. В. Драматургия „Горя от ума” // Нева. 1970. № 1. С. 185-186.
Хализев В. Е. Драма как род литературы (поэтика, генезис, функционирование). М., 1986. С. 122-126 и сл.
Белинский В. Г. Полн. собр. соч. М., 1955. Т. 7. С. 442.
К. К. Станиславский
Работа актера над ролью
Материалы к книге
К. К. Станиславский. Собрание сочинений в восьми томах
Том 4. Работа актера над ролью. Материалы к книге
Подготовка текста, вступительная статья и комментарии Г. В. Кристи и Вл. Н. Прокофьева
Редакционная коллегия: M. H. Кедров (главный редактор), О. Л. Книппер-Чехова, Н. А. Абалкин, В. Н. Прокофьев, Е. Е. Северин, Н. Н. Чушкин
М., "Искусство", 1957
Г. Кристи, Вл. Прокофьев. К. С. Станиславский о работе актера над ролью
Работа над ролью ["горе от ума"]
I. Период познавания
II. Период переживания
III. Период воплощения
Работа над ролью ["отелло"]
I. Первое знакомство с пьесой и ролью
II. Создание жизни человеческого тела [роли]
III. Процесс познавания пьесы и роли (анализ) . . .
IV. [Проверка пройденного и подведение итогов] .
Дополнения к "Работе над ролью" ["Отелло"]
[Оправдание текста]
Задачи. Сквозное действие. Сверхзадача
Из режиссерского плана "Отелло"
Работа над ролью ["ревизор"]
Дополнения к "Работе над ролью" ["Ревизор"]
[План работы над ролью]
[О значении физических действий]
[Новый прием подхода к роли]
[Схема физических действий]
ПРИЛОЖЕНИЯ
История одной постановки. (Педагогический роман)
[О ложном новаторстве]
[О сознательном и бессознательном в творчестве]
[Вытеснение штампа]
[Оправдание действий]
Из инсценировки программы Оперно-драматической студии
Комментарии
Указатель имен и названий по 2, 3 и 4 томам Собрания сочинений К. С. Станиславского
К. С. Станиславский о работе актера над ролью
В настоящем томе публикуются подготовительные материалы к неосуществленной книге "Работа актера над ролью". Эту книгу Станиславский предполагал посвятить второй части "системы", процессу создания сценического образа. В отличие от первой части "системы", где изложены основы сценической теории искусства переживания и элементы внутренней и внешней артистической техники, главным содержанием четвертого тома является проблема творческого метода. В томе освещается широкий круг вопросов, связанных с работой актера и режиссера над пьесой и ролью.
По замыслу Станиславского книга "Работа актера над ролью" должна была завершить цикл его основных сочинений по "системе"; предыдущие два тома подготавливают актера к верному пониманию театрального искусства и указывают пути овладения сценическим мастерством, четвертый же том говорит о самом творческом процессе создания спектакля и роли, ради которого и существует "система". Чтобы создать живой типический образ на сцене, актеру недостаточно только знать законы своего искусства, недостаточно обладать устойчивым вниманием, воображением, чувством правды, эмоциональной памятью, а также выразительным голосом, пластикой, чувством ритма и всеми другими элементами внутренней и внешней артистической техники. Ему необходимо уметь пользоваться этими законами на самой сцене, знать практические приемы вовлечения всех элементов творческой природы артиста в процесс создания роли,-- то есть владеть определенным методом сценической работы.
Вопросам творческого метода Станиславский придавал исключительное значение. Метод вооружает, по его мнению, актера и режиссера знанием конкретных путей и приемов претворения теории сценического реализма в практику театральной работы. Без метода теория теряет свой практический, действенный смысл. Точно так же как и метод, не опирающийся на объективные законы сценического творчества и весь комплекс профессиональной подготовки актера, утрачивает свою творческую сущность, становится формальным и беспредметным.
Что же касается непосредственно самого процесса создания сценического образа, то он очень многообразен и индивидуален. В отличие от общих законов сценического творчества, которые обязательны для каждого актера, стоящего на позициях сценического реализма, приемы творчества могут быть и бывают различны у художников разной творческой индивидуальности, а тем более у художников разных направлений. Поэтому, предлагая определенную методику работы, Станиславский не считал ее, однажды и навсегда установленным образцом, который можно рассматривать как своего рода стереотип для создания сценических произведений. Напротив, весь творческий путь Станиславского, весь пафос его литературных трудов направлен на неустанные поиски новых, все более совершенных способов и приемов актерского творчества. Он утверждал, что в вопросах метода творческой работы более, чем в какой-либо другой области, вреден педантизм и что всякая попытка канонизации сценических приемов, стремление художника как можно дольше задержаться на достижениях прошлого, неизбежно приводит к застою в театральном искусстве, к снижению мастерства.
Станиславский был непримиримым врагом творческой самоуспокоенности, рутины в театре, он все время находился в движении, в развитии. Эта основная черта его творческой индивидуальности наложила определенный отпечаток на все его литературные труды по сценическому искусству. Особенно ярко отразилась она на материалах второй части "системы". Книга "Работа актера над ролью" осталась незавершенной не только потому, что Станиславскому не хватило жизни для осуществления всех своих замыслов, но главным образом потому, что его беспокойная творческая мысль не позволяла ему остановиться на достигнутом и подвести итоговую черту под исканиями в области метода. Постоянное обновление способов и приемов сценического творчества он считал одним из важнейших условий роста актерского и режиссерского мастерства, завоевания новых высот в искусстве.
В артистической биографии Станиславского можно найти немало примеров критической переоценки старых приемов режиссерской и актерской работы и замены их новыми, более совершенными. Это нашло отчетливое выражение и на страницах данного издания.
Публикуемые в этом томе материалы относятся к разным периодам творческой жизни Станиславского и выражают развитие его взглядов на пути и приемы создания спектакля и роли. Эти материалы правильнее было бы рассматривать не как конечный результат, а как процесс непрерывных исканий Станиславского в области творческого метода. Они отчетливо показывают и направление исканий Станиславского и те этапы, через которые он прошел в поисках наиболее эффективных приемов сценической работы.
Однако было бы ошибкой утверждать, что методика сценической работы, предложенная Станиславским в его сочинениях, отражает лишь его индивидуальный творческий опыт и непригодна для художников иной творческой индивидуальности. "Работа актера над ролью", так же как и первая часть "системы" -- "Работа актера над собой", раскрывает объективные закономерности творческого процесса и намечает пути и приемы творчества, которые могут быть с успехом использованы всеми актерами и режиссерами реалистической школы.
"Самый страшный враг прогресса -- предрассудок,-- писал Станиславский, -- он тормозит, он преграждает путь к развитию" {Собр. соч., т. 1, стр. 409.}. Таким опасным предрассудком Станиславский считал широко распространенное среди работников театра ошибочное мнение о непознаваемости творческого процесса, которое служит теоретическим оправданием лености мысли художника, косности и дилетантизма в сценическом искусстве. Он вел упорную борьбу с теми практиками и теоретиками театра, которые, ссылаясь на бесконечное многообразие сценических приемов, отрицают возможность создания научной методологии актерского творчества, пренебрежительно относятся к теории и технике своего искусства.
Станиславский никогда не отрицал разнообразия актерских приемов создания сценического образа, но его всегда интересовал вопрос, насколько тот или иной прием совершенен и помогает актеру творить по законам природы. Многолетний опыт убедил его в том, что существующие в театре приемы творчества далеко еще не совершенны. Они часто отдают актера во власть случая, произвола, стихии, лишают его возможности сознательным путем воздействовать на творческий процесс.
Испробовав на себе, на своих товарищах и учениках различные подходы к творчеству, Станиславский отбирал наиболее ценные из них и решительно отбрасывал все то, что стояло на пути живого органического творчества, раскрытия индивидуальности творящего художника.
Выводы, к которым пришел Станиславский в конце своей жизни, намечают дальнейшее развитие созданного им метода, опирающегося на огромный опыт его актерской, режиссерской и педагогической работы. Несмотря на незавершенность публикуемых в этом томе сочинений Станиславского, написанные им варианты "Работы актера над ролью" на материале "Отелло" и в особенности "Ревизора" отражают его последние по времени взгляды на процесс создания сценического образа и предлагают новые пути и приемы творческой работы, более совершенные, по его мнению, чем те, которые бытовали в современной ему театральной практике. Сочинения Станиславского о работе актера над ролью являются ценным творческим документом в борьбе за дальнейшее развитие и совершенствование актерской и режиссерской культуры советского театра.
К созданию научной методики и методологии сценического творчества Станиславский приступил в пору своей артистической зрелости. Этому предшествовал его двадцатилетний опыт актерской и режиссерской работы в Обществе искусства и литературы и в Московском Художественном театре. Уже в годы своей артистической юности Станиславский поразил современников свежестью и новизной сценических приемов, которые опрокидывали старые традиционные представления о театральном искусстве и намечали дальнейшие пути его развития.
Осуществлявшаяся им совместно с Вл. И. Немировичем-Данченко сценическая реформа была направлена на преодоление кризисных явлений в русском театре конца XIX века, на обновление и развитие лучших традиций прошлого. Основатели МХТ боролись против безыдейного, развлекательного репертуара, условной манеры актерской игры, дурной театральности, ложного пафоса, актерского наигрыша, премьерства, которое разрушало ансамбль.
Огромное прогрессивное значение имело выступление Станиславского и Немировича-Данченко против примитивных и в существе своем ремесленных приемов подготовки спектакля в старом театре.
В русском театре XIX века существовал такой способ работы над пьесой. Пьеса зачитывалась на труппе, после чего актерам раздавались переписанные роли, затем назначалась считка текста по тетради. Во время считки участники спектакля перекидываются иногда "некоторыми вопросами, разъясняющими замысел автора, но в большинстве случаев на это не хватает времени и актерам предоставляется разбираться в произведении поэта самим",-- писал Станиславский, характеризуя подобный метод сценической работы.
Следующая встреча актеров с режиссером уже называлась первой репетицией. "Она происходит на сцене, и декорации выгораживаются из старых стульев и столов. Режиссер объясняет план сцены: дверь в середине, две двери по бокам и т. д.
На первой репетиции актеры читают роли по тетрадкам, а суфлер безмолвствует. Режиссер сидит на авансцене и распоряжается актерами: "Что я тут делаю?" -- спрашивает артист. "Вы садитесь на софу",-- отвечает режиссер. "А я что делаю?"--спрашивает другой. "Вы волнуетесь, ломаете руки и ходите",-- командует режиссер. "Нельзя ли мне сидеть?" -- пристает актер. "Как же вы можете сидеть, когда вы волнуетесь",-- недоумевает режиссер. Так успевают разметить первый и второй акты. Назавтра, то есть на второй репетиции, продолжают ту же работу с третьим и четвертым актами. Третья, а иногда и четвертая репетиция посвящаются повторению всего пройденного; артисты ходят по сцене, заучивают указания режиссера и в полтона, то есть шепотом, читают роль по тетрадке, сильно жестикулируя для самовозбуждения.
К следующей репетиции текст ролей должен быть выучен. В богатых театрах дается на это один-два дня, и назначается новая репетиция, на которой актеры уже говорят роли без тетрадок, но еще в полтона, зато суфлер на этот раз работает в полный тон.
На следующей репетиции актерам приказывают уже играть во весь тон. Потом назначается генеральная репетиция с гримами, костюмами и обстановкой и, наконец,-- спектакль" {Из неопубликованной рукописи К. С. Станиславского (Музей МХАТ, КС. No 1353. л. 1--7).}.
Картина подготовки спектакля, нарисованная Станиславским, верно передает процесс репетиционной работы, типичный Для многих театров того времени. Естественно, что такой метод не способствовал раскрытию внутреннего содержания пьесы и ролей, созданию артистического ансамбля, художественной целостности и законченности сценического произведения. Очень часто он приводил к ремесленному исполнению пьесы, причем функция актера при этом сводилась, как утверждал Станиславский, к простому посредничеству между драматургом и зрителем.
При таких условиях работы трудно было говорить о настоящем творчестве и искусстве, хотя отдельным актерам и удавалось, вопреки всем этим условиям, возвыситься до подлинного искусства и озарить подобное представление блеском своего таланта.
Стремясь к утверждению художественной правды на сцене, к глубокому и тонкому раскрытию человеческих переживаний, Станиславский и Немирович-Данченко коренным образом пересматривают сложившийся в старом театре метод работы. В противоположность существовавшей в то время недооценке роли режиссера в коллективном сценическом творчестве (эта роль была лишена идейно-творческого начала и сводилась главным образом к чисто техническим, организационным функциям) они впервые поставили во весь рост проблему режиссуры в современном театре. На смену столь характерной для театра XIX века фигуре режиссера-разводящего они выдвигают новый тип режиссера -- режиссера-руководителя, главного истолкователя идейного содержания произведения, умеющего поставить индивидуальное творчество актера в зависимость от общих задач постановки.
В первый период своей творческой деятельности Станиславский и Немирович-Данченко широко использовали прием тщательной разработки режиссерской партитуры спектакля, раскрывающей внутреннюю, идейную сущность пьесы и предопределяющей в общих чертах форму ее внешнего сценического воплощения задолго до того, как режиссер приступит к работе с актерами. Они ввели в практику сценической работы продолжительный этап так называемого застольного изучения пьесы всем исполнительским коллективом до начала репетиций. В период застольной работы режиссер глубоко анализировал с актерами произведение, устанавливал общность понимания идейного замысла автора, давал характеристику основных действующих лиц пьесы, знакомил исполнителей с режиссерским планом постановки пьесы, с мизансценами будущего спектакля. Актерам читались лекции о творчестве драматурга, об изображенной в пьесе эпохе, их привлекали к изучению и собиранию материалов, характеризующих быт и психологию действующих лиц, устраивались соответствующие экскурсии и т. д.
После продолжительного изучения пьесы и накопления внутреннего материала для работы над ролью начинался процесс сценического воплощения. Желая уйти от шаблонных театральных образов, укладывающихся в рамки традиционных актерских амплуа, Станиславский стремился в каждом спектакле создать галерею самых разнообразных, неповторимых типических характеров. Он широко использовал в этот период подход к роли со стороны внешней характерности, которая помогала актерам Художественного театра находить естественный, правдивый тон исполнения, выгодно отличавший их от актеров других театров.
Режиссерская фантазия Станиславского изощрялась в создании самых неожиданных, смелых мизансцен, поражавших зрителя предельной жизненной достоверностью и помогавших актеру почувствовать атмосферу изображаемой на сцене жизни. Для этой же цели он создавал разнообразную, тончайшую гамму звуковых и световых эффектов, вводил в спектакль множество характерных бытовых деталей.
Как увлекающийся художник, Станиславский при осуществлении своей новаторской программы нередко впадал в крайности и преувеличения, которые были вызваны его острой и страстной полемикой с условными, рутинными приемами старого театра. Эти преувеличения со временем были преодолены Станиславским, а то ценное, рациональное, что заключалось в его исканиях, сохранилось в сокровищнице театральной культуры.
Реформы в области сценического искусства, проводимые Станиславским и Немировичем-Данченко, нанесли сокрушительный удар по ремесленным, консервативным приемам творчества и расчистили путь для нового подъема театральной культуры. Вводимая ими новая методика сценической работы имела большое прогрессивное значение. Она помогала осуществить единство творческого замысла в спектакле, подчинить все его компоненты общей цели. Понятие сценического ансамбля стало сознательным и руководящим принципом творческой работы МХТ. Неизмеримо повысились требования к актеру, режиссеру, театральному художнику, ко всему строю подготовки спектакля.
"Публика не довольствуется несколькими эффектно произнесенными монологами и потрясающими сценами, ее не удовлетворяет одна хорошо исполненная роль в пьесе,-- записывает Станиславский в 1902 году.-- Она хочет видеть целое литературное произведение, переданное интеллигентными людьми, прочувствованно, со вкусом и тонким пониманием его..." {Из записной книжки 1902 г. (Музей МХАТ, КС. No 757, л. 25).}.
Этим новым требованиям передового, демократического зрителя наилучшим образом отвечало новаторство К. С. Станиславского и Вл. И. Немировича-Данченко.
Огромный успех, выпавший на долю Художественного театра, и мировое признание режиссерского искусства Станиславского не притупили в нем чувства нового в искусстве, не породили самоуспокоенности. "...Для меня и для многих из нас, постоянно смотрящих вперед,-- писал он,-- настоящее, осуществленное чаще всего кажется уже устаревшим и отсталым по сравнению с тем, что уже видится, как возможное" {Собр. соч., т. 1, стр. 208.}.
Постоянное стремление Станиславского к совершенствованию сценических приемов порождало в нем естественную потребность глубоко осмыслить и обобщить как свой личный творческий опыт, так и опыт своих театральных современников и предшественников. Уже в начале 900-х годов он задумывает написать труд об искусстве драматического актера, который мог бы служить практическим руководством в процессе сценического творчества.
Научная методика работы актера над ролью и режиссера над пьесой разрабатывалась Станиславским на протяжении многих лет. В первоначальных записях об искусстве актера он не выделял еще метода работы над ролью в самостоятельную тему. Его внимание привлекали общие вопросы творчества: проблема художественности и правды в искусстве, природа артистического таланта, темперамента, творческой воли, вопросы общественной миссии актера, сценической этики и т. д. Однако в ряде рукописей этого периода имеются высказывания, свидетельствующие о попытках Станиславского обобщить свои наблюдения в области приемов актерского творчества и осмыслить процесс создания сценического образа. Так, например, в рукописи "Творчество" он пытается проследить процесс зарождения творческого замысла актера после первой читки пьесы и создания предварительных эскизов будущего образа.
В рукописях "Начало сезона" и "Настольная книга драматического артиста" уже намечаются последовательные этапы постепенного сближения и органического слияния актера с ролью: обязательное для всех артистов знакомство с произведением поэта, искание духовного материала для творчества, переживание и воплощение роли, слияние актера с ролью и, наконец, процесс воздействия актера на зрителя.
Эта первоначальная периодизация творческого процесса получает дальнейшее развитие и обоснование в позднейших трудах Станиславского.
К концу первого десятилетия деятельности Художественного театра взгляды Станиславского на искусство актера сложились в более или менее стройную концепцию. Это позволило ему в докладе на юбилее театра 14 октября 1908 года заявить, что он натолкнулся на новые принципы в искусстве, "которые, быть может, удастся разработать в стройную систему", и что десятилетие МХТ "должно ознаменовать начало нового периода".
"Этот период,-- говорил Станиславский,-- будет посвящен творчеству, основанному на простых и естественных началах психологии и физиологии человеческой природы.
Кто знает, быть может, этим путем мы приблизимся к заветам Щепкина и найдем ту простоту богатой фантазии, на поиски которой ушло десять лет" {К. С. Станиславский, Статьи, речи, беседы, письма, "Искусство", М., 1953, стр. 207--208.}.
