Часть 1

1923-1925 годы

Защита диплома. Начало работы в библиотеке

С лета 1923 года постепенно начинался новый, решающий период моей жизни. Осенью 1925-го года я поступила на работу и судьбе в лице Зинаиды Семёновны Муратовой угодно было направить меня в ту самую библиотеку «Памяти декабрьского восстания», где работал Жак. Правда, я приходила с утра, когда открывался детский отдел, а он работал со взрослыми читателями во вторую смену, но часть времени мы были вместе.

В эти годы были передвижения по работе: 3. С. Муратова, руководившая работой всех детских библиотек города, забрала Жака в коллектор, где он стал её помощником. А меня перевели сначала в Кольцовскую библиотеку (где когда-то я начинала свой путь к профессии), а потом - уже на заведование детским отделом (впрочем, я там была единственным работником). Туда ко мне приходила помогать, читателей было очень много, младшая сестра Жака, Доня (она на 10 лет моложе меня), с которой мы скоро подружились на всю жизнь. Она тоже стала потом библиотечным работником, но более высокого класса .

1925-1930 годы

Большим событием для нас был выход первой книги стихов В. Жака «Крутизна». До этого у него было две публикации: пьеса о хороших и плохих книгах «Книжный переполох», напечатанная в сборнике к «Неделе книги», изданном Политпросветом, была поставлена в библиотеке Клуба коммунальников, которой заведовала очень интересная женщина, член библиотечной семьи Кессених, сыгравшей большую роль в истории библиотечного дела в Ростове (после войны Вера Николаевна Кессених работала в Москве). В это время я проходила в этой библиотеке студенческую практику (мне разрешили заменить школу на библиотеку) и участвовала в подготовке этого спектакля. Задача автора была: показать, что прежде книги были плохие, а теперь - хорошие. Но хороших советских книг тогда ещё не было (не помню даже, а пьеса не сохранилась, какие книги служили положительным примером).

Но героиня Чарской (её играла Маруся Кессених, дочь заведующей библиотекой) была очаровательна, Шерлока Холмса сыграл из-за болезни «артиста» сам Жак (он тогда был худенький и сошёл за мальчишку), индеец из романов не то Майн-Рида, не то Купера выглядел очень живописно. И я опасаюсь, что они произвели большое впечатление на публику и не то, которого мы добивались...

Была ещё одна маленькая-маленькая книжечка (9 см х 13 см, 30 с), изданная в 1926 г. «Севкавкнигой» в серии «Слушай, пионер!» под названием «О книге» с подзаголовком «Инсценированный доклад к «Неделе книги». Речь шла об истории книги и книгопечатания. Заканчивалась пьеса хоровым призывом:

Книжка нужна человеку,

Пионеры, - в библиотеку!

Пьеса была скучная, несмотря на все старания автора её оживить такими персонажами, как пионер с аэропланом (пионеры делают модели самолётов), пионер с ботинком (трудовые навыки), египтянин и др. Я поставила её в первый же месяц своей работы. Волновалась ужасно, так как у меня ещё шёл испытательный срок, и эта постановка (в помещении какого-то клуба) должна была показать мои возможности. А тут ещё один из участников в последнюю минуту, уже по дороге в клуб, заявил, что он не пойдёт. Я его сначала уговаривала, а потом рискнула заявить, что мы без него обойдёмся (хотя сама не понимала, что же я буду делать). Позвала ребят и гордо пошла дальше, стараясь не оглядываться. Через несколько минут он нас догнал. Но чего мне стоили эти несколько минут... Всё прошло благополучно, и «сама» Муратова (я тогда её даже побаивалась и никак не думала, что скоро мы станем близкими друзьями на всю жизнь) одобрила.

В это время Жак уехал в Грозный, служить в армии.

Провожала его я и 3. С. Муратова, которая была огорчена не только разлукой, а ещё и тем, что теряет хорошего помощника. На его место она взяла меня, и я много лет работала с ней, да потом и без неё вела методическую работу.

Тоска и переписка не мешали текущей жизни. Было много работы, а свою работу я всегда любила.