Это программное заявление Станиславского не осталось только юбилейной декларацией; вся его последующая деятельность была направлена на практическое осуществление и развитие нащупанных им в первом десятилетии работы МХТ новых творческих принципов.
Уже в спектакле "Ревизор", поставленном Станиславским 18 декабря 1908 года, нашли отражение некоторые из этих принципов. "Кажется, еще ни разу до сих пор в Художественном театре пьеса не отдавалась до такой степени в руки актеров,-- говорил по этому поводу Немирович-Данченко.-- Ни одна постановочная деталь не должна заслонять актера. Станиславский из режиссера, каким он был преимущественно, например, в "Синей птице", здесь обратился прежде всего в учителя" {"Московский Художественный театр", т. II, изд. журнала "Рампа и жизнь", М., 1914, стр. 66.}.
Немирович-Данченко верно подметил важнейшие особенности нового подхода Станиславского к творчеству, существенные изменения в методике его работы с актером.
В книге "Моя жизнь в искусстве", критически оценивая свой первоначальный опыт режиссерской работы, Станиславский писал: "В нашем революционном рвении мы шли прямо к внешним результатам творческой работы, пропуская наиболее важную начальную стадию ее -- зарождение чувства. Другими словами, мы начинали с воплощения, не пережив еще того духовного содержания, которое надо было оформлять.
Не ведая других путей, актеры подходили прямо к внешнему образу" {Собр. соч., т. 1, стр. 210.}.
С позиций новых исканий Станиславский осуждал применявшийся им ранее метод предварительного составления режиссерской партитуры, в которой с первых шагов работы актеру часто предлагалась готовая внешняя форма и внутренний, психологический рисунок роли. Подобный метод работы над пьесой нередко толкал актеров на игру образов и чувств, на прямое изображение самого результата творчества. Актеры теряли при этом, по признанию Станиславского, творческую инициативу, самостоятельность и превращались в простых выполнителей воли режиссера-диктатора.
Следует подчеркнуть, что на первом этапе творческой жизни МХТ режиссерский деспотизм Станиславского был в известной мере оправдан и закономерен. Молодой состав труппы не был еще в тот период подготовлен к самостоятельному решению больших творческих задач. Станиславский вынужден был своим мастерством режиссера-постановщика прикрывать творческую незрелость молодых, начинающих в то время актеров Художественного театра. Но в дальнейшем подобный метод работы стал тормозом развития актерской культуры МХТ и был решительно отвергнут Станиславским.
Станиславский признал далеко не совершенным широко применявшийся им прежде подход к роли от внешней характерности, таящий в себе опасность подмены живого органического действия внешним изображением образа, то есть игранием самой характерности. Подход к роли со стороны внешней характерности может иногда привести к желаемому результату, то есть помочь актеру почувствовать внутреннюю сущность роли, но он не может быть рекомендован как универсальный прием подхода к созданию сценического образа, так как заключает в себе расчет на случайность, на которой нельзя основывать общего правила.
Станиславский отказался также от фиксации мизансцен в начальной стадии работы, считая, что мизансцена должна рождаться и совершенствоваться в результате живого взаимодействия партнеров по ходу репетиции и поэтому окончательное закрепление мизансцены должно относиться не к начальному, а к заключительному этапу работы над пьесой.
Определяя в одной из своих записей 1913 года главное отличие старого метода от нового, Станиславский утверждал, что если прежде он шел в творчестве от внешнего (внешней характерности, мизансцены, сценической обстановки, света, звука и т. д.) к внутреннему, то есть к переживанию, то с момента зарождения "системы" он идет от внутреннего к внешнему, то есть от переживания к воплощению {См. записную книжку 1913 г. (Музей МХАТ, КС, No 779, лл. 4 и 20).}.
Его новые искания были направлены на углубление внутренней, духовной сущности творчества актера, на бережное, постепенное выращивание в нем элементов будущего образа, на нахождение в его душе творческого материала, пригодного для создания сценического характера. Станиславский стремился добиться в спектакле предельной искренности и глубины переживаний, свести к минимуму внешние режиссерские постановочные приемы и все свое внимание сосредоточить на актере, на внутренней жизни образа. "Раньше, -- говорил он, -- мы все готовили -- обстановку, декорации, mise en scène -- и говорили актеру: "Играйте вот так-то". Теперь мы готовим все, что нужно актеру, но после того, как увидим, что именно ему нужно, и то, к чему будет лежать душа его..." {"Статьи, речи, беседы, письма", стр. 239.}.
Для осуществления этих новых принципов на практике нужен был не режиссер-диктатор, навязывающий актерам конечные результаты своего личного творчества, а режиссер-педагог, психолог, чуткий друг и помощник актера. Нужна была и тщательно разработанная система актерского творчества, способная объединить весь театральный коллектив в едином понимании искусства и обеспечить единство творческого метода.
Первым спектаклем Художественного театра, в котором с наибольшей глубиной были осуществлены новые творческие принципы, был спектакль "Месяц в деревне" (1909).
С этого момента "система Станиславского" получает официальное признание в труппе и постепенно начинает внедряться в практику театральной работы. На репетициях применяются новые приемы: деление роли на куски и задачи, искание в каждом куске желаний, хотений действующего лица, определение зерна роли, поиски схемы чувств и т. д. Появляются новые, необычные для актеров термины: круг внимания, аффективные чувства, публичное одиночество, сценическое самочувствие, приспособление, объект, сквозное действие и т. п.
Однако практическое применение "системы" наталкивалось на ряд трудностей. Эти трудности были связаны как с неподготовленностью труппы к восприятию новых взглядов Станиславского на творчество актера, так и с недостаточной разработкой важнейшего раздела "системы", касающегося вопросов творческого метода. Если к тому времени были сформулированы некоторые теоретические положения "системы" и определились основные элементы актерского творчества, то методика их применения в сценической работе требовала еще дальнейшего изучения и проверки на практике. Это особенно остро осознавал сам Станиславский, который в письме к Вл. И. Немировичу-Данченко от 16 января 1910 года писал, что ему "нужна теория, подкрепленная практическим, хорошо проверенным на опытах методом....Теория без осуществления -- не моя область, и ее я откидываю".
Спектакль "Месяц в деревне" привел Станиславского к выводу о необходимости выделить процесс работы актера над ролью в самостоятельный раздел "системы". "Главный же результат этого спектакля,-- писал он в книге "Моя жизнь в искусстве",-- был тот, что он направил мое внимание на способы изучения и анализ как самой роли, так и моего самочувствия в ней. Я тогда познал еще одну давно известную истину -- о том, что артисту надо не только уметь работать над собой, но и над ролью. Конечно, я знал это и раньше, но как-то иначе, поверхностнее. Это целая область, требующая своего изучения, своей особой техники, приемов, упражнений и системы" {Собр. соч., т. 1, стр. 328.}.
Отсутствие точно установленного и проверенного на практике метода сценической работы тормозило проведение "системы" в жизнь и вызывало известное охлаждение коллектива Художественного театра к вводимым Станиславским новшествам. Однако испытанные в этот период неудачи не сломили упорства Станиславского, а, напротив, побудили его с еще большей энергией взяться за дальнейшую разработку "системы", прежде всего той ее части, которая связана с работой актера над ролью.
К каждой своей новой роли и постановке он начинает подходить не только как художник, но и как пытливый исследователь, экспериментатор, изучающий процесс создания сценического произведения.
Его записи по спектаклям "Месяц в деревне" (1909), "На всякого мудреца довольно простоты" (1910), "Гамлет" (1911), "Горе от ума", "Хозяйка гостиницы" (1914) и др. отражают процесс его напряженных исканий в области творческого метода работы актера и режиссера. Анализируя свой личный актерский и режиссерский опыт, так же как и опыт своих партнеров и товарищей по искусству, Станиславский пытается постигнуть закономерности творческого процесса рождения художественного образа, определить те условия сценической работы, при которых актер с наибольшим успехом утверждается на пути органического творчества.
Первая известная нам попытка обобщения приемов работы актера над ролью относится к 1911--1912 годам. Среди материалов подготовлявшейся Станиславским книги о творчестве актера имеется глава "Анализ роли и творческого самочувствия артиста" {Музей МХАТ, КС, No 676.}. Текст этой главы представляет собой ранний набросок мыслей, положенных им впоследствии в основу содержания первого раздела рукописи по работе актера над ролью на материале "Горя от ума".
С этого времени Станиславский периодически возвращался к изложению процесса работы актера над ролью. В его архиве, например, хранится рукопись 1915 года, озаглавленная "История одной роли. (О работе над ролью Сальери)". В ней Станиславский ставит перед собой задачу последовательного описания процесса работы актера, пользуясь для этого материалом только что сыгранной им роли Сальери в "Моцарте и Сальери" Пушкина. В этой рукописи он останавливается на моментах первого знакомства с пьесой и ролью, на приемах анализа, помогающих проникнуть в психологию действующего лица путем выяснения фактов и обстоятельств жизни роля. Особый интерес представляет излагаемый Станиславским пример постепенного углубления актера в авторский замысел, с последовательным переходом от внешнего, поверхностного восприятия образа к все более глубокому и содержательному его раскрытию.
Станиславский освещает в этой рукописи некоторые моменты творческого процесса создания сценического образа. Он придает, например, огромное значение творческому воображению при создании жизни роли, раскрывает значение аффективной памяти в оживлении и оправдании текста пьесы. На примере роли Сальери он намечает пути для воссоздания прошлого и будущего роли, называемых им здесь внекулисной жизнью образа. В процессе анализа Станиславский подводит актера к пониманию "зерна" и "сквозного действия" роли, которые уточняются и углубляются по мере проникновения актера в пьесу. Весь круг вопросов, затронутых в этой черновой рукописи, получает дальнейшее развитие в последующих трудах Станиславского о работе над ролью, за исключением раздела, посвященного вхождению актера в роль при повторном творчестве. В этом разделе Станиславский говорит о трех ступенях вхождения актера в роль в процессе спектакля или репетиции. Он рекомендует актеру прежде всего восстановить в своей памяти до мельчайших подробностей всю жизнь роли, взятую из текста пьесы и дополненную собственным вымыслом.
Второй ступенью вхождения в роль Станиславский называет включение актера в жизнь роли и внутреннее оправдание той сценической обстановки, которая окружает его в момент творчества. Это помогает актеру укрепиться в сценическом самочувствии, которое Станиславский называет "я есмь". После этого наступает третий период -- практическое выполнение ряда сценических задач, направленное на осуществление сквозного действия пьесы и роли.
Рукопись "История одной роли" осталась незавершенной. В начале 1916 года, перерабатывая свои режиссерские записи репетиций "Села Степанчикова", Станиславский делает попытку раскрыть процесс работы актера над ролью на материале инсценировки повести Ф. М. Достоевского. В отличие от "Истории одной роли" в записках по "Селу Степанчикову" более детально разработан первый этап знакомства с пьесой. Особое внимание уделено здесь подготовке и проведению первой читки пьесы в театральном коллективе с тем, чтобы обеспечить полную свободу и самостоятельность актерского творчества с самого начала работы. При этом Станиславский критически оценивает общепринятые приемы репетиционной работы, которые, по его мнению, не обеспечивают организации нормального творческого процесса и толкают актеров на ремесленный путь.
Записки по "Селу Степанчикову" заканчивают первоначальную, подготовительную стадию исканий Станиславского в решении важнейшей проблемы сценического искусства -- работы актера над ролью.
Пройдя длительный путь накопления материала, его теоретического осмысливания и обобщения, Станиславский от предварительных набросков и черновых эскизов перешел к написанию большого труда о работе актера "ад ролью на материале "Горя от ума".
Обращение к комедии Грибоедова объясняется многими причинами.
Первые попытки применения "системы" при постановке отвлеченно-символических произведений, вроде "Драмы жизни" К. Гамсуна и "Жизни Человека" Л. Андреева, оказались бесплодными и принесли Станиславскому горькое разочарование. Опыт убеждал его, что наибольших результатов в применении "системы" удавалось достигнуть на классических произведениях реалистической драматургии, в пьесах Гоголя, Тургенева, Мольера, Грибоедова.
К моменту написания рукописи "Горе от ума" было уже дважды поставлено Станиславским на сцене Художественного театра (постановка 1906 года и возобновление 1914 года), причем он был неизменным исполнителем роли Фамусова. Это позволило Станиславскому в совершенстве изучить как само произведение Грибоедова, так и его эпоху и накопить ценный режиссерский материал по сценическому воплощению этого шедевра отечественной драматургии.
Выбор "Горя от ума" определялся и тем, что за свою многолетнюю сценическую историю комедия обросла множеством театральных условностей, ложных ремесленных традиций, которые становились непреодолимым препятствием к раскрытию живой сущности творения Грибоедова. Этим ремесленным традициям Станиславский хотел противопоставить новые художественные принципы, творческий подход к классическому произведению, что получило особенно отчетливое выражение при последующей переработке материалов по "Горю от ума" в "Историю одной постановки", публикуемую в приложениях к настоящему тому.
Рукопись "Работа над ролью" на материале "Горя от ума" подготавливалась Станиславским на протяжении нескольких лет, предположительно с 1916 по 1920 год. Несмотря на черновой характер и незавершенность, рукопись представляет большой интерес. В ней дается наиболее полное изложение взглядов Станиславского на процесс работы актера над ролью, сложившихся в дореволюционный период. Предлагаемые в этой рукописи приемы типичны для актерской и режиссерской практики Станиславского начиная с 1908 года и кончая серединой 20-х годов.
Внимание Станиславского обращено здесь на создание условий, необходимых для творческого процесса, идущего не от формы к содержанию, а, наоборот, от глубокого овладения содержанием роли к его естественному воплощению в сценический образ. Станиславский разрабатывает приемы всестороннего анализа пьесы, изучения конкретной исторической обстановки, в которой протекает действие, глубокого проникновения во внутренний мир действующих лиц.
Для этого этапа развития "системы" типичны поиски метода творческой работы актера на чисто психологической основе. Станиславский намечает в своем сочинении длительный путь постепенного вживания актера в образ, причем главными возбудителями артистического переживания он считает в этот период такие психологические факторы, как творческое увлечение, волевые задачи, "зерно чувства", "душевный тон", аффективная память и т. п.
В отличие от первоначальных вариантов изложения метода здесь дается более четкое деление процесса работы актера над ролью на четыре больших периода: познавание, переживание, воплощение и воздействие. Внутри каждого периода Станиславский пытается наметить ряд последовательных этапов сближения актера с ролью.
Станиславский придает огромное значение моменту первого знакомства с ролью, сравнивая его с первой встречей влюбленных, будущих супругов. Непосредственные впечатления, возникающие у актера от первого знакомства с пьесой, он считает лучшими возбудителями творческого увлечения, которому отводит решающую роль во всей дальнейшей работе. Ограждая теперь актера от преждевременного режиссерского вмешательства, Станиславский дорожит зарождением естественного творческого процесса в самом актере.
Непосредственные ощущения от прочитанной пьесы дороги ему как первичный отправной момент творчества актера, но они далеко еще не достаточны для охвата всего произведения, Для проникновения в его внутреннюю, духовную сущность. Эту задачу выполняет второй момент познавательного периода, который Станиславский называет анализом. Он приводит к дознанию целого через изучение его отдельных частей. Станиславский подчеркивает, что, в отличие от научного анализа, результатом которого является мысль, целью художественного анализа является не только понимание, но и переживание, чувствование.
"На нашем языке искусства познавать -- значит чувствовать",-- говорит он. Поэтому важнейшая задача анализа -- пробудить в артисте чувства, аналогичные с переживаниями действующего лица.
Познание жизни пьесы начинается с наиболее доступной для исследования плоскости: плоскости фабулы, сценических фактов, событий. Этому первоначальному моменту анализа произведения Станиславский придавал впоследствии исключительное значение. Верное понимание основных сценических фактов и событий пьесы сразу же ставит актера на твердую почву и определяет его место и линию поведения в спектакле.
С плоскостью фабулы, сценических фактов, событий произведения соприкасается плоскость быта с ее наслоениями: национальным, сословным, историческим и проч. Верный учет исторических и социальных условий, в которых протекает действие пьесы, приводит актера к более углубленному и конкретному пониманию и оценке отдельных ее фактов и событий. Станиславский иллюстрирует эту мысль на примере первого сценического эпизода. Суть этого эпизода заключается в том, что Лиза, охраняющая "очное свидание Софьи с Молчалиным, предупреждает их о наступлении утра и грозящей им опасности (возможность появления Фамусова). Если учесть при этом соответствующие исторические и социальные обстоятельства, то есть, что Лиза -- крепостная девушка, которую за обман барина ждет ссылка в деревню или телесное наказание, -- этот голый сценический факт приобретает новую окраску и обостряет линию поведения Лизы.
Станиславский различает также плоскость литературную с ее идейной и стилистической линиями, плоскость эстетическую, плоскость психологической и физической жизни роли. Анализ пьесы по различным плоскостям позволяет, по мнению Станиславского, всесторонне изучить произведение и составить наиболее полное представление о его художественных и идейных достоинствах, о психологии действующих лиц.
Таким образом, процесс познания пьесы идет от внешних, наиболее доступных сознанию плоскостей к постижению внутренней сущности произведения.
Предлагаемое Станиславским в этом сочинении деление пьесы на плоскости и наслоения характеризует скорее определенный этап развития его теории сценического творчества, чем самый метод работы. Как ученый-исследователь, Станиславский описывает, анатомирует, искусственно разъединяет то, что подчас составляет единое органическое целое в творческом процессе создания спектакля. Но путь исследования не тождествен пути художественного творчества. В своей режиссерской практике Станиславский никогда не придерживался строго этого деления пьесы на плоскости и наслоения. Для него, как художника, бытовая, эстетическая, психологическая, физическая и другие плоскости пьесы не существовали самостоятельно, раздельно. Они всегда находились в связи друг с другом и в прямой зависимости от идейной сущности произведения, его сверхзадачи, которой он подчинял все "плоскости" спектакля.
Тем не менее деление пьесы на плоскости и наслоения свидетельствует о высокой культуре режиссерской работы Станиславского, требовании глубокого, всестороннего изучения произведения, изображенной в ней эпохи, быта, психологии людей, то есть всех предлагаемых обстоятельств пьесы. Это требование оставалось неизменным на всем протяжении режиссерской и педагогической деятельности Станиславского.
Кроме перечисленных приемов объективного анализа произведения Станиславский указывает еще на существование плоскости личных ощущений актера, имеющей, по его мнению, первостепенное значение в сценическом творчестве. Он подчеркивает, что все факты и события пьесы воспринимаются актером через призму его собственной индивидуальности, мировоззрения, культуры, личного жизненного опыта, запаса эмоциональных воспоминаний и т. п. Плоскость личных ощущений помогает актеру установить собственное отношение к событиям пьесы и найти себя в условиях жизни роли.
С этого момента актер вступает в новую фазу изучения пьесы и роли, которую Станиславский называет процессом создания и оживления внешних и внутренних обстоятельств пьесы.
Если целью общего анализа являлось прежде всего установление фактов и событий, составляющих объективную основу пьесы, то на новом этапе работы внимание актера направляется на познание внутренних причин их возникновения и развития. Задача здесь заключается в том, чтобы жизнь пьесы, созданную автором, сделать близкой и понятной актеру, то есть оживить сухой протокол фактов и событий пьесы своим личным отношением к ним.
В этом ответственном процессе сближения актера с ролью Станиславский отводит решающую роль воображению. При помощи творческого воображения актер оправдывает и дополняет вымысел автора собственным вымыслом, находит в роли элементы, родственные его душе. Отталкиваясь от разбросанных в тексте намеков, артист воссоздает прошлое и будущее роли, что помогает ему глубже понять и почувствовать ее настоящее.
Работа творческого воображения вызывает горячий отклик в душе артиста и постепенно переводит его с позиций постороннего наблюдателя на позиции активного участника происходящих в пьесе событий. Он вступает в мысленное общение с другими действующими лицами, пытается понять их душевный склад, их отношение к себе как к действующему лицу и, наконец, что самое главное, свое отношение к ним. Это ощущение воображаемых сценических объектов помогает ему, по утверждению Станиславского, "быть", "существовать" в созданных обстоятельствах жизни пьесы.
Для укрепления своего самочувствия в роли Станиславский рекомендует актеру мысленно действовать от собственного лица в самых различных обстоятельствах, подсказанных логикой сценических событий. Так, например, он предлагает исполнителю роли Чацкого нанести воображаемые визиты Фамусову, Хлёстовой, Тугоуховским и другим, познакомиться с ними в их домашней интимной обстановке. Он заставляет актеров заглянуть в будущее своих героев, для чего предлагает, Например, исполнителю роли Чацкого быть участником такого семейного события в фамусовском доме, как свадьба Софьи со Скалозубом или Молчалиным.
Раздвигая рамки сценического действия и вводя новые эпизоды, которых нет в пьесе, Станиславский побуждает актера всесторонне проанализировать свою роль, ощутить создаваемый им образ в самых различных жизненных положениях и тем самым укрепиться в творческом ощущении роли. После этого он предлагает актеру снова вернуться к оценке фактов и событий пьесы с целью дальнейшей конкретизации и углубления их внутренних, психологических мотивировок. Момент психологической оценки фактов завершает собой подготовительный период познавания пьесы и в то же время является началом нового этапа творческого процесса работы над ролью, который Станиславский называет периодом переживания.
Процесс переживания Станиславский считает наиболее важным и ответственным в работе актера. Рубежом между подготовительным периодом познавания и новым периодом -- переживания -- Станиславский называет момент, когда в актере возникает "желание", то есть потребность проявить себя вовне, начать действовать в тех обстоятельствах пьесы и роли, которые уже достаточно были осмыслены и прочувствованы им в подготовительный, аналитический, период работы. Зародившиеся в актере хотения, стремления вызывают "позывы" к действию, то есть волевые импульсы, которые могут быть закреплены увлекательной творческой задачей. С другой стороны, верно найденная увлекательная задача является, по мнению Станиславского, лучшим возбудителем творчества. Ряд задач, расставленных по всей роли, вызывает в актере непрерывную цепь хотений, определяя собой путь развития его переживаний. Постановка перед актером волевых задач и их творческое выполнение составляют главное существо метода работы Станиславского с актером в этот период.
В качестве основного приема работы над ролью он практиковал в этот период дробление пьесы на мелкие куски и искание в каждом из них волевых задач, отвечающих на вопрос: "чего я хочу?" Чтобы правильно выполнить волевую задачу, актер должен точно учесть предлагаемые обстоятельства, верно оценить факты и события пьесы. Поиски сознательных волевых задач, которые рассматривались в тесной связи с объективными условиями сценической жизни действующего лица, помогали актеру ощутить сквозную линию роли. На данном этапе развития творческого метода этот прием имел большое прогрессивное значение. Он помогал организовать творчество актера, направлял его внимание на раскрытие общего идейного замысла спектакля и тем самым способствовал созданию сценического ансамбля.
Но при всех своих достоинствах этот прием не мог до конца удовлетворить Станиславского, так как он основывался на шаткой и трудно уловимой эмоциональной стороне творчества. Для того, чтобы по-настоящему чего-то захотеть, нужно не только осознать рассудком, но и глубоко почувствовать предмет своих влечений. Следовательно, необходимой предпосылкой всякого "хотения" является не подвластное нашей воле чувство. Позднее, не отказываясь от принципа деления роли на крупные куски и задачи, Станиславский перенес акцент с волевой задачи на действие, совершаемое актером, что, по его мнению, создает наиболее прочную основу для творчества. Так, например, в рукописи 1936--1937 годов, разбирая первую сцену Хлестакова и Осипа в "Ревизоре" Гоголя, Станиславский определяет задачу Хлестакова словами "хочу поесть". Но актер, исполняющий роль Хлестакова, не в силах вызвать в себе произвольно чувство голода, определяющее его "хотение", поэтому режиссер направляет внимание исполнителя на анализ и выполнение логики физического поведения голодного человека.
Прием обращения к логике физических действий как средству овладения внутренней жизнью роли возник уже после написания рукописи "Работа над ролью" на материале "Горя от ума". Но и здесь можно обнаружить этот прием в его зачаточном состоянии. Чтобы не допустить насилия над творческой природой артиста, Станиславский рекомендует на первых порах выбирать наиболее доступные физические и элементарно-психологические задачи. Так, например, при разборе сцены посещения Чацким Фамусова Станиславский указывает на ряд обязательных физических задач для Чацкого: пройти по коридору, постучаться в дверь, взяться за ручку, отворить дверь, войти, поздороваться и т. п. При объяснении же Софьи с Фамусовым в первом акте он намечает для нее ряд элементарно-психологических задач: скрыть волнение, смутить отца внешним спокойствием, обезоружить его своей кротостью, сбить с позиции, направить его по ложному следу. Верное выполнение физических и элементарно-психологических задач помогает актеру почувствовать правду в том, что он делает, а правда, в свою очередь, вызывает веру в его сценическое бытие. Непрерывная линия физических и элементарно-психологических задач создает, по определению Станиславского, партитуру роли.
Говоря о простейших физических задачах как об одном из средств создания сценического самочувствия, Станиславский здесь близко подходит к своему позднейшему пониманию роли физических действий в творчестве актера. Однако следует подчеркнуть, что в понятие "физическое действие" он вкладывал в последние годы своей жизни гораздо более глубокий смысл, чем в указанные в этом примере физические задачи.
При выполнении партитуры физических и элементарно-психологических задач Станиславский придавал решающее значение общему душевному состоянию, в котором актер должен исполнять свою роль. Это общее состояние, называемое им "душевным тоном", или "зерном чувства", "по-новому окрашивает, по его утверждению, все физические и элементарно-психологические задачи роли, вкладывает в них иное, более глубокое содержание, дает задаче иное оправдание и душевную мотивировку". Станиславский иллюстрирует это примером различного подхода к исполнению роли Чацкого, которая может быть сыграна в тоне влюбленного, в тоне патриота или в тоне свободного человека, что не создает новой партитуры физических и элементарно-психологических задач, но изменяет всякий раз характер их выполнения.
Режиссерско-педагогическая практика заставила Станиславского пересмотреть впоследствии этот прием психологического углубления партитуры роли. Подход к роли со стороны "душевного тона", то есть определенного состояния, настроения, чувства, таит в себе большую опасность, так как непосредственное обращение к эмоциям приводит, по мнению Станиславского, к насилию над творческой природой артиста, толкает его на путь представления и ремесла. "Душевный тон" не может быть чем-то заранее заданным артисту, а возникает как естественный результат его верной жизни в предлагаемых обстоятельствах пьесы. Душевная тональность определяется, в конечном счете, сверхзадачей и сквозным действием, которые содержат в себе момент волевой направленности и эмоциональной окраски совершаемых актером действий.
В процессе овладения партитурой роли происходит укрупнение задач, то есть слияние ряда мелких задач в более крупные. Ряд крупных задач, в свою очередь, сливаются в еще более крупные, и, наконец, более крупные задачи роли поглощаются одной всеобъемлющей задачей, которая является задачей всех задач, называемой Станиславским "сверхзадачей" пьесы и роли.
Подобный же процесс происходит и с различными стремлениями актера в роли: сливаясь в одну непрерывную линию, они создают то, что Станиславский называет "сквозным действием", направленным на осуществление главной цели творчества-- "сверхзадачи". "Сверхзадача и сквозное действие,-- пишет Станиславский, -- главная жизненная суть, артерия, нерв, пульс пьесы... Сверхзадача (хотение), сквозное действие (стремление) и выполнение его (действия) создают творческий: процесс переживания".
В отличие от приемов творчества, разработанных Станиславским в последние годы, изложенный здесь путь работы-актера в процессе познавания и переживания роли происходил исключительно в плоскости воображения как чисто мыслительный процесс, в котором не участвует физический аппарат актера. В первые два периода -- познавания и переживания -- работа актеров с режиссером проходит главным образом в форме застольных бесед, в которых выясняется идейный замысел драматурга, внутренняя линия развития пьесы, жизнь грибоедовской Москвы, быт фамусовского дома, характеристики Действующих лиц пьесы, их нравы, привычки, взаимоотношения и т. д.
Пережив в своих артистических мечтаниях внутреннюю жизнь роли, артист переходит к новому этапу своей работы, который Станиславский называет периодом воплощения. В этот период у артиста возникает потребность действовать не только мысленно, но и физически, реально, общаться с партнерами, воплощать в словах и движениях пережитую партитуру роли.
Станиславский подчеркивает, что переход от переживания роли к ее воплощению не происходит легко и безболезненно: все, что было нажито актером и создано в его воображении, нередко вступает в противоречие с реальными условиями сценического действия, протекающего во взаимодействии с партнерами. В итоге нарушается органическая жизнь артисто-роли и На первый план выступают готовые к услугам актерские штампы, дурные привычки и условности. Чтоб избежать подобной опасности, Станиславский рекомендует актерам, не насилуя своей природы, осторожно и постепенно устанавливать живое общение с партнерами и с окружающей сценической обстановкой. Этой задаче должны служить, по его мнению, этюды на темы пьесы, которые помогают актеру наладить тончайший процесс духовного общения с партнерами.
Когда актер укрепится в верном творческом самочувствии в новых для него условиях сценического бытия, ему разрешается переходить к тексту роли, и то не сразу, а через промежуточную ступень -- через выражение мыслей автора своими словами. Иначе говоря, текст автора дается актеру лишь тогда, когда назреет практическая потребность в его произнесении ради общения с партнерами.
Станиславский ставит здесь вопрос о необходимости настолько развить и усовершенствовать свой физический аппарат воплощения, чтобы он был способен передать тончайшие оттенки душевных переживаний. "Чем содержательнее внутреннее творчество артиста,-- утверждает он,-- тем красивее должен быть его голос, тем совершеннее должна быть его дикция, тем выразительнее должна быть его мимика, пластичнее движения, подвижнее и тоньше весь телесный аппарат воплощения". Вопросы внешней техники воплощения были впоследствии подробно разработаны Станиславским в книге "Работа над собой в творческом процессе воплощения".
Раздел воплощения заканчивается изложением вопроса о внешней характерности. Если раньше Станиславский использовал внешнюю характерность как начальный, отправной момент работы актера над ролью, то теперь внешняя характерность выступает как завершающий момент в создании сценического образа. Когда внешняя типическая характерность не создается сама собой, как естественный результат верного внутреннего ощущения образа, Станиславский предлагает для ее нахождения ряд сознательных приемов. Основываясь на запасе своих личных жизненных наблюдений, на изучении литературы, иконографических материалов и проч., актер создает внешний образ роли в своем воображении. Он видит внутренним взором черты лица персонажа, его мимику, костюм, походку, манеру двигаться и говорить и пытается эти внешние черты увиденного им образа перенести на себя. В случае если и это не приведет к желаемому результату, актеру рекомендуется делать ряд проб в области грима, костюма, походки, произношения в поисках наиболее типических внешних черт изображаемого лица.
Что касается четвертого периода работы над ролью -- воздействия актера на зрителя,-- то он не был разработан Станиславским ни в этой рукописи, ни в позднейших его трудах. По сохранившимся черновым наброскам можно судить о том, что в разделе "Воздействие" Станиславский намеревался осветить процесс сложного взаимодействия актера со зрителем в момент осуществления самого творчества. Этот вопрос был затронут им в черновых набросках к книге "Работа актера над собой" {См. Собр. соч., т. 2, стр. 396--398.}.
Следует сказать, что предлагаемое Станиславским в этой рукописи деление процесса работы актера над ролью на четыре последовательных периода: познавания, переживания, воплощения и воздействия -- является условным, так как не может быть подлинного познавания без участия эмоций, точно так же как не может быть человеческих переживаний без того или иного выражения их вовне и т. д. Поэтому нельзя точно указать границу, где кончается один период и начинается другой. В практике работы Станиславский никогда не придерживался такого строгого деления процесса творчества на периоды, тем не менее само это деление выражает его взгляды на процесс творчества, сложившиеся к началу 20-х годов.
Рукопись "Работа над ролью", написанная на материале "Горя от ума", осталась незавершенной. В ней недостает не только последнего раздела, но и многих примеров, отдельные места рукописи изложены конспективно, имеются пропуски, на полях рукописи встречаются пометки, свидетельствующие о намерении Станиславского доработать ее впоследствии. Однако это намерение осталось неосуществленным.
Станиславский в это время уже начинал испытывать неудовлетворенность старым методом работы над пьесой и ролью. Это заставило его переоценить многие приемы работы, рекомендуемые в данной рукописи. Таким образом, рукопись "Работа над ролью" на материале "Горя от ума" определяет промежуточный этап исканий Станиславского в области методики сценической работы. Она завершает его опыты создания метода на чисто психологической основе. Вместе с тем эта рукопись намечает новые принципы подхода к роли, которые получат развитие в его дальнейших трудах по "системе".
Углубленное внимание Станиславского к вопросам психологии явилось в этот период естественной реакцией на модное увлечение внешней театральной формой в ущерб внутренней, духовной сущности творчества актера. Вместе с тем оно было направлено на преодоление старых приемов результативного подхода к творчеству, при котором актеру с первых шагов его работы предлагался готовый внутренний и внешний рисунок роли, включая мизансцену, характерность, манеру поведения, жесты, интонации и т. п.
Однако попытка решить вопросы сценического метода на основе одной лишь психологии не привела Станиславского к желаемым результатам. Опыты проведения этого метода в жизнь обнаружили его недостатки, которые приходилось преодолевать в процессе творческой практики. Станиславский пришел к убеждению, что область тонких и неуловимых человеческих переживаний плохо поддается контролю и воздействию со стороны сознания; чувство нельзя зафиксировать и вызвать непосредственным усилием воли. Непроизвольно возникшее в процессе творчества переживание актера не может быть так же произвольно воспроизведено без риска насилия над его природой. Поэтому намеченный путь творчества от переживания к действию оказался ненадежным, а само переживание явилось слишком зыбкой, неустойчивой почвой, чтобы опереться на нее при создании сценического образа.
Станиславский считал идеальным тот случай, когда сценический образ складывается у актера непроизвольно, интуитивно, иногда при первом же знакомстве с ролью. В этом случае, говорил он, следует отдать себя целиком во власть артистического вдохновения, забыть всякие методы и системы, чтобы не мешать творчеству самой природы. Но подобные творческие озарения: составляют редкое исключение в жизни артиста, и на них нельзя строить своих расчетов. Артист-профессионал не вправе ожидать, когда его посетит вдохновение; он должен вооружиться надежными приемами овладения своей творческой природой, знать пути сознательного проникновения в душу роли.
Критикуя в дальнейшем приемы старого, чисто психологического подхода к творчеству, интуитивного вживания в роль, Станиславский писал: "Чтобы проникнуть в непонятную им душу роли, артисты беспомощно толкаются во все стороны. Их единственная надежда -- случай, который поможет найти лазейку. Их единственная зацепка в непонятных им словах: "интуиция", "подсознание". Если посчастливится и случай поможет, то он представляется им мистическим чудом, "провидением", даром Аполлона. Если этого не случится, то актеры часами сидят перед раскрытой пьесой и пыжатся проникнуть, влезть насильно в нее...".
Станиславский здесь справедливо отмечает, что подход к роли со стороны чувства, интуиции создает почву для всевозможных идеалистических представлений о творчестве. Расчленяя в рукописи "Работа над ролью" на материале "Горя от ума" единый творческий процесс на два самостоятельных периода -- переживания и воплощения,-- то есть на периоды овладения сначала психической, а затем физической жизнью роли, и чрезмерно преувеличивая роль "психического" как начального, отправного момента в творчестве актера, Станиславский тем самым невольно платил дань этим представлениям. Он допускал еще самостоятельное, раздельное существование физической и духовной жизни роли. Его метод носил тогда отпечаток дуалистического мышления и не мог служить прочной объективной основой творчества актера и режиссера.
Интересно отметить, что в момент зарождения "системы", отталкиваясь от живого, непосредственного ощущения творческого процесса, Станиславский намечал иной подход к творчеству актера. В своих письмах, заметках и публичных выступлениях он высказывал ряд мыслей о том, что творчество должно строиться на законах "психофизиологии". Он был близок к пониманию того, что овладение душевной жизнью роли должно предполагать одновременное овладение ее физической жизнью, ибо психическое и физическое не существуют рядом одно с другим, а находятся в неразрывном органическом единстве. Как практик-экспериментатор, он ощущал огромное значение физического начала в овладении внутренней, психической стороной жизни роли. "...Неразрывная связь физического ощущения с духовными переживаниями -- это закон, установленный самой природой",-- писал в 1911 году Станиславский и ставил перед собой вопрос: нельзя ли подойти к возбуждению эмоций со стороны нашей физической природы, то есть от внешнего к внутреннему, от тела к душе, от физического ощущения к душевному переживанию.
"...Ведь если бы этот обратный путь оказался действительным, то для нас открылся бы целый ряд возможностей воздействия на нашу волю и на наши душевные переживания. Тогда "нам пришлось бы иметь дело с видимой и осязаемой материей нашего тела, которое прекрасно поддается упражнениям, а не с нашим духом, который неуловим, неосязаем и не поддается непосредственному воздействию" {Из неопубликованных ранних вариантов "системы", No 676, л. 43, 44.}.
Однако эта ценная мысль, которая впоследствии ляжет в основу его метода сценической работы, не получила дальнейшего развития в эти годы. Одной из причин отклонения Станиславского от верно намеченного пути следует признать влияние на него буржуазной традиционной психологии.