Тогда учреждения работали на непрерывке и каждый имел свой выходной день, причём неделя была пятидневная. Прежде, чем вернуться к нашей обычной неделе, были испробованы разные системы - и шестидневка с выходными 6-го, 12-го, 18-го, 24-го, 30-го, и пятидневка с выходными соответственно 5-го, 10-го и т.д. Потом работали на непрерывке. Но это продолжалось недолго - уж очень было много неудобств: работать приходилось всегда неполным составом. Часто нельзя было использовать очередной выходной - то срочная работа, то совещание и т. п. И выходной откладывался.

1930-1933 годы

Моя работа в методкабинете. Борьба за здание (Рабинович-Кольцов-Крупская). Суд.

После армии Жак пошёл работать, но уже не в библиотечную сеть (хотя и потом был связан с нею через меня и 3. С. Муратову и всегда ей помогал), а по своей профессиональной литературно-журналистской линии: он стал сотрудником пионерской газеты «Ленинские внучата», в которой и раньше печатал свои стихи и статьи. Вообще библиотеки всегда были в контакте с этой газетой, освещали опыт своей работы, рекомендовали новые книги, давали тематические обзоры литературы.

Своей работой я тоже была довольна и даже думала, что не выбрала бы другой, если бы начала жить заново. Правда, иногда мелькала мысль, что мне ещё нравится работа переводчика. К этому времени у нас уже был организован методкабинет, руководивший всей работой детских библиотек. Во главе его стояла, конечно, Зинаида Семёновна Муратова, прекрасный организатор и вообще талантливый человек. Она была серьёзным и требовательным работником и в тоже время любила шутку, принимала самое активное участие во всех вечерах (они у нас, а после войны в библиотеке имени К. Маркса, где она потом работала, проходили живо и остроумно).

Кроме Зинаиды Семёновны, было у нас два методиста: одним бессменно до войны была я, второй менялся - работали у нас и Зинаида Семёновна Живова, и Полина Ивановна Товаровская (жена редактора ростовской газеты, милая женщина, обладавшая очень редким качеством - она точно знала свои возможности и не переоценивала их), потом пришла Анна Николаевна Аращук. Был и четвёртый работник, Дора Григорьевна Бирман, тихая, добросовестная, уже немолодая девушка, занимавшаяся технической работой - обработкой книг, оформлением передвижек, проверкой цифровых отчётов.

Работали мы очень дружно, успешно опекали наших библиотекарей (некоторые считали, что даже чрезмерно). К каждой дате - политической, литературной и т. п. мы подбирали материал, составляли и раздавали списки рекомендуемой литературы, ставили примерные выставки, давали вопросы к книгам. Мы не навязывали эти рекомендации. Сильные работники использовали их, если находили нужным, а маленькие библиотеки с неопытными библиотекарями очень нуждались в нашей помощи. Мы часто бывали в библиотеках не столько для контроля, сколько для доброго совета. Мы работали не только с заведующими, как это (насколько я знаю) делается теперь, а со всеми сотрудниками всех детских библиотек. У нас ежемесячно были совещания для обсуждения всех текущих вопросов. Кроме того, два раза в месяц проводились обзоры новинок с участием всех библиотекарей по каждой книге, заранее переданной работнику; выступало двое - они освещали содержание, давали свою оценку и намечали возможные формы её использования. Наш методический кабинет имел в эти годы (1930-1941) прекрасное помещение на одном этаже с детской библиотекой им. Ленвнучат. Там был наш кабинет, комната передвижного фонда (мы давали передвижки разным учреждениям) и две комнаты для прекрасного книжного фонда, который Зинаида Семёновна Муратова создала для нашей работы (им пользовались и научные работники). Это были все детские книги, попадавшие в Ростов (их закупали по одному экземпляру), и переплетённые годовые комплекты детских газет («Пионерская правда», «Ленинские внучата») и журналов. А ещё был фонд дореволюционной детской литературы, книги, в своё время списанные из детских библиотек. Эти книги выдавались только для научной работы.