При изучении вопросов актерского творчества Станиславский пытался в своих исканиях опереться на достижения современной научной мысли, подвести прочный теоретический фундамент под создаваемую им "систему". Он обращался к широко распространенной в то время литературе по вопросам психологии, общался с рядом ученых, интересовавшихся вопросами художественного творчества. Станиславский делился с ними своими мыслями, читал им первоначальные варианты "системы", выслушивал их замечания и советы. Изучение ряда научных трудов по психологии, например книг Т. Рибо, и непосредственное общение со специалистами (Г. Челпановым и другими) расширяли кругозор Станиславского, вводили его в курс современной научной мысли и давали пищу для его дальнейших размышлений о творчестве актера. Вместе с тем обращение к современным ему научным источникам, преимущественно идеалистического характера, оказывало на Станиславского и отрицательное влияние, нередко направляло его искания по> ложному пути. Не считая себя достаточно компетентным в вопросах психологии и философии, он испытывал своего рода пиетет перед людьми науки и доверчиво принимал их советы, которые часто вступали в противоречие с тем, что подсказывалось ему практикой.
Характеризуя позднее этот этап своих творческих исканий, Станиславский писал, что он перенес вое свое внимание "на душу роли и увлекся приемами ее психологического анализа... Благодаря нетерпению, свойственному моей природе, я стал переносить на сцену каждое почерпнутое из книг сведение. Например, прочитав о том, что аффективная память является памятью пережитых в жизни чувствований, я стал насильственно искать в себе эти чувства, выжимал их из себя и этим пугал подлинное живое чувство, которое не терпит никакого принуждения. Чувство естественное пряталось в свои тайники, высылало вместо себя все штампы мышечного движения, актерскую профессиональную эмоцию" {Из неопубликованных подготовительных материалов к книге "Моя жизнь в искусстве", No 27, стр. 48, 41.}.
Из этих источников Станиславский заимствовал часть своей терминологии, например такие идеалистические термины, как сверхсознание, прана, лучеиспускание и лучевосприятие и др.
Однако следует подчеркнуть, что терминология "системы" являлась для Станиславского в значительной степени условной, и, пользуясь идеалистическими терминами, он нередко вкладывал в них совершенно конкретное, реалистическое содержание. Употребляя, например, термин "сверхсознание", он подразумевал под ним не что-либо мистическое, потустороннее, а то, что присуще органической природе человека. "Ключи от тайников творческого сверхсознания,-- писал он,-- даны самой органической природе человека-артиста. Ей одной известны тайны вдохновения и неисповедимые пути к нему. Одна природа способна создавать чудо, без которого нельзя оживить мертвые буквы текста роли. Словом, природа единственный на свете творец, могущий создавать живое, органическое".
Заимствуя у индийских йогов термин "прана", Станиславский употреблял его в качестве рабочего термина, обозначающего мышечную энергию, не вкладывая в это понятие никакого философского, мистического содержания, которым наделяли его йоги.
Влияние современной буржуазной традиционной психологии нашло особенно отчетливое отражение в сочинении Станиславского "Работа над ролью" на материале "Горя от ума". Правильно обратив внимание на глубокое раскрытие внутренней линии пьесы, на психологическую разработку роли, он в своем увлечении отошел здесь от ранее декларированного им принципа неразрывной связи физического ощущения с душевными переживаниями.
Этим объясняются известная непоследовательность и внутренняя противоречивость публикуемой работы, которые явились непреодолимым препятствием на пути ее завершения.
Но, несмотря на все это, сочинение Станиславского "Работа над ролью" на материале "Горя от ума" представляет большой интерес как документ, отразивший его взгляды на методику творческой работы актера и режиссера, сложившиеся в дореволюционный период.
Хотя этот труд не был Станиславским опубликован, изложенные в нем принципы сценической работы получили широкую известность и распространение среди работников театра. На их основе воспитывалось целое поколение актеров Художественного театра и его студий. По этим материалам Станиславский читал в 1919--1920 годах курс лекций по "системе" и проводил практические занятия в Грибоедовской студии для театральной молодежи Москвы. На основе этой методики он осуществлял в те же годы воспитание молодых оперных кадров в студии Большого театра.
Многие мастера советского театра до сих пор продолжают применять в своей творческой практике изложенные здесь приемы сценической работы. Они также начинают работу над пьесой с продолжительного застольного анализа, определяют психологические куски и волевые задачи, прибегают к приемам прямого обращения к чувству, искусственно отделяют процесс переживания от воплощения, анализ от синтеза и т. д. Между тем "Работа над ролью" на материале "Горя от ума" отнюдь не является последним словом Станиславского в области метода. Считая ее пройденным этапом своих творческих исканий, Станиславский пересмотрел многие рекомендованные здесь приемы сценической работы, которые перестали его удовлетворять.
Вместе с тем этот труд, в сопоставлении с его позднейшими трудами, дает нам возможность отчетливо представить эволюцию творческих идей Станиславского и понять, что является в нем временным, случайным, преходящим, что было затем пересмотрено и отвергнуто самим автором и что явилось отправным моментом для дальнейшего развития и совершенствования творческого метода.
Станиславский бережно сохраняет и развивает в своих дальнейших трудах о работе актера над ролью принцип всестороннего, глубокого изучения произведения со стороны его идейного содержания, социальных, психологических, бытовых, исторических обстоятельств жизни действующих лиц, литературных особенностей и т. д. Совершенно исключительное значение приобретают также намеченные им здесь анализ и оценка пьесы по линии фактов и событий, составляющих прочную, объективную основу сценического творчества.
Высказанная Станиславским в этой работе мысль о значении в творчестве актера физических и элементарно-психологических задач явилась как бы зародышем его нового подхода к роли со стороны логики физических действий.
Здесь впервые с предельной четкостью сформулировано положение о первостепенном значении сквозного действия и сверхзадачи в сценическом искусстве.
Через все это сочинение сквозной мыслью проходит стремление Станиславского отстоять права актера как самостоятельного творца и главного проводника идейного замысла спектакля. Все усилия автора направлены здесь на то, чтобы пробудить творческую инициативу в актере, создать наиболее благоприятные условия для раскрытия его художественной индивидуальности и вооружить его определенным методом проникновения во внутреннюю жизнь роли и воплощения ее в живом, типическом образе.
Этот труд является ярким документом борьбы за глубокое, содержательное реалистическое искусство, направленным как против театрального ремесленничества, так и против декадентских, формалистических течений. Именно театральному формализму было свойственно пренебрежение к идейному содержанию искусства, к замыслу драматурга, нигилистическое отношение к классическому наследию прошлого, недооценка роли актера и его внутренней техники, отказ от глубокого психологического раскрытия образа. Всем этим ложным и опасным тенденциям в сценическом искусстве и был противопоставлен труд Станиславского "Работа над ролью" на материале "Горя от ума".
Кроме того, этот труд представляет ценный вклад в изучение и сценическое истолкование гениальной классической комедии. Станиславский дает здесь тонкий психологический анализ пьесы и образов, опирающийся на прекрасное знание эпохи, жизни и быта фамусовской Москвы. Публикуемый материал поучителен как пример высокой культуры режиссерского труда Станиславского, его требования к режиссеру и актеру -- глубоко и всесторонне изучать произведение и ту конкретно-историческую действительность, которая отразилась в нем. Этот материал представляет большой интерес для каждого режиссера и актера, и в особенности для тех, кто работает над сценическим воплощением классической комедии Грибоедова. Они найдут здесь много важных и полезных для себя мыслей, сведений и советов.
В начале 20-х годов у Станиславского возникает мысль написать книгу, раскрывающую творческий процесс работы актера над ролью в беллетристической форме.
В 1923 году, в период заграничной гастрольной поездки МХАТ, Станиславский одновременно с подготовкой книги "Моя жизнь в искусстве" был занят работой над рукописью "История одной постановки", в которой предполагал изложить процесс работы над "Горем от ума" в жанре "педагогического романа". Им была написана вчерне вступительная часть этого сочинения, в которой он излагает основные принципы работы над пьесой с позиций искусства переживания.
"История одной постановки" строится на переплетении Двух сюжетных линий. Первая из них относится к работе вымышленного театрального коллектива над постановкой пьесы "Горе от ума". Ввиду отсутствия главного режиссера Творцова (в последующих трудах по "системе" Творцов переименован Станиславским в Торцова) работа над пьесой временно попадает в руки приглашенного из провинции режиссера Ремеслова.
Непривычный для актеров ремесленный подход нового режиссера к созданию спектакля вызывает протест со стороны труппы, воспитанной на иных творческих принципах. В разгоревшейся дискуссии между режиссером Ремесловым и членами труппы, актерами Рассудовым, Чувствовым и другими, вскрываются различные взгляды на искусство театра и на метод актерской и режиссерской работы.
Сталкивая противоположные точки зрения, Станиславский излагает позиции театрального ремесленничества, искусства представления и искусства переживания, идеологом которого является Творцов.
После неудачного опыта с режиссером Ремесловым главный режиссер театра Творцов берет постановку "Горя от ума" в свои руки и осуществляет ее со всей последовательностью с точки зрения основных принципов искусства переживания. Этот классический пример работы над пьесой должен был, по замыслу Станиславского, составить основное содержание его труда. К сожалению, эта вторая, важнейшая часть "педагогического романа" осталась ненаписанной.
Вторая сюжетная линия "педагогического романа" связана с творческими муками артиста Фантасова, от лица которого ведется повествование. В рассказе, носящем в известной степени автобиографический характер, раскрывается состояние глубокого творческого кризиса, переживаемого артистом Фантасовым. Острая неудовлетворенность своей игрой, испытанная в момент публичного выступления, заставляет его пересмотреть свое отношение к искусству и направить внимание на изучение основ артистической техники, которую он прежде недооценивал.
Нечто подобное Станиславский описывает в книге "Моя жизнь в искусстве", в главе "Открытие давно известных истин". Пережитый им в 1906 году творческий кризис он считал рубежом между своей артистической юностью и зрелостью.
Рукопись "История одной постановки" кончается тем, что артист Фантасов дает согласие Творцову работать под его руководством над ролью Чацкого и параллельно заниматься в школе Творцова, овладевать элементами внутреннего и внешнего сценического самочувствия. Метод обучения в школе Творцова (Торцова) хорошо известен читателю по первой и второй частям "Работы актера над собой".
В отличие от предыдущей рукописи, написанной на материале "Горя от ума", в которой Станиславский анализирует главным образом процесс работы актера над ролью, в "Истории одной постановки" рассматриваются общие проблемы режиссуры, в частности вопросы творческих взаимоотношений режиссера с актерами в процессе подготовки спектакля. Станиславский дает здесь оценку различным методам сценической работы. Он подвергает критическому анализу ремесленные приемы работы актера над пьесой, для которых характерна подмена органического процесса творчества изображением его конечных результатов. Что касается режиссера-ремесленника, то он также обходит этот творческий процесс создания роли и ограничивает себя чисто организационными, постановочными задачами. С первых же шагов работы он навязывает исполнителю готовый внешний рисунок роли и мизансцены, не учитывая того, что может родиться в процессе самого творчества актера, его взаимодействия с партнерами в момент репетиционной работы.
Противопоставляя ремеслу путь создания спектакля, основанный на творческом переживании, Станиславский выделяет в особую категорию компромиссный, с его точки зрения, метод сценической работы, свойственный искусству представления. В отличие от искусства переживания, которое требует переживания роли на самой сцене всякий раз и при каждом повторении творчества, в искусстве представления игра актера на сцене сводится лишь к демонстрации внешней формы роли, подсказанной живыми ощущениями актера в подготовительный период творчества. Но, как бы ни была интересна и совершенна форма в искусстве представления, возможности ее воздействия на зрителя, с точки зрения Станиславского, весьма ограниченны. Такое искусство, по его мнению, может удивлять, поражать своим блеском, отточенным мастерством, но оно бессильно вызвать глубокие и длительные переживания в душе зрителя, а "без чувств, без переживания, -- утверждал он, -- роль искусства падает до простой зрелищности".
Несмотря на существенное отличие приемов ремесла от приемов сценического представления, между ними имеется нечто общее. Это -- культ внешней формы, недооценка внутреннего, духовного содержания творчества актера. Отказ от процесса переживания на сцене толкает актера на изображение конечного результата творчества. Актер стремится передать не внутреннюю сущность образа, а внешнюю форму проявления этой сущности, вследствие чего форма легко занашивается и перестает служить выражением породившей ее сущности. При этих условиях происходит постепенное перерождение искусства представления в сценическое ремесло.
Неизменно стремясь к яркости и выразительности театральной формы, Станиславский шел к ней не прямым путем, а через овладение внутренней жизнью роли, которая приводит к созданию живого, неповторимого сценического образа. Станиславский сравнивает создание сценического образа с выращиванием живого цветка по законам самой природы. Он противопоставляет этот органический процесс изготовлению искусственного цветка бутафорским способом, что соответствует, по его мнению, ремесленному подходу к созданию сценического образа. Режиссер, помогающий органическому процессу рождения образа, должен, подобно садовнику, заботиться не столько о самом цветке, сколько об укреплении корней растения и о подготовке благоприятной почвы для его произрастания.
Рассматривая с этих позиций режиссерское искусство, Станиславский разделял в дальнейшем всех режиссеров по методу их работы на два противостоящих друг другу лагеря: на "режиссеров результата" и "режиссеров корня". "Режиссерами корня" он считал тех, кто в своей творческой работе опирается на законы органической природы и является чутким руководителем-воспитателем, лучшим другом и помощником артистов.
"История одной постановки. (Педагогический роман)" является важным документом для понимания дальнейшего развития взглядов Станиславского на метод актерского и режиссерского творчества. В нем Станиславский подвергает критической переоценке некоторые приемы работы над пьесой, которые он утверждал в своем предыдущем сочинении -- "Работе над ролью" на материале "Горя от ума".
Работа театрального коллектива над пьесой начинается в "Истории одной постановки" с литературного анализа. Для этой цели главный режиссер Творцов предлагает актерам прослушать лекцию известного профессора -- специалиста по Грибоедову. После выступления профессора труппа долго и горячо аплодировала и благодарила его за яркую, содержательную лекцию. Казалось, цель была достигнута и положено хорошее начало будущей работе. Однако наиболее талантливый артист труппы -- Чувствов -- не разделял общего восторга. Напротив, он поставил под сомнение целесообразность подобных лекций я теоретических бесед о пьесе в самый начальный период работы, когда у актера еще нет собственного отношения к произведению и к исполняемой им роли.
Читателю ясно, что сомнение, высказанное Чувствовым, разделяет и сам Станиславский. Он ставит здесь вопрос о том, насколько правильно и целесообразно начинать работу над пьесой с рассудочного теоретического анализа, при котором актеру вольно или невольно навязываются чужие готовые мнения, лишающие его самостоятельного и непосредственного восприятия материала роли. Станиславский стремится с самых первых шагов работы искать более действенных возбудителей творчества, апеллирующих не только к разуму, но и к чувству и к воле артиста.
Но в данном сочинении он не дает еще ясного и точного ответа на поставленный им вопрос. Этот ответ мы находим в более поздних его трудах о работе актера над ролью.
В "Истории одной постановки" Станиславский впервые со всей отчетливостью высказывает мысль о неразрывной связи первой части "системы", то есть работы актера над собой, со второй -- работой над ролью. На примере артиста Фантасова он показывает, к каким трагическим последствиям приводит недооценка роли профессиональной техники в искусстве. Станиславский подводит читателя к выводу, что, как бы ни был талантлив актер, какой бы успех ни сопутствовал его первым сценическим выступлениям, он продолжает оставаться дилетантом, любителем до тех пор, пока со всей остротой не ощутит в себе потребности овладеть основами своего искусства. Как и неоднократно в последующие годы, Станиславский проводит здесь мысль, что успешное применение метода творческой работы над ролью невозможно без овладения всем комплексом элементов внутреннего и внешнего самочувствия; это составляет главное содержание работы актера над собой.
Работа над рукописью "История одной постановки" была прервана Станиславским потому, что перед ним возникла в этот период новая задача -- написание книги "Моя жизнь в искусстве", которую он торопился закончить в кратчайшие сроки. Однако впоследствии Станиславский не возвращался к "Истории одной постановки". Он уже находился в преддверии нового подхода к решению проблемы работы актера над ролью.
Несмотря на незавершенность этого сочинения, оно не может быть обойдено при изучении взглядов Станиславского на метод актерской и режиссерской работы. В нем сформулированы важнейшие принципы режиссерского искусства и требования Станиславского к режиссерам "школы переживания". Это придает публикуемому сочинению особое значение и делает его принципиально важным дополнением ко всему циклу трудов Станиславского о работе актера над ролью.
"История одной постановки" представляет также значительный интерес как документ автобиографический, ярко характеризующий творческий кризис, побудивший Станиславского подойти к углубленному изучению природы актерского творчества. В нем бьется пытливая, беспокойная мысль великого художника-экспериментатора, страстного искателя истины в искусстве.
В поисках наиболее доступной формы изложения своей теории Станиславский стремится в этом сочинении говорить об искусстве языком самого искусства. Для этого он избирает здесь беллетристическую форму изложения материала, которую использует затем во всех дальнейших своих трудах по искусству актера. Ряд ярких жанровых зарисовок дореволюционного закулисного быта, сатирические портреты режиссеров Ремеслова, Бывалова, художника-декадента и отдельных представителей актерского мира характеризуют Станиславского как талантливого театрального писателя, обладающего тонкой наблюдательностью, даром проникновения в психологию художника, острым чувством юмора.
Следующим важным этапом в развитии взглядов Станиславского на вопросы творческого метода является его капитальный труд "Работа над ролью" на материале "Отелло". В этом сочинении, относящемся к началу 30-х годов, Станиславский стремится преодолеть противоречия, возникшие на раннем этапе его исканий в области творческого метода и получившие отражение в рукописи "Работа над ролью" на материале "Горя от ума". Здесь он пересматривает приемы чисто психологического подхода к творчеству и нащупывает принципиально новый путь создания спектакля и роли.
Этот новый метод работы над пьесой и ролью, разработкой которого Станиславский занимался до конца жизни, он называл своим важнейшим открытием и придавал ему исключительное значение. К этому открытию подводил его весь опыт театральной работы.
Стремясь увести актеров от ремесленного, результативного подхода к творчеству, Станиславский все чаще направляет их внимание на конкретность и точность физического поведения в роли. Так, например, репетируя "Растратчиков" В. Катаева в 1927 году, он предлагает В. О. Топоркову, исполнителю роли кассира Ванечки, проделывать до мельчайших подробностей операцию, связанную с выдачей зарплаты: пересчитывать деньги, сверять документы, ставить отметки в ведомости и т. п. От исполнительницы роли Татьяны в опере "Евгений Онегин" он добивался в тот же период тщательного выполнения процесса писания письма в ритме музыки, не допуская при этом пропуска ни одного логического звена в общей цепи физических действий. Тем самым Станиславский направлял внимание актеров на подлинность Действия и через ощущение правды совершаемых на сцене простых физических действий учил вызывать в себе нормальное творческое самочувствие.
В 20-х годах Станиславский обращался к простым физическим действиям как к подсобному приему создания органической жизни актера в роли; да и сами физические действия, как это видно из приведенных выше примеров, носили в то время еще чисто бытовой, вспомогательный характер. Они скорее сопровождали, чем выражали внутреннюю суть сценического поведения актера.
Подобный прием не являлся абсолютно новым словом в творческой практике Станиславского; он и его партнеры по сцене широко пользовались им и раньше в своей артистической работе. Но теперь Станиславский начинает все более и более осознавать практическое значение этого приема как средства "настройки" актера, как своеобразного камертона сценической правды, помогающего актеру вызвать в себе органический процесс творчества.
Дальнейшая разработка этого приема натолкнула Станиславского на новое важное открытие в области сценического метода. Он понял, что физические действия могут не только стать выражением внутренней жизни роли, но и, в свою очередь, способны оказывать воздействие на эту жизнь, стать надежным средством создания творческого самочувствия актера на сцене. Этот закон взаимной связи и обусловленности физического и психического является законом самой природы, который был положен Станиславским в основу его нового метода творческой работы.
Станиславский пришел к выводу, что ранее допускавшееся им деление действия на внутреннее и внешнее является условным, так как действие представляет собой единый органический процесс, в котором участвует как психическая, так и физическая природа человека.
Овладеть этим процессом оказалось легче всего, идя не от внутренней, психологической стороны действия, как он это практиковал прежде, а от физической природы действия, потому что "физическое действие,-- говорит Станиславский,-- легче схватить, чем психологическое, оно доступнее, чем неуловимые внутренние ощущения; потому что физическое действие удобнее для фиксирования, оно материально, видимо; потому что физическое действие имеет связь со всеми другими элементами.
В самом деле,-- утверждает он,-- нет физического действия без хотения, стремления и задач, без внутреннего оправдания их чувством; нет вымысла воображения, в котором не было бы того или иного мысленного действия; не должно быть в творчестве физических действий без веры в их подлинность, а следовательно, и без ощущения в них правды.
Все это свидетельствует о близкой связи физического действия со всеми внутренними элементами самочувствия" {Собр. соч., т. 3, стр. 417--418.}.
Таким образом, употребляя термин "физическое действие", Станиславский не имел в виду действие механическое, то есть простое мышечное движение, но подразумевал действие органическое, обоснованное, внутренне оправданное и целенаправленное, которое неосуществимо без участия ума, воли, чувства и всех элементов творческого самочувствия актера.
"В каждом ф_и_з_и_ч_е_с_к_о_м д_е_й_с_т_в_и_и, если оно не просто механично, а оживлено изнутри,-- писал Станиславский, -- скрыто в_н_у_т_р_е_н_н_е_е д_е_й_с_т_в_и_е, переживание". Но к переживанию в этом случае актер подходит не прямым путем, а через правильную организацию физической жизни артисто-роли.
Новый подход к роли со стороны физической природы действия, получивший впоследствии условное наименование "метода физических действий", нашел впервые свое теоретическое выражение в режиссерском плане "Отелло" (1929--1930). В этом выдающемся по своему значению творческом документе, содержащем великолепную режиссерскую разработку трагедии Шекспира, Станиславский рекомендует исполнителям новые приемы подхода к роли. Если раньше он требовал от актера вначале нажить чувства, а потом уже действовать под влиянием этих чувств, то здесь намечается обратный ход: от действия к переживанию. Действие становится не только конечным, но и начальным, отправным моментом творчества.
В режиссерском плане "Отелло", тотчас после выяснения сценических обстоятельств роли, Станиславский предлагает актеру ответить на вопрос: "что он будет физически делать, то есть как будет действовать (отнюдь не переживать, сохрани бог думать в это время о чувстве) при данных обстоятельствах?.. Когда эти физические действия ясно определятся, актеру останется только физически выполнять их. (Заметьте, я говорю -- физически выполнять, а не пережить, потому что при правильном физическом действии переживание родится само собой. Если же итти обратным путем и начать думать о чувстве и выжимать его из себя, то сейчас же случится вывих от насилия, переживание превратится в актерское, а действие выродится в наигрыш)" {К. С. Станиславский, Режиссерский план "Отелло", "Искусство", 1945, стр. 37.}.
Перенос акцента с вопросов переживания на физическое действие как на отправной момент творчества отнюдь не означал для Станиславского недооценку психологической характеристики образа или отказ от принципов искусства переживания. Напротив, подобный путь он считал наиболее надежным для проникновения во внутреннюю сущность роли и возбуждения подлинных переживаний в актере.
Хотя режиссерский план Станиславского, который он писал в Ницце в период своей болезни, лишь в малой степени был использован при постановке "Отелло" на сцене МХАТ (1930), его значение в развитии театральной мысли очень велико. Он знаменует собой начало нового, последнего, периода в развитии взглядов Станиславского на метод сценической работы. На основе этого режиссерского плана Станиславским был создан новый вариант труда о работе актера над ролью.
"Работа над ролью" на материале "Отелло" занимает особое место среди трудов Станиславского по вопросам творческого метода. Она является переходной ступенью от старой методики работы, сложившейся у Станиславского в дореволюционный период, к новой методике, созданной в советское время. Этот труд продолжает и развивает то положительное, что было найдено в предшествующих сочинениях на эту тему, и в то же время в нем предвосхищается многое из того, что составляет существо взглядов Станиславского на творческий метод актера и режиссера, сформулированных им в конце жизни.
Принципиально новым в этом сочинении является постановка проблемы подхода к роли со стороны действия и прежде всего со стороны его физической природы. Этой проблеме посвящен основной раздел публикуемого труда, озаглавленный "Создание жизни человеческого тела". В нем получают дальнейшее развитие и обоснование новые идеи Станиславского в области метода сценической работы, которые впервые были сформулированы им в режиссерском плане "Отелло".
Раздел "Создание жизни человеческого тела" начинается с практической демонстрации нового приема подхода к роли. Торцов предлагает ученикам Говоркову и Вьюнцову выйти на сцену и сыграть первую картину трагедии Шекспира "Отелло" это предложение вызывает недоумение у учеников, которые имеют лишь самое общее представление о пьесе и не знают еще текста своих ролей. Тогда Торцов напоминает им основные физические действия, которые совершают Яго и Родриго в первом эпизоде пьесы, и предлагает ученикам выполнить эти действия от своего лица, то есть подойти к дворцу сенатора Брабанцио и поднять ночную тревогу по поводу похищения Дездемоны.
"Но это не называется играть пьесу",-- возражают ученики.
"Напрасно вы так думаете,-- отвечает Торцов.-- Это и есть действовать по пьесе. Правда, пока лишь в верхней ее плоскости".
Попытка учеников выполнить эти действия вызывает у них ряд новых вопросов: прежде чем продолжать действовать, им нужно выяснить, где находится дворец Брабанцио, откуда они выходят, то есть ориентироваться в сценическом пространстве. Уточнение сценических обстоятельств вызывает, в свою очередь, ряд новых действий, необходимых для того, чтобы приспособиться к этим обстоятельствам: нужно рассмотреть окна дворца, постараться увидеть в них кого-нибудь из живущих в доме, найти способ обратить на себя внимание и т. п. Выполнение этих новых физических действий потребовало, в свою очередь, уточнения отношений не только с живущими в доме, но и между собой, то есть между Яго и Родриго, и со всеми другими лицами, связанными с ними по ходу действия пьесы (Отелло, Дездемона, Кассио и другие). Для этого необходимо было выяснить предшествующие этой сцене обстоятельства ссоры Яго и Родриго, ее причины и т. д.
Таким образом, выполнение физических действий роли от своего лица постепенно приводит исполнителей к глубокому анализу всей пьесы и своего самочувствия в ней. Но этот анализ существенным образом отличается от тех приемов застольного изучения пьесы, которые рекомендовал Станиславский в сочинении "Работа над ролью" на материале "Горя от ума". Здесь с самых первых шагов работы пьеса анализируется не только умом, но и всеми органами чувств артиста. Анализ роли в процессе самого действия переводит актера с позиций стороннего наблюдателя в положение активно действующего лица. При таком подходе все элементы внутреннего и внешнего самочувствия артиста втягиваются в процесс творчества и создают то состояние, которое Станиславский называл в дальнейшем р_е_а_л_ь_н_ы_м о_щ_у_щ_е_н_и_е_м ж_и_з_н_и п_ь_е_с_ы и р_о_л_и. Оно является, по его мнению, наиболее благоприятной ночвой для выращивания живого сценического образа.
Предлагаемый Станиславским прием подхода к роли со стороны "жизни человеческого тела" имел для него и другое важное значение. Этот прием помогал преодолеть присущее его ранним работам искусственное деление творческого процесса актера на различные периоды (познавания, переживания, воплощения, воздействия) и приводил к правильному пониманию творчества как единого, целостного, органического процесса.
Продолжая с учениками свои опыты работы над первой картиной "Отелло", Торцов добивается от них живого взаимодействия, обусловленного определенными обстоятельствами жизни пьесы. Обычно при общении актеры прибегают к помощи авторского теиста, но Торцов на первом этапе работы не дает его исполнителям. Он напоминает им лишь логику и последовательность мыслей автора и предлагает пока пользоваться своими импровизированными словами. Окончательный переход к авторскому тексту наступает лишь в тот момент, когда актеры прочно укрепились в логике выполняемых действий и создали устойчивую, непрерывную линию подтекста. Подобный прием, по мнению Станиславского, предохраняет от механического забалтывания текста пьесы, способствует более естественному превращению артистом чужих слов автора в свои собственные слова.
В процессе работы роль обогащается все новыми и новыми предлагаемыми обстоятельствами, которые уточняют и углубляют логику сценического поведения актера, делая ее более яркой, выразительной и типичной для воплощаемого артистом образа.
На всем протяжении работы над ролью неизменным требованием Станиславского остается строжайшее соблюдение органичности творческого процесса, при котором только и возможно создание живого, индивидуально неповторимого сценического характера.
Путь подхода к роли со стороны логики физических действий, продемонстрированный им на примере первой картины трагедии "Отелло", Станиславский называет основным, классическим способом работы. Наряду с классическим способом работы Станиславский излагает и ряд других приемов подхода к роли, которые он рассматривает как дополнение и обогащение этого основного, классического приема. Он предлагает, например, начинать работу над пьесой с пересказа ее содержания, с определения ее основных фактов и обстоятельств, событий и действий.
Без чего не может быть трагедии "Отелло"? -- ставит он вопрос и отвечает:--Без любви Отелло к Дездемоне, без интриги Яго, без доверчивости Отелло, без национальной и социальной розни мавра Отелло и венецианских патрициев, без нападения турецкого флота на Кипр и т. п.
Станиславский здесь не отказывается и от ряда других ранее найденных им приемов подхода к роли, как, например, анализ пьесы по пластам, разбивка ее на куски и задачи, оценка и оправдание фактов, создание прошлого и будущего жизни роли и т. д.
Процесс первого знакомства с пьесой, по существу, мало чем отличается в этой рукописи от того, что было изложено Станиславским в первоначальном варианте "Работы актера над ролью, на материале "Горя от ума". Он попрежнему дорожит непосредственностью первых впечатлений от пьесы и стремится оградить актера от всякого рода предвзятостей и чужого, навязанного мнения до тех пор, пока актер не найдет собственного отношения к пьесе и роли.
Точно так же и в других разделах этого труда Станиславский сохраняет и развивает многие положения, высказанные им в прежних вариантах "Работы актера над ролью". Но при этом он разрабатывает ряд совершенно новых приемов и положений, которые являются ценным дополнением ко всему сказанному им ранее. Так, например, развивая свой прежний прием анализа пьесы по пластам, он подчеркивает, что этот анализ целесообразнее производить не в начальный период работы, а после того, как будет произведен общий анализ по линии "жизни человеческого тела".
"Жизнь ч_е_л_о_в_е_ч_е_с_к_о_г_о т_е_л_а, -- утверждает Станиславский, -- х_о_р_о_ш_а_я п_л_о_д_о_р_о_д_н_а_я п_о_ч_в_а д_л_я в_с_я_к_и_х с_е_м_я_н н_а_ш_е_й в_н_у_т_р_е_н_н_е_й ж_и_з_н_и. Если б мы анализировали и собирали для того, чтоб переживать ради переживания, добытое анализом нелегко нашло бы себе место и применение. Но теперь, когда материал анализа нужен нам для пополнения, оправдания и оживления малоуглубленной жизни человеческого тела, то вновь добываемое нами анализом изнутри пьесы и роли сразу найдет себе важное применение и плодородную почву для произрастания".
Таким образом, если в "Истории одной постановки" Станиславский подверг сомнению целесообразность застольного теоретического анализа пьесы перед началом практической творческой работы, то здесь он уже пытается указать новое место подобного анализа в процессе работы над пьесой.
Огромный интерес представляет пример вскрытия подтекста в монологе Отелло перед Сенатом. Станиславский указывает здесь прием создания "видений внутреннего зрения", оживляющий авторский текст и подводящий к тому, что он называл впоследствии словесным действием.
Интересен и другой подробно разработанный в этой рукописи прием творческого воссоздания жизни действующих лиц, их прошлого, настоящего и будущего. Для этого актерам предлагается подробно рассказать содержание пьесы, дополняя вымысел автора собственным вымыслом. Такой прием помогает схватить самую сущность авторского замысла, сделать его близким и понятным актеру.
Последний раздел сочинения посвящен отбору и закреплению наиболее ярких, выразительных черт образа и мизансцен, найденных в процессе работы. В отличие от раннего периода режиссерского творчества Станиславского, когда актерам предлагалась готовая мизансцена в самом начале репетиционной работы,-- здесь мизансцена появляется в заключительный период творчества как итог верно пережитой актерами жизни пьесы.
В заключительной части "Работы над ролью" на материале "Отелло" Станиславский подчеркивает преимущества своего нового приема подхода к роли со стороны "жизни человеческого тела". Этот прием освобождает актера от власти случая, произвола, стихийности и с самых первых шагов творческой работы ставит его на твердые рельсы.
Но, правильно оценивая значение своего нового открытия для дальнейшего развития сценической методологии, Станиславский в тот период не провел еще его последовательно через все этапы творческой работы актера. Поэтому сочинение Станиславского "Работа над ролью" на материале "Отелло" не Лишено внутренних противоречий. Утверждая новый прием подхода к роли со стороны "жизни человеческого тела", Станиславский не отказывается еще здесь от некоторых чисто психологических приемов подхода к роли, которые он переносит сюда из "Работы над ролью" на материале "Горя от ума". Так, например, действенный анализ пьесы уживается у него с умозрительным анализом, физическое действие -- с волевой задачей, новое понятие действенного эпизода -- с психологическим куском и т. д.
Противоречивость творческой методики Станиславского в конце 20-х и начале 30-х годов нашла отражение и в подготовительных материалах к "Отелло". Особенно показательна в этом отношении рукопись "Оправдание текста", в которой Торгов предлагает ученикам итти в своей работе над ролью не от логики физических действий, а от логики мыслей, рассматриваемых им еще вне конкретных физических действий. Он начинает работу над сценой третьего акта трагедии с подробного разбора мыслей Яго и Отелло. Затем Торцов требует от учеников внутреннего оправдания этих мыслей путем уточнения предлагаемых обстоятельств и создания в своем воображении предистории их отношений, породивших коварный замысел Яго. Так постепенно, утверждает Станиславский, ум втягивает в работу чувство, чувство рождает хотения, стремления и вызывает волю к действию. Нетрудно заметить, что подобный прием работы является разновидностью старого психологического подхода к творчеству и существенно отличается от его нового подхода к роли со стороны логики физических действий.
Изучение процесса работы Станиславского над многочисленными вариантами рукописи показывает, как долго и мучительно искал он стройной, логической последовательности в расположении материала. Ряд записей и конспектов, хранящихся в его архиве, свидетельствует о его многократных попытках переработать весь этот материал и устранить свойственные ему противоречия. Изучение планов-конспектов убеждает в том, что ради достижения наибольшей логики и последовательности в изложении процесса работы актера над ролью Станиславский не раз менял композицию сочинения. Он долго не мог, например, найти место для вновь написанной им главы "Создание жизни человеческого тела", относя ее то в заключительную часть, то в начало книги. По этим записям можно судить о намерении Станиславского заново перекомпоновать весь написанный им материал, с тем чтобы соединить в одно целое процесс создания "жизни человеческого тела" и все остальные приемы анализа роли.
Однако попытка подчинить единому плану различные, противоречивые в своей основе приемы творчества не увенчалась успехом. Станиславский вынужден был отказаться от завершения своего сочинения и спустя несколько лет приступил к новому изложению работы актера над ролью на материале комедии Гоголя "Ревизор".
Но, несмотря на внутреннюю противоречивость и литературную незавершенность, "Работа над ролью" на материале "Отелло" должна быть отнесена к числу наиболее значительных произведений Станиславского о творчестве актера. В ней наиболее полно и широко освещается весь комплекс вопросов, связанных с процессом создания спектакля и роли, начиная от первого знакомства с произведением и кончая его сценическим воплощением.
Это сочинение является классическим образцом сочетания глубокого объективного анализа произведения мировой драматургии с вдохновенным полетом режиссерской мысли, фантазии, проникающей в самые сокровенные тайники замысла гениального драматурга. Строго следуя созданной Шекспиром логике развития действия и характеров, бережно и внимательно относясь к каждому тончайшему нюансу мысли автора, Станиславский дает здесь пример творческого прочтения классического произведения с позиций передового советского режиссера. Как великий художник-реалист, он раскрывает трагический конфликт произведения во всей его социальной и исторической обусловленности, показывает сложную игру национальных, сословных, кастовых интересов, которая завязывается вокруг героев трагедии и с неумолимой логикой приводит их к трагическому концу.
"Работа над ролью" на материале "Ревизора" выражает последние по времени взгляды Станиславского на творческий метод создания спектакля и роли. В годы написания этого труда (1936--1937) Станиславский отдавал много сил и внимания практической проверке своего нового метода в работе как с опытными актерами, так и с начинающими учениками.
В этот период Станиславский ставил перед собой задачу воспитать молодые артистические кадры на основе нового метода и помочь опытным, сложившимся актерам и режиссерам углубить свою сценическую технику, вооружить их новыми, более совершенными приемами творчества. Изучению нового метода были посвящены занятия Станиславского с группой артистов МХАТ во главе с M. H. Кедровым и педагогические опыты в Оперно-драматической студии.
Опыт работы в Оперно-драматической студии и с группой артистов МХАТ убедил Станиславского в правильности нового метода. Он приступает к написанию последнего по времени варианта второй части "системы", в котором стремится последовательно провести новый методический принцип через весь процесс работы над пьесой и ролью. В эти годы Станиславский окончательно порывает со старыми приемами односторонне, "психологического" подхода к роли и преодолевает противоречия, мешавшие ему на предыдущих этапах довести свой замысел до конца.