И весь этот замечательный уникальный фонд сгорел в одну ночь в июле 1942-го года от прямого попадания бомбы! Вместе с ним погиб и почти весь фонд детской библиотеки. Это была самая тяжёлая материальная утрата из всех, нами пережитых. Через много лет, уже будучи на пенсии, мы несколько раз собирали у нас дома группу старых работников (сейчас их уже почти никого не осталось), и я убедилась в том, что нашу работу тепло вспоминали и ценили. И, конечно, В. Жак всегда помогал нам и советами, и стихотворными строчками.

В эти же годы (кажется, 1932-1933) произошла у нас удивительная история, когда и мне пришлось участвовать в борьбе с начальством. Центральная библиотека города и руководство сетью помещались тогда в здании, испокон веков предназначенном для этого: ещё до революции оно было построено для библиотеки (одно время там был расположен ещё и музей). И вдруг обком партии надумал, что это здание необходимо ему для высшей партийной школы, а библиотеку можно куда-нибудь переселить...

Уже был отдан приказ, и наша начальница, Надежда Антоновна Сулковская, довольно энергичная женщина, но дисциплинированная партийка, не смела возражать. Однако её заместитель, тихий местечковый еврей из-под Житомира, горячий энтузиаст библиотечного дела, Моисей Вульфович Рабинович, не мог с этим смириться. У него вообще были широкие планы библиотечного строительства, он многие годы безуспешно, но страстно боролся за новое здание для библиотеки им. К. Маркса, и недаром у меня в альбоме под его фотографией стоят такие строчки:

Он верит, что грядущий век

(Коль не удастся в этом веке)

В жизнь воплотит его проект

Строительства библиотеки!

И хотя здание для этой библиотеки в конце концов всё же построили (в 1994-м!), оно так непохоже на Дворец книги, так далеко от его мечты - и хорошо, что он его не дождался...

Так вот, М. В. Рабинович по своей инициативе, на свой страх и риск, бросился в Москву и сумел пробиться к самому Михаилу Кольцову - тогда ещё не врагу народа, а могущественному журналисту, и в самой «Правде» появился острый фельетон, где высказывалось недоумение, почему истины марксизма-ленинизма могут постигать только в этом здании?...

Моментально приказ был отменён, и библиотека осталась на прежнем месте, но...Рабинович был уволен (статью КЗОТа подобрали для этого). Опять он не смирился и начал хлопотать, писал в Москву. И когда его письмо дошло до Крупской (она работала в Наркомпросе, в чьём ведении мы тогда были), она прислала какого-то сотрудника разобраться в этом деле. Тот, естественно, обратился в партийную организацию и получил убедительное объяснение. Но 3. С. Муратова сумела как-то с ним встретиться, привела его к нам, и мы уже всё объяснили иначе. Он очень внимательно выслушал, справился о нашем служебном стаже и положении, поговорил, по нашей подсказке, ещё кое с кем из старых работников, и приказом из Москвы Рабинович был восстановлен и приступил к работе. Но на этом дело не кончилось. Одержав победу, Моисей Вульфович принципиально потребовал оплаты вынужденной полугодовой безработицы. Дело было передано в суд, куда я и 3. С. Муратова были вызваны как свидетели. Должно быть, мы выступали удачно и достаточно смело (ещё годы были не самые страшные), потому что в перерыве юрист, представлявший интересы ГорОНО, которому бы направлен иск, сказал нашему адвокату: «С такими свидетелями легко выиграть дело». Помню, что судья меня спросила, работаю ли я и сейчас в этой системе под руководством Сулковской (очевидно, против начальства редко выступали) и ещё, чем я объясняю такое неодобрительное отношение начальницы к своему заместителю. Я подумала и ответила: «Наверно, его популярностью». Дело было не только выиграно, но суд постановил отнести выплату за счёт Сулковской. И только после кассации областной суд, оставив в силе решение об оплате, отнёс её на счёт ГорОНО. Там же, в суде, в перерыве Сулковская сделала нам несколько критических замечаний по нашей работе. И мы поняли, что нам готовится не сладкая жизнь. И тогда, по совету моего отца, у которого, несомненно, были юридические способности, Муратова пошла к секретарю парторганизации и объяснила, что придирки к нам (перед этим мы получили благодарность в приказе) мы будем считать ответом на наше критическое выступление. Вероятно, это помогло и мы работали нормально.