Если в "Работе над ролью" на материале "Отелло" он наряду с основным, или, по его определению, "классическим", способом работы над ролью рекомендовал и другие различные приемы подхода к роли, то в этом новом сочинении со всей присущей ему страстностью и убежденностью Станиславский утверждает этот основной, "классический" способ, который он считал последним и более совершенным словом своей сценической методологии.
Если в "Истории одной постановки" Станиславский поставил под сомнение целесообразность застольного анализа пьесы До того, как актер не найдет своего собственного отношения к роли, а в "Отелло" он сокращает застольный период до минимума, то здесь он решительно отвергает его как начальный этап работы над пьесой, предлагая актерам с первых же шагов обращаться непосредственно к действию.
Во вступительной части своего нового сочинения Станиславский резко критикует метод "психологического" подхода к творчеству, при котором актер пытается умозрительным путем проникнуть в душу роли и овладеть ее содержанием. Он не отвергает необходимости глубокого и тщательного анализа пьесы с момента первого знакомства с ней, но требует изменить характер этого анализа, предлагая более действенный, эффективный способ познания пьесы, соответствующий творческой природе актера.
Для этого он рекомендует производить анализ пьесы не умозрительно, со стороны, а сразу же ставить себя в положение действующего лица, активного участника происходящих в пьесе событий. Перед актером прежде всего ставится вопрос, что бы он стал делать з_д_е_с_ь, с_е_г_о_д_н_я, с_е_й_ч_а_с, если бы оказался в условиях жизни пьесы, в положении действующего лица, и предлагается ответить на этот вопрос не словесными рассуждениями по этому поводу, а реальным действием.
Но, чтобы начать действовать, актер должен прежде всего верно ориентироваться в окружающей его сценической обстановке и установить органическое общение с партнерами. Если в "Горе от ума" процесс общения возникал лишь в третьем периоде работы над ролью (период "воплощения"), а в "Отелло" -- на втором этапе работы ("создание жизни человеческого тела"), то сейчас он выступает как начальный, исходный момент, как необходимое условие творческого познания пьесы и роли. Само понятие д_е_й_с_т_в_и_е рассматривается здесь как живое взаимодействие с партнерами и окружающей обстановкой. Без учета этих реально существующих объектов сценической жизни Станиславский не мыслит более процесса работы над ролью.
Преимущество нового метода он видит в том, что анализ пьесы перестает быть чисто мыслительным процессом, он протекает в плоскости реальных жизненных отношений. В этом процессе участвует не только мысль актера, но и все элементы его духовной и физической природы. Поставленный перед необходимостью действовать, актер сам, по собственной инициативе начинает выяснять содержание сценического эпизода и весь комплекс предлагаемых обстоятельств, определяющих линию его поведения в данном эпизоде.
В процессе действенного анализа актер все глубже и глубже проникает в содержание произведения, непрерывно пополняя запас своих представлений о жизни действующих лиц и расширяя свои познания о пьесе. Он начинает не только понимать, но и реально ощущать намечающуюся сквозную линию своего поведения в пьесе и ту конечную цель, к которой стремится. Это подводит его к глубокому органическому постижению идейной сущности пьесы и роли.
При таком методе подхода к роли процесс познавания не только не отрывается от творческих процессов ее переживания и воплощения, а образует с ними единый органический процесс творчества, в котором участвует все существо человека-артиста. В результате анализ и творческий синтез не расчленяются искусственно на ряд последовательных периодов, как это было прежде, а находятся в тесном взаимодействии и во взаимосвязи. Стирается также грань между существовавшим ранее условным делением сценического самочувствия актера на внутреннее, психологическое, и внешнее, физическое. Сливаясь воедино, они образуют то, что Станиславский называет р_е_а_л_ь_н_ы_м о_щ_у_щ_е_н_и_е_м ж_и_з_н_и п_ь_е_с_ы и р_о_л_и, которое является непременным условием создания живого реалистического образа.
Излагаемый в этом сочинении новый метод работы является дальнейшим развитием тех приемов, которые впервые нашли отражение в режиссерском плане "Отелло" и в главе "Создание жизни человеческого тела" ("Работа над ролью" на материале "Отелло"). Не вполне определенное понятие "жизнь человеческого тела" получает в этой рукописи более конкретное раскрытие и теоретическое обоснование. Станиславский расшифровывает здесь понятие "жизнь человеческого тела" как воплощенную логику физического поведения действующего лица, которая при правильном ее осуществлении в момент творчества неизбежно влечет за собой логику мыслей и логику чувств.
Если прежде Станиславский предлагал актеру в процессе сценического творчества опираться на партитуру волевых задач, зарождающихся в нем хотений, стремлений, то теперь он предлагает ему встать на более устойчивый И надежный путь создания логики физических действий. Он утверждает, что логика и последовательность тщательно отобранных и зафиксированных физических действий, вытекающих из точного учета предлагаемых обстоятельств роли, образуют прочную основу, своего рода рельсы, по которым будет двигаться творческий процесс.
Для овладения всей сложностью внутренней жизни образа Станиславский обратился к логике физических действий, доступной контролю и воздействию со стороны нашего сознания. Он пришел к выводу, что верное осуществление логики физических действий в определенных предлагаемых обстоятельствах по закону органической связи физического и психического рефлекторно вызывает переживания, аналогичные с ролью. Не случайно в период создания своего нового метода Станиславский проявлял живой интерес к учению о рефлексах Сеченова и Павлова, в котором находил подтверждение своим исканиям в области актерского творчества. В его записях 1935--1936 годов встречаются выписки из книги И. М. Сеченова "Рефлексы головного мозга" и заметки об опытах И. П. Павлова.
Станиславский иллюстрирует свой новый метод примером работы Торцова с учениками над первой сценой второго акта "Ревизора" Гоголя. Торцов добивается от учеников предельной конкретности и органичности физических действий, вытекающих из обстоятельств жизни роли. Вводя все новые и новые предлагаемые обстоятельства, углубляющие и обостряющие сценические действия, Торцов отбирает наиболее типические из них, которые ярче и глубже всего передают внутреннюю жизнь роли. Действуя от своего имени, но осуществляя в то же время логику поведения роли в предлагаемых обстоятельствах пьесы, актеры незаметно начинают выращивать в себе новые качества, характерные особенности, сближающие их с образами. Момент перехода к характерности происходит непроизвольно. Ученики, наблюдающие за опытом работы Торцова над ролью Хлестакова, неожиданно замечают, что глаза его становятся глупыми, капризными, наивными, возникает особая походка, манера садиться, поправлять галстук, любоваться своими ботинками и т. п. "Удивительнее всего то, -- пишет Станиславский, -- что он сам не замечал того, что делал".
В этом сочинении Станиславский настойчиво подчеркивает, что работа актера по новому методу должна опираться на глубокое практическое овладение элементами "системы", изложенными в первой и второй частях "Работы актера над собой". Особую роль в практическом овладении методом он отводит упражнениям на так называемые беспредметные действия; они приучают актера к логике и последовательности выполнения физических действий, заставляют его вновь осознавать те простейшие органические процессы, которые в жизни давно автоматизировались и совершаются бессознательно. Этот тип упражнений, по мнению Станиславского, развивает в актерах важнейшие профессиональные качества, как, например, внимание, воображение, чувство правды, веру, выдержку, последовательность и завершенность в выполнении действий и т. п.
Рукопись Станиславского "Работа над ролью" на материале "Ревизора" содержит ответы на многие принципиальные вопросы, возникающие при изучении так называемого метода физических действий, но не дает исчерпывающего представления о всем процессе работы над ролью по этому методу. Рукопись представляет собой лишь первую, вступительную часть задуманного Станиславским труда, посвященную вопросу реального ощущения жизни пьесы и роли в процессе работы актера. Здесь почти не затронут, например, вопрос о сквозном действии и сверхзадаче роли и спектакля, которым Станиславский придавал решающее значение в сценическом творчестве. Нет здесь также ответа на вопрос о словесном действии и переходе от своего, импровизированного текста к тексту автора, о создании выразительной формы сценического произведения и т. п.
По ряду данных можно судить о том, что в последующих главах или разделах своего труда Станиславский предполагал подробно остановиться на процессе органического общения, без которого нет подлинного действия, и на проблеме словесной выразительности. Говоря в 1938 году о планах своей дальнейшей работы, он в качестве первоочередной задачи намечал разработку проблемы словесного действия и постепенного перехода к авторскому тексту.
Словесное действие Станиславский рассматривал как высшую форму физического действия. Слово интересовало его как самое совершенное средство воздействия на партнера, как наиболее богатый по своим возможностям элемент актерской выразительности. Однако для Станиславского не существовало выразительности вне действия: "А_к_т_и_в_н_о_с_т_ь, п_о_д_л_и_н_н_о_е, п_р_о_д_у_к_т_и_в_н_о_е, ц_е_л_е_с_о_о_б_р_а_з_н_о_е д_е_й_с_т_в_и_е -- с_а_м_о_е г_л_а_в_н_о_е в т_в_о_р_ч_е_с_т_в_е, с_т_а_л_о б_ы_т_ь, и в р_е_ч_и, -- писал он. -- Г_о_в_о_р_и_т_ь -- з_н_а_ч_и_т д_е_й_с_т_в_о_в_а_т_ь" {Собр. соч., т. 3, стр. 92.}. Для того чтобы сделать слово действенным, научиться им воздействовать на партнера, нельзя ограничиться только передачей голой логической мысли; действенная речь опирается, как учит Станиславский, на передачу партнеру конкретных видений, или образных представлений. Техника создания "киноленты видений" является важнейшей предпосылкой превращения чужого, авторского текста в свой, живой текст на сцене, становящийся орудием активного воздействия и борьбы.
Учение Станиславского о словесном действии получило отражение во второй части "Работы актера над собой", но он не успел до конца ответить на этот вопрос применительно к работе актера над ролью. Точно так же остался неразработанным с позиций нового метода и ряд других вопросов, связанных с проблемой создания сценического образа. В каком направлении Станиславский предполагал дальше развивать свой труд, можно судить по плану-конспекту работы над ролью, написанному им незадолго до смерти и публикуемому в настоящем томе.
Этот план интересен как единственная в своем роде попытка Станиславского прочертить весь путь работы над ролью по новому методу. Начало конспекта совпадает с тем, что изложено Станиславским в рукописи "Работа над ролью" на материале "Ревизора". Перечисленные им здесь моменты, связанные с выяснением фабулы пьесы, с нахождением и внутренним оправданием физических действий роли, с постепенным уточнением как самих действий, так и определяющих их предлагаемых обстоятельств, характеризуют его новый прием действенного анализа.
В последующей части конспекта раскрывается дальнейший путь работы актера над ролью, не нашедший отражения в рукописи. После того как актер прошел роль по физическим действиям, реально ощутил себя в жизни пьесы и нашел свое собственное отношение к ее фактам и событиям, он начинает ощущать непрерывную линию своих стремлений (сквозное действие роли), направленных к определенной цели (сверхзадаче). На первоначальном этапе работы эта конечная цель больше предчувствуется, чем осознается, поэтому Станиславский, направляя на нее внимание актеров, предостерегает их от окончательного формулирования сверхзадачи. Он предлагает вначале определить лишь "временную, черновую сверхзадачу", с тем чтобы весь дальнейший процесс творчества был направлен на ее углубление и конкретизацию. Станиславский выступает здесь против формального, рассудочного подхода к определению сверхзадачи, которая нередко декларируется режиссером перед началом работы над пьесой, но не становится внутренней сущностью творчества актера.
Установив прицел на сверхзадачу, актер начинает более точно прощупывать линию сквозного действия и для этого производит деление пьесы на самые большие куски, или, вернее, эпизоды. Чтобы определить эпизоды, Станиславский предлагает актерам ответить на вопрос, какие основные события происходят в пьесе, а затем, ставя себя в положение действующего лица, найти свое место в этих событиях. Если актеру трудно сразу овладеть большим куском действия, Станиславский предлагает перейти к более мелкому делению и определить природу каждого физического действия, то есть найти те обязательные составные элементы, из которых складывается живое, органическое действие актера на сцене.
После того как каждое действие роли будет проверено и изучено, необходимо найти между ними логическую, последовательную связь. Создание логической и последовательной линии органических физических действий должно составить прочную основу всей дальнейшей работы. Станиславский рекомендует углублять, тщательно отбирать и шлифовать логику действий путем введения все новых, уточняющих предлагаемых обстоятельств и доводить отобранные действия до ощущения полной правды и веры в них.
Только после того как актер прочно утвердился в логике своего сценического поведения, Станиславский предлагает переходить к освоению текста автора. Подобный путь работы, с его точки зрения, гарантирует актера от механического зазубривания и забалтывания слов. Обращение к авторскому тексту в этот период работы становится насущной потребностью актера, которому слова нужны теперь для осуществления уже намеченной им логики органических действий. Это создает наилучшие условия для превращения чужих авторских слов в собственные слова актера, который начинает пользоваться ими как средством воздействия на партнеров.
Станиславский намечает путь постепенного овладения текстом, выделяя особый момент обращения к речевой интонации, который он условно называет "тататированием". Смысл этого приема заключается в том, что у актера временно отнимаются слова для того, чтобы направить все его внимание на создание наиболее выразительной, красочной и разнообразной речевой интонации, передающей подтекст роли. Станиславский требует, чтобы на всем протяжении работы "словесный текст оставался в подчинении" у внутренней линии роли, "а не выбалтывался самостоятельно, механически". Большое значение он придает укреплению линии мыслей и созданию "киноленты видений внутреннего зрения" (образных представлений), которые непосредственно влияют на выразительность сценической речи. Станиславский предлагает на определенный период сосредоточить все внимание на словесном действии, для чего проводить читки пьесы за столом с "максимально точной передачей партнерам всех наработанных линий, действий, деталей и всей партитуры". Лишь после этого происходит процесс постепенного слияния физических и словесных действий.
В конспекте уделяется особое место вопросу нахождения и окончательного установления наиболее выразительных и удобных для актеров мизансцен, которые были подсказаны логикой их сценического поведения.
Станиславский предлагает в этом конспекте проводить в заключительный период работы над пьесой ряд бесед по идейной, литературной, исторической и другим линиям пьесы, чтобы на основании проделанной работы более точно определить ее сверхзадачу и откорректировать линию сквозного действия.
Если к моменту окончания работы над ролью внешняя характерность не создается сама собой, интуитивно, в результате верно пережитой жизни роли, Станиславский предлагает ряд сознательных приемов "прививки" к себе характерных черт, способствующих созданию типического внешнего образа роля. Этот черновой конспект по работе над ролью не может рассматриваться как документ, выражающий итоговые взгляды Станиславского на новый метод работы. В своей педагогической практике последних лет он не всегда точно придерживался намеченной здесь схемы работы и вносил в нее ряд уточнений и поправок, которые не нашли отражения в этом конспекте. Так, например, при работе с учениками Оперно-драматической студии над шекспировскими трагедиями "Гамлет" и "Ромео и Джульетта" он на первом этапе придавал огромное значение налаживанию процесса органического общения между партнерами; момент перехода от действия со своими словами к авторскому тексту он не считал окончательно установленным. Но, несмотря на внесенные им позднее коррективы, этот документ ценен тем, что он наиболее полно выражает взгляды Станиславского на процесс создания роли в том виде, как они сложились к концу его жизни.
Кроме трех этапных трудов о работе над ролью и пьесой (на материале "Горя от ума", "Отелло", "Ревизора") в архиве Станиславского хранится ряд других рукописей, которые он рассматривал как материал для второй части "системы". В них освещаются различные вопросы сценического творчества, не получившие отражения в его основных трудах о работе над ролью.
Помимо рукописи "История одной постановки. (Педагогический роман)", о которой сказано выше, большой интерес представляет в этом плане рукопись, в которой Станиславский ставит вопрос о ложном новаторстве в театре и излагает свои взгляды на проблему формы и содержания в сценическом искусстве. Эта рукопись, предназначавшаяся для книги "Работа актера над ролью", была написана, повидимому, в начале 30-х годов, в период острой борьбы Станиславского с формалистическими течениями в советском театре. Станиславский встает здесь на защиту драматурга и актера, ограждая их от произвола и насилия со стороны режиссера и художника -- формалистов. Он восстает против порочных методов работы режиссера и художника, при которых нередко ради демонстрации внешних, надуманных принципов и приемов приносятся в жертву замысел драматурга и творчество актера. Такие режиссеры и художники "новаторы" пользуются, по мнению Станиславского, актером "не как творящей силой, а как пешкой", которую они произвольно переставляют с места на место, не требуя при этом внутреннего оправдания выполняемых актером мизансцен.
Особое внимание Станиславский уделяет модному в те годы искусственному заострению, гиперболизации внешней сценической формы, именуемой формалистами "гротеском". Он проводит грань между подлинным реалистическим гротеском, являющимся, с его точки зрения, высшей ступенью театрального искусства, и лжегротеском, то есть всевозможными эстетско-формалистическими кривляньями, ошибочно принимаемыми за гротеск. В понимании Станиславского подлинный гротеск -- "это полное, яркое, меткое, типичное, всеисчерпывающее, наиболее простое внешнее выражение большого, глубокого и хорошо пережитого внутреннего содержания творчества артиста... Для гротеска надо не только почувствовать и пережить человеческие страсти во всех их составных элементах, надо еще сгустить и сделать выявление их наиболее наглядным, неотразимым по выразительности, дерзким и смелым, граничащим с преувеличением". По мнению Станиславского, "подлинный гротеск -- самое лучшее", а "лжегротеск -- самое плохое" искусство. Он призывает не смешивать модное формалистическое лженоваторство, приводящее к насилию над творческой природой актера, с действительным прогрессом в искусстве, который достигается лишь естественным, эволюционным путем.
Среди подготовительных материалов к книге "Работа актера над ролью" заслуживают внимания две черновые рукописи, относящиеся к концу 20-х -- началу 30-х годов. Эти рукописи посвящены вопросу о роли сознательного и бессознательного в творчестве актера. В эти годы усилились нападки на "систему" Станиславского со стороны ряда "теоретиков" искусства. Станиславского обвиняли в интуитивизме, недооценке роли сознания в творчестве, делались попытки связать его "систему" с реакционной субъективно-идеалистической философией Бергсона, Фрейда, Пруста и т. д. Разъясняя свою точку зрения на природу творчества, Станиславский дает ясный ответ на предъявляемые ему обвинения. Он выступает как против односторонне рационалистического подхода к творчеству актера, свойственного представителям вульгарной социологии, так и против идеалистического понимания искусства, связанного с отрицанием роли сознания в творчестве.
Станиславский отводит сознанию организующую и направляющую роль в творчестве. Подчеркивая, что не все в созидательном творческом процессе поддается контролю сознания, Станиславский четко обозначает сферу его деятельности. Осознанными, по его мнению, должны быть творческая цель, задачи, предлагаемые обстоятельства, партитура совершаемых действий, то есть все, что делает актер на сцене. Но момент выполнения этих действий, происходящий всякий раз при неповторимых условиях течения "жизни сегодняшнего дня", при сложном переплетении различных актерских самочувствий и непредвиденных случайностей, влияющих на эти самочувствия, не может быть зафиксирован однажды и навсегда; этот момент, по мнению Станиславского, должен быть до некоторой степени импровизационным, чтобы сохранялась непосредственность, свежесть и неповторимость творческого процесса. Отсюда возникает формула Станиславского: "ч_т_о -- сознательно, к_а_к -- бессознательно". Причем бессознательность "к_а_к" не только не означает, с точки зрения Станиславского, стихийности и произвола в создании сценической формы, а, напротив, является результатом большой сознательной работы артиста над ней. Артист сознательно создает условия, при которых "подсознательно", непроизвольно возникают у него чувства, аналогичные переживаниям действующего лица. Важнейшие элементы сценической формы ("как") органически связаны с содержанием, с мотивами и задачами действий ("что") -- значит, являются следствием сознательного овладения артистом логикой поведения действующего лица в предлагаемых обстоятельствах пьесы.
Наконец, бессознательность "как" не исключает известной доли сознательности, контролирующей игру актера как в процессе подготовки роли, так и в момент публичного творчества.
В одной из публикуемых в настоящем томе рукописей Станиславский делает очень важное для понимания его "системы" признание, что при разработке своего учения об актерском творчестве он сознательно акцентировал внимание на вопросах переживания. Он утверждает, что эта важнейшая область художественного творчества была наименее изучена и потому нередко служила прикрытием для всякого рода дилетантских идеалистических суждений о творчестве как о вдохновении "свыше", как о чудодейственном озарении художника, не подчиняющемся никаким правилам и законам. Но преимущественное внимание к вопросам переживания не означало для Станиславского недооценки роли интеллекта и воли в процессе творчества. Он подчеркивает, что ум и воля являются такими же полноправными членами "триумвирата", как и чувство, что они неотделимы друг от друга и всякая попытка умалить значение одного за счет другого неизбежно приводит к насилию над творческой природой актера.
В современном ему театре Станиславский видел преобладание рационалистического, рассудочного подхода к творчеству за счет умаления эмоционального начала в искусстве. Поэтому, чтобы уравнять в законных правах всех членов "триумвирата", Станиславский, по собственному признанию, обратил свое главное внимание на наиболее отстающий из них (чувство).
В рукописи "Вытеснение штампа" он отмечает новую важную черту предлагаемого им метода. По его утверждению, укрепление логики физических действий роли приводит к вытеснению ремесленных штампов, постоянно подстерегающих актера. Иными словами, прием работы, направляющий актера на путь живого органического творчества, является лучшим противоядием от соблазна игры образов, чувств и состояний, свойственной актерам-ремесленникам.
Публикуемые в настоящем томе рукописи "Оправдание действий" и отрывок из инсценировки программы Оперно-драматической студии интересны как примеры, отражающие педагогическую практику Станиславского последних лет. В первой из них Станиславский показывает, как от выполнения простейшего заданного преподавателем физического действия ученик путем его оправдания приходит к выяснению своей сценической задачи, предлагаемых обстоятельств, наконец, сквозного действия и сверхзадачи, ради которых совершается заданное действие. Здесь лишний раз подчеркивается мысль, что дело не в самих физических действиях как таковых, а в их внутреннем оправдании, которое дает жизнь роли.
Вторая из этих рукописей представляет собой черновой конспект инсценировки программы театральной школы, посвященной работе актера над ролью. Она является прямым продолжением инсценировки, опубликованной в третьем томе Собрания сочинений. Изложенный здесь путь работы по "Вишневому саду" опирается на практический опыт учебной постановки этой пьесы, которая осуществлялась в Оперно-драматической студии в 1937--1938 годах М. П. Лилиной под непосредственным руководством К. С. Станиславского. В конспекте дается наглядная иллюстрация некоторых этапов работы, не получивших освещения в рукописи "Работа над ролью" на материале "Ревизора". Здесь приводятся примеры этюдов на прошлое жизни роли, раскрываются приемы создания линии мыслей и видений, подводящие актеров к действию словом. Из этого конспекта делается ясным, что работа актера над ролью не ограничивается утверждением линии физических действий, что одновременно с этим должны быть созданы непрерывные линии мыслей и видений. Сливаясь в одно органическое целое, линии физических и словесных действий образуют общую линию сквозного действия, стремящегося к главной цели творчества -- сверхзадаче. Последовательное, глубокое овладение сквозным действием и сверхзадачей роли является главным содержанием подготовительной творческой работы актера.
Публикуемые в настоящем томе материалы по работе актера над ролью отражают тридцатилетний путь напряженных исканий и размышлений Станиславского в области метода сценической работы. Станиславский считал своей исторической миссией передачу из рук в руки молодому театральному поколению эстафеты живых реалистических традиций искусства. Он видел свою задачу не в том, чтобы разрешить до конца все сложные вопросы сценического творчества, а в том, чтобы указать верный путь, идя по которому актеры и режиссеры могут бесконечно развивать и совершенствовать свое мастерство. Станиславский постоянно говорил, что им заложены только первые кирпичи будущего здания науки о театре и что, быть может, самые важные открытия в области законов и приемов сценического творчества будут сделаны другими после его смерти.
Непрестанно изучая, пересматривая, развивая и совершенствуя приемы творческой работы, он никогда не успокаивался на достигнутом в понимании как самого искусства, так и создающего его творческого процесса. Его стремление к постоянному обновлению сценических приемов и актерской техники не дает нам права утверждать, что о" пришел к окончательному решению проблемы сценического творчества и не пошел бы дальше, если бы смерть не оборвала его исканий. Сама логика развития идей Станиславского предполагает дальнейшие усилия его учеников и последователей по усовершенствованию предложенного им метода работы.
Незавершенный труд Станиславского по "Работе актера над ролью" представляет собой первую серьезную попытку систематизации и обобщения накопленного опыта в области театральной методологии, как собственного, так и опыта его великих предшественников и современников.
В предлагаемых вниманию читателя материалах можно обнаружить немало противоречий, недоговоренностей, положений, которые могут показаться спорными, парадоксальными, требующими глубокого осмысливания и проверки на практике. На страницах публикуемых рукописей Станиславский нередко полемизирует сам с собой, отвергая в позднейших трудах многое из того, что он утверждал в ранних своих сочинениях.
Неустанный исследователь и увлекающийся художник, он нередко впадал в полемические преувеличения как в утверждении своих новых творческих идей, так и в отрицании старых. При дальнейшей разработке и проверке своих открытий на практике Станиславский преодолевал эти крайности и сохранял то ценное, что составляло сущность его творческих исканий и толкало искусство вперед.
Сценическая методика создавалась Станиславским не для того, чтобы заменить собою творческий процесс, а для того, чтобы вооружить актера и режиссера наиболее совершенными приемами работы и направить их по кратчайшему пути к достижению художественной цели. Станиславский постоянно подчеркивал, что искусство создается творческой природой художника, с которой не в силах соперничать никакая техника, никакой метод, как бы совершенны они ни были.
Рекомендуя новые сценические приемы, Станиславский предостерегал от формального, догматического применения их на практике. Он говорил о необходимости творческого подхода к его "системе" и методу, исключающего неуместные в искусстве педантизм и школярство. Он утверждал, что успех применения метода на практике возможен лишь в том случае, если он станет личным методом актера и режиссера, которые им пользуются, и получит свое преломление в их творческой индивидуальности. Не следует также забывать, что хотя метод и представляет "нечто общее", но применение его в творчестве -- дело сугубо индивидуальное. И чем гибче, богаче и разнообразнее, то есть индивидуальнее, его применение в творчестве, тем плодотворнее становится и сам метод. Метод не стирает индивидуальных особенностей художника, а, напротив, предоставляет широкий простор для их выявления на основе законов органической природы человека.
Развитие советского театра по пути социалистического реализма предполагает богатство и разнообразие творческих исканий, свободное соревнование различных направлений, методов и приемов сценического творчества. Если эти искания не пойдут в разрез с естественными законами творческой природы артиста и будут направлены на дальнейшее углубление и развитие лучших реалистических традиций русского искусства, то ни один театральный новатор не пройдет мимо того, что сделано Станиславским в области теории и методологии сценического творчества. Поэтому вполне оправдан и закономерен тот огромный интерес, который проявляют передовые деяте\и советской и зарубежной театральной культуры к эстетическому наследию Станиславского и особенно к разработанному им сценическому методу. Этому интересу призваны в той или иной степени ответить публикуемые в настоящем томе материалы.
Подготовка к изданию четвертого тома Собрания сочинений Станиславского была сопряжена со значительными трудностями. Основные публикации в томе являются различными вариантами задуманной, но не осуществленной Станиславским книги "Работа актера над ролью", причем ни один из этих вариантов не был доведен им до конца. Некоторые вопросы сценического творчества, на которые Станиславский предполагал дать ответ в этой книге, остались нераскрытыми, другие -- освещаются в беглом, конспективном изложении. В рукописях имеются пропуски, повторения, противоречия, неоконченные, оборванные фразы. Нередко материал расположен в случайном порядке, отсутствует логическая связь между различными частями текста, композиция книги и отдельных ее разделав не была еще окончательно установлена самим Станиславским. И в тексте и на полях рукописей имеются многочисленные пометки, свидетельствующие о неудовлетворенности автора написанным как по форме, так и по существу и о его желании вернуться к этим вопросам. Иногда Станиславский излагает одну и ту же мысль в различных редакциях, не останавливаясь окончательно ни на одной из них. Незавершенный, черновой характер публикуемых рукописей является неустранимым недостатком настоящего тома.
Но при решении вопроса о публикации этих материалов в Собрании сочинений Станиславского составители руководствовались тем, что они являются важнейшей частью его учения о творчестве актера и при всех своих недостатках представляют огромную научную ценность. Без этих материалов наши представления о так называемой "системе Станиславского" были бы далеко не полными и односторонними.
При подготовке к печати рукописных материалов Станиславского по работе актера над ролью необходимо было решить вопрос о том, в каком виде они должны быть опубликованы. Простая перепечатка черновых рукописей Станиславского со всеми помарками, повторениями, случайным порядком в расположении отдельных фрагментов текста и т. п. поставила бы читателя в положение исследователя архивных документов и чрезвычайно затруднила бы восприятие мыслей автора. Поэтому при подготовке рукописей к печати следовало прежде всего глубоко изучить замысел и намерения автора, выбрать в каждом отдельном случае наиболее совершенный и отработанный вариант, определить время написания рукописей, устранить прямые повторения в тексте, установить на основании отдельных указаний и косвенных замечаний автора последовательность в расположении отдельных частей рукописи и общую композицию всего материала.
В отличие от первых публикаций этих материалов, в настоящем издании тексты даются в более полной и точной редакции. Составители тома стремились к предельно точному воспроизведению текстов Станиславского, сводя до минимума редакторское вмешательство. Перестановка текстов допущена лишь в тех случаях, когда на этот счет имеются указания автора, выраженные им в замечаниях на полях рукописей или в составленных на основе этих рукописей планах-конспектах. Тексты различных рукописных материалов отделены друг от друга, не исключая и тех случаев, когда последующая рукопись является прямым продолжением предыдущей.
При наличии нескольких вариантов одного и того же текста печатается последняя его редакция. Перерабатывая свои рукописи, Станиславский в ряде случаев не создавал нового полного варианта текста, а лишь обращался к отдельным его частям, которые его не удовлетворяли. Изменения и дополнения к тексту делались Станиславским в блокноте или на отдельных листах, карточках; эти дополнения он предполагал внести в рукопись при ее окончательной доработке. Но, поскольку рукописи остались недоработанными, при установлении окончательной редакции текста эти поправки были приняты нами во внимание и включены в текст публикации, что всякий раз оговаривается в комментариях.
Кроме того, в архиве Станиславского есть материалы, дополняющие мысли, изложенные в основных рукописях, но не имеющие его указаний о том, куда они должны быть включены. Подобного рода добавления отнесены нами в комментарии или в дополнения к разделам и лишь в исключительных случаях, ради логической связи изложения, введены в основной текст в квадратных скобках. В квадратные скобки заключены отдельные слова, пропущенные в подлиннике или предположительно расшифрованные составителями, а также принадлежащие составителям названия отдельных разделов и глав. Расшифрованные сокращения в авторском тексте, исправленные описки и мелкие стилистические поправки даются без особых оговорок.
Характеристика публикуемых рукописей, история их создания и особенности текстологической работы над ними раскрываются всякий раз в общем вступительном комментарии к документу.
При подготовке настоящего издания особую трудность представлял вопрос композиционного построения тома. В отличие от предыдущих томов "системы", в которых дается последовательное раскрытие темы, в четвертом томе публикуются подготовительные, незаконченные материалы, представляющие различные варианты одной и той же темы. Эти варианты отличаются друг от друга не только по форме, но и по существу решения самой проблемы.
При определении архитектоники тома оказалось невозможным выбрать из имеющихся вариантов "Работы над ролью" такой, который бы с наибольшей точностью и полнотой выражал взгляды Станиславского на процесс работы актера и мог быть положен в основу тома.
Если подходить с точки зрения точности, то есть соответствия изложенных в рукописи мыслей с последними по времени взглядами автора на методику сценической работы, то следовало бы остановиться на варианте "Работы над ролью" на материале "Ревизора", написанном Станиславским незадолго до смерти. Однако эта рукопись не может составить основу книги, так как в ней изложена лишь первая, вступительная часть нового, задуманного, но не осуществленного им большого труда о работе актера над ролью.
С точки зрения полноты охвата темы этим требованиям в наибольшей степени отвечает предшествующий вариант книги, "Работа над ролью" на материале "Отелло", хотя и уступающий позднейшей рукописи ("Ревизор") в смысле точности и последовательности изложения метода. Как уже было сказано выше, этот материал отражает переходный этап исканий Станиславского в области творческого метода. Поэтому не случайно он, так же как и предшествующий вариант, написанный на материале "Горя от ума", был отклонен Станиславским, что не могло не быть принято во внимание составителями тома.
Таким образом, характер рукописей четвертого тома не дает нам основания рассматривать их как книгу Станиславского по второй части "системы", излагающую метод работы актера над ролью. Это не книга, а материалы к книге "Работа актера над ролью", что и отражено в самом названии тома.
Поскольку публикуемые в томе материалы относятся к разным периодам творческой деятельности Станиславского и по-разному трактуют многие вопросы творческого метода, необходимым условием их правильного восприятия является рассмотрение взглядов автора в процессе их становления, развития. Этой задаче в наилучшей степени отвечает принцип последовательного, хронологического расположения материалов тома. Принцип хронологического расположения материалов дает возможность читателю самостоятельно проследить путь формирования и эволюцию взглядов Станиславского на творческий метод актера и режиссера и понять тенденцию их дальнейшего развития.
Основу данного тома составляют три этапных сочинения Станиславского, относящиеся ко второй части "системы": "Работа над ролью" на материале "Горя от ума", "Работа над ролью" на материале "Отелло" и "Работа над ролью" на материале "Ревизора". Близко примыкает к этим сочинениям "История одной постановки. (Педагогический роман)", которая была задумана Станиславским как самостоятельная книга о работе актера над ролью. Однако из этой книги им была вчерне написана лишь первая часть, касающаяся главным образом вопросов режиссерского искусства. Важнейшая же часть, в которой Станиславский предполагал осветить процесс работы актера над ролью, осталась неосуществленной. Поэтому "История одной постановки" публикуется не среди основных материалов тома, а в разделе приложений. Кроме того, в томе публикуется ряд рукописей, освещающих отдельные вопросы творческого метода и предназначенных Станиславским для включения в книгу "Работа актера над ролью". Те из них, которые тематически непосредственно примыкают к основным материалам, публикуются в томе в качестве дополнений к ним, другие же, имеющие самостоятельное значение, даются в качестве приложений к тому.
Составители с благодарностью отмечают большую помощь, оказанную им при подготовке к печати рукописей четвертого тома директором Музея МХАТ Ф. Н. Михальским, заведующим кабинетом К. С. Станиславского С. В. Мелик-Захаровым, а также Е. В. Зверевой, В. В. Левашовой и Р. К. Таманцовой. За ценные советы по комментированию ряда специальных вопросов составители выражают благодарность кандидату философских наук Ю. С. Беренгарду.
Г. Кристи, Вл. Прокофьев
Работа над ролью
[" Горе от ума"]
Работа над ролью состоит из четырех больших периодов: познавания, переживания, воплощения и воздействия.
ГОРЕ ОТ УМА
Осенью 1924 года К. С. Станиславский и Вл. И. Немирович-Данченко решили возобновить «Горе от ума» А. С. Грибоедова, спектакль, впервые поставленный театром в 1906 году.
Нас, молодежь театра, это решение очень обрадовало, так как ряд ролей в этом спектакле предполагалось поручить молодым актерам труппы. Называли М. И. Прудкина, Ю. А. Завадского, Б. Н. Ливанова, А. О. Степанову, К. Н. Еланскую, О. Н. Андровскую, В. Д. Бендину, В. Я. Станицына в качестве будущих исполнителей Чацкого, Софьи, Лизы, Молчалина.
В середине октября В. В. Лужский сообщил И. Я. Судакову и мне, что К. С. Станиславский берет нас обоих себе в помощники по возобновлению «Горя от ума» и просит познакомиться подробно с пьесой, так как хочет на днях побеседовать о предстоящей нам работе.
Через неделю мы были вызваны к Константину Сергеевичу в Леонтьевский переулок. Как обычно, пришел и В. В. Лужский. Беседа происходила вечером, кабинет К. С. Станиславского освещала большая люстра. Была зажжена и настольная лампа возле дивана - обычного места К. С. Станиславского.
Мы не случайно остановили свой выбор на вас, молодых режиссерах, - обратился к И. Я. Судакову и ко мне К. С. Станиславский, раскрывая привычным жестом один из своих больших черных блокнотов. Одни из них служили ему записной книжкой, в которую он заносил свои наметки к предстоящим беседам и репетициям, другие являлись черновиками его будущих книг.
Нам хотелось бы не только возобновить наш прежний спектакль, но и передать вам, молодым режиссерам, и вашим молодым товарищам по труппе - актерам, те мысли, которые легли в основу нашей работы над «Горе от ума» в 1906 году.
Многое из того, что я скажу, вы, наверное, прочли в книге Владимира Ивановича, когда Василий Васильевич передал вам о назначении вас режиссерами по возобновлению «Горя от ума». Но кое-что я хотел бы еще добавить от себя. Вы читали книгу Владимира Ивановича?
Мы подтвердили, что внимательно прочли и книгу Вл. И. Немировича-Данченко «Горе от ума» в постановке Московского Художественного театра и ряд других материалов по пьесе и по грибоедовскому времени.