1936-1939 годы

37-й год - страх и стыд.

Вот так мы и жили - работали, радовались и огорчались - и не знали, что надвигается на нас, на всю огромную страну страшная пора - 37-й и следующие годы. Годы, когда главными, определяющими нашу психологию были два чувства - страха и стыда. Годы, оглядываясь на которые мы все понимаем, что совершали подлости, хотя и в разной степени. И когда молодые нас теперь спрашивают, как мы могли так жить, как могли подчиниться такому произволу, нам нечего ответить. Остаётся только ссылаться на «Старательский вальсок» Галича и на «Дракона» Шварца. И утешаться тем, что мы не были первыми учениками.

Я давно уже сформулировала для себя такую градацию: одни делали подлости по величайшему принуждению, мучаясь и стиснув зубы; другие - тоже вынужденно, но спокойно; и, наконец, третьи - с удовольствием и с выгодой для себя. А героев (Солженицын, Сахаров и др.) были единицы, да и то уже в более поздние годы.

Меня беда обошла, но все эти годы я боялась за Жака, тем более, что опасность казалась очень реальной. Были арестованы, правда, не надолго, мальчики - деткоры (уже подросшие) из «Ленинских внучат» - Соля Гурвич и др. Был арестован и отправлен на 5 лет в лагерь Шемшелевич - это уже близкое окружение...

А ощущение стыда осталось на всю жизнь.

По роду своей работы мне приходилось активно участвовать в гнусной операции по изъятию из библиотек «вредных» книг. Сначала мы получали списки книг, подлежащих изъятию, на печатных листках, потом их сводили в тома - довольно толстые. Причём иногда это были названия книг, в которых была «обнаружена крамола», а иногда - давалась фамилия писателя с коротким указанием «Все». И мы понимали, что автора уже нет или он «доходит» где-то в лагере. Вот и снимали мы с полок книги Бабеля и Мандельштама, Михаила Кольцова и многих-многих других и отправляли их на бумажную фабрику. И нам, методистам, надо было зорко следить, чтобы эти указания точно выполнялись, иначе это грозило бедой самим библиотекарям. И этого мало -официально говорилось о том, что кроме указанных в списках книг мы не должны ничего трогать, но мы-то прекрасно знали, что обнаруженная в любой книге нежелательная фамилия, фотография, цитата повлечёт большие неприятности.

Так было в одной библиотеке, где работник выдал книгу шарад, ребусов и загадок старого издания, предполагая, что это - невинный развлекательный материал. А бдительный папа маленького читателя углядел в ответах на задачи фамилию Троцкого (!) и пошёл прямо в райком партии... Библиотекаря в тот же день сняли.- хорошо, что этим ограничились... И тут надо вспомнить о градации подлости. Был случай, когда отец читателя-ребёнка тоже найдя что-то недозволенное, пришёл в библиотеку, отозвал библиотекаря и тихо ему посоветовал убрать эту книгу. И, беспокоясь за своих работников, я часами листала книги, чтобы - в случае чего - потихоньку предупредить товарищей.

Помню, что однажды в книге (кажется, Кассиля) для малышей нашли цветную фотографию расстрелянного маршала. И хотя было не совсем ясно, он ли это - посоветовали на всякий случай книгу изъять. А уже после войны мы прятали от читателей очень тогда нужную книгу Овечкина «С фронтовым приветом», потому что там был добрый отзыв о Тито, а у нас в этот период его уже надо было считать кровавой собакой.

1941 год

На работе было невесело. Муратова уже с нами не работала, ее заместительница Аращук ушла в декретный отпуск, а Дору Бирман отправили на окопы. Я осталась одна. Наше помещение отобрали - не помню, кто, но в военное время спорить не приходилось. Нас переселили на второй этаж, потеснив жилуправление и свалив книги. Начались ночные дежурства на работе - на случай бомбежки - и по дому тоже.