Очень хорошо, - отвечал нам Константин Сергеевич. - Все это необходимо знать. История общества, идеи века, быт и нравы эпохи - это фундамент всякого реалистического произведения искусства. Многие ошибки в старых постановках «Горя от ума» происходили от нелепого убеждения актеров и режиссеров в том, что всякая пьеса, написанная стихами, является условным, сугубо «театральным» произведением. Отчасти в этом кроется корень обычных неудач при постановке пушкинского «Бориса Годунова»… В театре вообще считают, что стихи являются законным поводом к декламации. Даже хороший актер, получив роль в стихах, разрешает себе стать на ходули не пережитого чувства, в приподнятом тоне произносить не до конца понятые им мысли, прикрывая и то и другое ударениями на эффектную рифму и ритмически отчеканивая каждую строчку.
Со всеми этими штампами мы будем с вами бороться, но сейчас я хочу сказать о важнейшей стороне замечательной комедии Грибоедова.
Из книги Валентин Гафт: ...Я постепенно познаю... автора Гройсман Яков Иосифович Из книги Сливки [Портреты выдающихся современников кисти Александра Никонова] автора Никонов Александр ПетровичГоре от ума – А книжки свои вы сами пишете или как Ельцин?– Я книги пишу сам. Даже речи свои пишу сам. Обычно начальникам пишут спичрайтеры. От этого начальники тупеют, деградируют. За них же думают другие! А они, как куклы, озвучивают чужие тексты. Выйдя на пенсию,
Из книги Перед восходом солнца автора Зощенко Михаил МихайловичX. ГОРЕ УМУ Кто высоко стоит, тот знает грозы И, падая, ломается в куски… 1 Что заставляет меня писать эту книгу? Почему в тяжкие и грозные дни войны я бормочу о своих и чужих недомоганиях, случившихся во время оно?Зачем говорить о ранах, полученных не на полях
Из книги …Я постепенно познаю… автора Гафт Валентин Иосифович«ГОРЕ ОТ УМА» На спектакль в Театре сатиры Зачем напрасно тратить в споре «Мильон терзаний» на пустяк? Отсутствие ума не горе - Сам постановщик был
Из книги Спендиаров автора Спендиарова Мария АлександровнаГоре Государственные экзамены прошли на этот раз успешно. Выдержав почти по всем предметам на «весьма удовлетворительно», Саша получил диплом первой степени.Он приехал в Симферополь в отличном настроении. В доме на Севастопольской менялись обои и красились полы. В
Из книги Режиссерские уроки К. С. Станиславского автора Горчаков Николай МихайловичГОРЕ ОТ УМА Осенью 1924 года К. С. Станиславский и Вл. И. Немирович-Данченко решили возобновить «Горе от ума» А. С. Грибоедова, спектакль, впервые поставленный театром в 1906 году.Нас, молодежь театра, это решение очень обрадовало, так как ряд ролей в этом спектакле
Из книги Hohmo sapiens. Записки пьющего провинциала автора Глейзер ВладимирГОРЕ ОТ УМА В отличие от мужиков, все пьющие бабы - алкоголички, и имя им - легион. Учет бессилен: советская женщина, особенно мать, пила в одиночку. С похмелья, ополоснув водой из-под крана припухшую физиономию, бедолага рисовала детскими карандашами глаза и губы и бежала
Из книги Воспоминания автора Авилова Лидия АлексеевнаГоре Лето 1875 года мы, как всегда, проводили в Клекотках. 9-го июля 1875 года мы пошли гулять после дождя, а когда вернулись, то оказалось, что Елизавета Петровна оставила где-то плед, который зачем-то брала с собой. Бегали его искать - не нашли. Отец, только что оправившийся
Из книги Голоса Серебряного века. Поэт о поэтах автора Мочалова Ольга АлексеевнаГОРЕ Толпились плечом к плечу, Чужим дорожа несчастьем, - Поглядеть на вывороченные Поездом лошадиные части. Маленькая девчонка Изумленно глядела на лужу Красной краски. Большая баба Тяжко вздыхала мужу. Прошел парень с девицей, Чуть Задержавшись на
Из книги Записки русского изгнанника автора Беляев Иван Тимофеевич Из книги Избранные произведения. Том 1 автора Иванов Всеволод ВячеславовичГоре - Да, счастье ревниво! Значит, ему, как всякой ревности, свойствен стыд. А стыд - это молчание. И получается так, что о настоящем счастье мы помалкиваем, а то определение счастья, которое у нас сходит с языка, неправильно, неточно…- Получается, по-твоему, Александр,
Из книги Врачебные тайны. Пороки и недуги великих автора Раззаков ФедорГоре от ума Рак мозга - большая группа онкологических заболеваний тканей головного мозга. Развиваются в результате нарушения деления и образования клеток, от локализации которых зависит тип опухоли (например, опухоль мозгового вещества называется глиома, опухоль
Из книги Служу Родине. Рассказы летчика автора Кожедуб Иван Никитович3. ГОРЕ С первых же дней ученья в техникуме я увидел, что заниматься надо много и упорно. На дорогу домой, в деревню, уходило немало времени, и я решил переселиться в общежитие. Отец согласился на это сразу, а мать плакала, когда я уходил с корзинкой из дому.- Что ты, мама, я
Из книги О чём умолчал Мессия… Автобиографическая повесть автора Саидов ГолибГоре «Умом Россию не понять Аршином общим не измерить…» (В. Тютчев) Заходит, как-то, «Бобёр» к своей сестре, с целью – проведать.Застаёт на кухне шурина. На столе початая бутылка водки, опустошённая более чем на три четверти.Володя:– В чём дело, Саш? Что
Из книги По памяти и с натуры 1 автора Алфеевский Валерий СергеевичГоре В раннем детстве был у меня плюшевый мишка, его жесткий, твердый носик лоснился от моих поцелуев. Спал он всегда со мной в крепких моих объятиях, мы очень любили друг друга и редко когда расставались.В один несчастный зимний вечер вышли мы с мамой погулять, я крепко
Из книги Повесть о моей жизни автора Кудрявцев Федор ГригорьевичГоре Прошла еще неделя или две. Наступила настоящая зима. Навалило много снега. Начались морозы. Отец, как и все другие крестьяне, завалил уже завалину, то есть обложил всю избу кругом от земли до крыши соломой, а чтобы солома держалась, вдоль стен из жердей и кольев была
Пока готовились эти новые работы, сезон 1906/07 годов был открыт спектаклем как будто бы совсем иного, "старого" направления. Грибоедовское "Горе от ума" снова ставили вместе Станиславский и Немирович-Данченко, оформлял его по-прежнему Симов с помощью Н. Колупаева. Спектакль предназначался специально "для большой публики, которая перестает совершенно интересоваться театром, когда в нем нет понятной ей пьесы * ". Так писал Станиславский, имея в виду "ненависть" консервативной части публики к пьесам "нового направления" и необходимость идти на репертуарные "компромиссы".
* (Из письма К. С. Станиславского А. М. Горькому, июль 1905 г. - Собр. соч., т. 7, стр. 323. )
Действительно, "Горе от ума" словно бы целиком возвращало театр к линии музейно точного воспроизведения быта, истории, атмосферы 20-х годов прошлого века. Хотя Станиславский в дни вооруженного восстания и "старался доказать, что "Горе от ума" - единственная пьеса, подходящая к революции", постановщики вовсе не стремились к такому современному прочтению пьесы, созвучному политическим событиям в стране. Характерно, что в той же самой записи далее следует позже зачеркнутая фраза: "Почему "Горе от ума" такая подходящая пьеса для революции, я, конечно, не знал". И это была правда - в том, разумеется, смысле, что режиссеры тогда не считали нужным обострять обличительную общественно-политическую линию пьесы.
Само понятие "революционности" жило в их сознании в отвлеченной форме вечного стремления человечества к "свободе духа". Характерно, что, видя в "Горе от ума" те "боевые ноты, которыми звенит наша современная жизнь * ", Немирович-Данченко все-таки считал, что "идеал открытия [сезона] был бы "Бранд". Потому что это самая революционная пьеса, какие я только знаю, - революционная в лучшем и самом глубоком смысле слова" 6. Понятно, что "Бранд", в котором идея преобразования общества выступала в абстрактной форме, вполне отвечал тогдашним представлениям режиссеров о революционности. В соответствии с этим истолковывается и "Горе от ума".
* (Вл. И. Немирович-Данченко. Избранные письма. М., "Искусство", 1954, стр. 273. 8 Из письма к Станиславскому. Музей МХАТ, архив Н. -Д., № 1622. )
Режиссерский план, написанный в 1905 году почти весь Немировичем-Данченко в его обычной литературно-повествовательной манере (с небольшими пометками Станиславского в третьем действии), прежде всего отражает намерение постановщиков уйти от сложившихся театральных традиций исполнения комедии: от привычной манеры "чтения" знаменитых монологов, от банальных сценических образов. Чтобы грибоедовские герои предстали не такими, как их играли, а такими, как они жили при Грибоедове. Ради этого и надо восстановить живой быт того времени, чтобы актеры могли играть не "памфлет", а "бытовую комедию, жить образами". Ради этого монологи Чацкого и Фамусова должны занять второстепенное место, а на первый план выйти глубинный сюжет пьесы.
В связи с этим необходимо раньше всего вернуться к доцензурной музейной рукописи, восстановить те прекрасные стихи, которые прежде вымарывались, и утвердить новый текст комедии (что и было сделано с помощью специальной комиссии, состоявшей из В. В. Каллаша, П. Д. Боборыкина, А. Н. Веселовского и В. В. Якушкина). Затем нужно очистить представления о героях: Лизу больше нельзя играть "мольеровской субреткой", Молчалина - "холуем", Фамусова - "крепостником", а Чацкого - "обличителем нравов". "Прежде всего надо освободиться от тех оков, какие налагает на исполнителей слава "Горя от ума", - пишет Немирович-Данченко. - Для нас, например, Чацкий уже не прежде всего обличитель общественных пороков и Фамусов с его крепостническими взглядами не прежде всего объект обличений Чацкого * ". В каждой роли надо раскопать ее жизненную первооснову.
Наибольшему пересмотру был подвергнут образ Чацкого. Вместо "обличителя", "горячего резонера", "трагического героя", вполне сложившегося политического "деятеля" режиссеры предлагали актеру играть в Чацком пылкого, "свободного духом" молодого человека лет 23-х. "Чацкий - лишь пылкий юноша, талантливый и умница, но юный, лишь складывающийся будущий деятель" - утверждали они. Не надо искать в нем непременно Чаадаева - "сходство между ними самое беглое и незначительное".
Настаивая на такой характеристике Чацкого, всесторонне ее аргументируя, Немирович-Данченко касается и современного, и вечного смысла образа. Он высказывает мысль, быть может, самую важную и определяющую для всего режиссерского плана постановки. "Современный нам век расплодил в русском обществе несметное количество Молчалиных. Едва ли из всех типов "Горя от ума" это не самый сильный, самый живучий, самый липкий, самый производительный. И именно потому, что Грибоедов не дал в Чацком уже крупного деятеля, а только ростки будущего деятеля, именно потому, что гонитель Молчалиных изображен не каким-нибудь Чаадаевым, Нордовым, Пестелем, Одоевским, Бестужевым и им подобным... политическим деятелем, а еще юным, лишь многообещающим, талантливым и остроумным, но еще не сложившимся человеком, именно поэтому Молчалин удержался на ногах на целых ¾ века. Чацкий не мог уничтожить его. Да настоящий русский человек XIX века всегда обладал отличительной чертой не убивать ничтожество, а с презрением проходить мимо него. Таковы и все наши поэты, и Пушкин, и Гоголь, и Л. Толстой, и Тургенев, и Чехов... Они все учат тому же".
Вот позиция режиссуры. Логически доведенная до конца, она касается самого существа мировоззрения, решающих вопросов гуманизма художников. Значит суть даже не в том, что Чацкий еще юн, а в том, что "настоящий русский человек" не склонен "убивать ничтожество". Вот почему и был избран такой "общечеловеческий" план спектакля, не затрагивающий всей остроты современной политической ситуации. Не вступая в открытую борьбу с подлостью, спектакль как бы должен был "с презрением проходить мимо" нее к вопросам вечным, тянущим нить из быта истории к обобщению, поднимающемуся над "политикой", над временем.
Обобщенный смысл комедии режиссеры вкладывали в широкое звучание темы клеветы как темы вечного ничтожества, которое не в силах уничтожить герой. В связи с этим особую разработку получает весь третий акт, где, постепенно нарастая, фабрикуется клевета и, как глыба с гор, обрушивается на Чацкого - "московской фабрики слух вредный и пустой". Для этого был восстановлен из музейной рукописи тот монолог Чацкого в четвертом акте, где он рисует рождение клеветы:
О праздный, жалкий, мелкий свет! Не надо пищи, - сказку, бред Им лжец отпустит в угожденье, Глупец повторит, передаст, Старухи кто во что горазд Тревогу бьют, - и вот общественное мненье! И вот Москва!.. и т. д.
Важно, что именно "с появления на сцену г.г. N и D пьеса начинает кипеть настоящим сценическим подъемом... Клевета находит великолепную почву... - она ползет, расширяется, захватывает все углы, и, когда Чацкий, окутанный ею и ничего не подозревающий, вновь появляется на сцену, она создает истинно драматическую, прекрасного качества сценическую минуту. Искусство театра и должно быть направлено на то, чтобы рельефно и с захватывающей постепенностью был изображен рост этой клеветы".
"Горе от ума" (1906 г.), сцена из 3-го акта
* (Сергей Глаголь (С. С. Голоушев). Художественный театр и "Горе от ума". - "Московский еженедельник", 1906, № 21, стр. 44. )
"Горе от ума" (1906 г.). Чацкий - В. Качалов
Понятно, что тот Чацкий, которого играл В. И. Качалов, - "юный, по природе веселый и нежный, словоохотливо-шутливый, дерзко остроумный, пылкий, влюбленный до безумия... лирический, "эмоциональный" Чацкий * ", тот одинокий, "свободный духом "enfant terrible" был бессилен вступить в "борьбу" против "безумного мира", где вечно кишат "прошедшего житья подлейшие черты". Где Фамусов - Станиславский, в ком "постоянно плещется" "тихое животное сладострастие" ханжи и лицемера, "злорадно раздувает сплетню" и "вдруг становится бледен и страшен, как привидение ** ". В этом мире Чацкий не может, быть победителем, постепенно "он становится желчным и едким... обиженным, оскорбленным и совершенно разбитым *** " в финале. "В заключительной реплике: "Карету мне, карету", - сказанной голосом упавшим и как бы надорванным, слышалось... изнеможение вконец измученной души, а не вызов тем, от кого Чацкий бежит... **** "
*** (Сергей Глаголь. Цит. выше статья, стр. 46. )
**** (Exter [Ал. И. Введенский]. "Горе от ума" на сцене Художественного театра. - "Московские ведомости", 29 сентября 1906 г. )
Такое решение, резко порывавшее со всеми традиционными представлениями о пьесе, было мало кем понято из современников. За исключением цитированных выше критиков, пресса довольно дружно обвиняла театр в искажении автора, в том, что "у Грибоедова отняли Мольера", что показали нам ""прозаические бредни, фламандской школы пестрый сор", - и будет, - восклицал Юр. Беляев. - И довольно. Довольно! * " Но главное обвинение заключалось в принижении, "опрощении" образа Чацкого. Пуще всех старался, как ни странно, лагерь нововременцев: "Бедный Чацкий! Он вчера был принижен и обездолен до крайности". Эту точку зрения Ю. Беляева солидно поддерживал сам А. Суворин. "Я того мнения, - учил он, - что Чацкий - личность героическая, романтик, байронист, большой и оригинальный ум". Качалов же обратил его "в весьма обыкновенного смертного... Монологи пропали... ** " Другой, столь же "либеральный" критик, Н. Рославлев, упрекал режиссера в том, что "его Чацкий - не Россия будущего, а Россия настоящего", и проводил прямую аналогию между этим Чацким и "нашей революцией *** " (трактуемой, разумеется, в духе известного "Манифеста 17-го октября"). Вывод его звучал достаточно грустно: "...Начинало казаться, что Чацкого никогда не было в России, но что он "всегда будет", т. е. что мы его всегда будем ждать..." И вывод этот не был так уж далек от истины.
*** ("...Разве наша революция не тот же Чацкий? Отбросьте накипь социалистов, анархистов, евреев... Остановитесь только на волне, гонимой преемственно-либеральным течением русской мысли: разве она не вкатилась к нам, как Чацкий к Фамусову, "с корабля на бал", полная надежд, веры, любви... и разве не встретила она в нас, в правящем слое, фальшивой и развращенной Софьи? Разве не поступили мы с актом 17 октября так же скверно, как Москва с Чацким? Черносотенцы, октябристы, кадеты, социалисты и над всеми ними - самодовольный лик г. Премьер-министра... Ну разве нет тут сходства со Скалозубами, Фамусовыми, Молчалиными, Репетиловыми и Загорецкими?" (Н. Рославлев. Мысли. - "С. -Петербургские ведомости", 3 мая 1907 г.). )
Таким образом, новый спектакль МХТ невольно входил в тесное соприкосновение с действительностью. В нем по-своему проступила собственная жизненная позиция художественников, их понимание революционности и героизма, их отношение к решающим проблемам гуманизма. Наверное, именно поэтому "старинная комедия Грибоедова оказалась самым сенсационным спектаклем в двух столицах за весь театральный сезон этого года * ".
* (Ф. Батюшков. Гастроли МХТ. От быта к символу. - "Современный мир", 1907, май, стр. 61. )
Для Станиславского, хотя он как режиссер и работал здесь менее активно, чем Немирович-Данченко, постановка эта тоже была далеко не случайной. Задумав вначале "Горе от ума" как некую "передышку" в исканиях, как известный "компромисс" для "большой публики", режиссер не мог не почувствовать, что гениальное произведение дает ему возможность высказать и свое отношение к жизни, и свою художественную позицию. Недаром в его блистательной постановке третьего акта проступало не только прежнее мастерство решения "народных сцен", не только умение соткать из тысячи сценических брызг сверкающий живой фон, но и желание придать ему обобщенное символическое звучание. Тем самым "Горе от ума" органически включалось в орбиту творческих поисков режиссера.
Но, разумеется, теперь его более всего занимала продолжавшаяся работа над "Драмой жизни". После "Горя от ума" снова на какое-то время расходятся режиссерские пути Станиславского и Немировича-Данченко. Они сойдутся вновь только на более "консервативном" "Ревизоре". Искания обоих режиссеров 1906, 1907, 1908 годов идут параллельно, порой между собой соприкасаясь. Немирович-Данченко ставит самостоятельно "Бранда", "Стены" С. Найденова, "Бориса Годунова" и "Росмерсхольм", повсюду пытаясь - подчас безуспешно - преодолеть привычный бытовизм театра и нащупать пути к скупому, аскетически строгому, философски насыщенному произведению сцены. Станиславский продолжает свои искания в "Драме жизни", "Жизни Человека" и "Синей птице".