А 9-го октября Жак пришел ко мне на работу и сказал, чтобы я увольнялась, что госпиталь эвакуируется, и мы уедем с ним. Я растерялась - ведь я одна, меня не отпустят. Но он ответил, что обязательно отпустят, есть приказ об эвакуации города. Действительно, мне без малейших возражений оформили увольнение и отдали трудовую книжку. Только вот полагающиеся деньги не отдали, резонно сказав, что их нет. Впрочем, когда через несколько дней мой брат пришел, чтобы получить эти деньги по доверенности, ему ответили, что я полностью рассчиталась. Люди не упускали своей выгоды даже в такие дни.

1945 год

Приехали мы домой, в Ростов, кажется, 9 октября 45 года, т. е. почти ровно через 4 года разлуки с родным городом. Поезд пришел поздно вечером, и город сразу поразил нас разрушенным, сгоревшим вокзалом. За эти годы мы много читали об опустошенных городах, много видели фотографий в газетах и киножурналах. Знали, что Сталинград и многие другие города пострадали гораздо больше, чем наш Ростов. Но когда мы шли по улице Энгельса (трамваи и троллейбусы не ходили после большого недавнего пожара в депо - мы об этом уже знали из газет и дорожных разговоров) и видели обгоревшие остовы с провалами окон таких знакомых зданий своего родного города, это было так тяжело, что я плакала чуть не всю дорогу. А главная улица пострадала особенно сильно как раз в привокзальной части и почти до нашего дома. Сгорел и новый театр, которым мы так гордились.

Доня пошла в Ростове работать в библиотеку им. Маркса.

Первую ростовскую зиму я не работала - надо было немного наладить быт, да и не хотелось надолго оставлять перенаселенную чужими людьми квартиру. Вернулась я к своей основной библиотечной работе методистом только 9 октября 1946 года, ровно через 5 лет после ухода.

Все шло как будто хорошо, но в августе 1946 года наша мирная жизнь была прервана и перевернута неожиданным ударом - докладом Жданова. Об этом докладе очень выразительно написал в своей знаменитой повести «Пятый угол» петербургский писатель Ис. Меттер. Не могу не привести цитату: «Шестьсот интеллигентных людей, многие из которых были связаны личным уважением и к Зощенко, и к Анне Ахматовой, шестьсот человек, прошедших сквозь ужасы недавней войны, невозмутимо сидели сейчас на своих местах в этом зале и почтительно слушали одного распоясавшегося круглолицего мужчину с франтоватыми усиками, который раздраженно вышагивал перед нами и говорил свой отвратительный грубый вздор».

Если по другим поводам не все сразу разбирались, то тут реакция была единодушная, но, конечно, молчаливая. Как у Галича: «Промолчи!» И только через много лет и Меттер мог найти верные слова, и официально доклад был отменен.

А тогда... Я прочла этот доклад сначала на улице, в газетной витрине. Потряслась и растерялась... Но тогда я еще не сразу поняла, что этот «отвратительный грубый вздор» ужасен не только сам по себе и не только принесет большой вред нашей литературе, но и очень больно ударит по нашей семье.

1946-50-е годы

Моя работа. Переход на пенсию.

В октябре (кажется) 1946 года я пошла работать в Отдел культуры. Мне предложили должность заведующего методкабинетом. Но этот кабинет ведал и клубной работой, поэтому я предпочла стать методистом по библиотечной работе. Это была та же работа, что и до войны. Но тогда библиотеками руководили два методкабинета - «взрослый» и «детский», по 4 человека в каждом, и во главе их стояли такие «зубры», как Вера Николаевна Кессених и Зинаида Семеновна Муратова. А я проработала с 1946 до 1952 года одна на всю сеть. Но делала, что могла. На мне была не только методическая работа, но и планы, и отчетность. Я проверяла и анализировала материалы каждой библиотеки и составляла сводные обзоры.

Я много бывала в библиотеках. Часто приходилось ездить в библиотеки в свой выходной, так как у меня был выходной воскресенье, а в этот день часто проводились конференции. Политическая обстановка становилась все более душной. Усиливался антисемитизм.

Меня эта волна коснулась позже, в 1952 году, когда мой начальник, Василий Савельевич Шиколенко, человек малокультурный, грубоватый, но способный и порядочный, вызвал меня к себе и смущенно (это была, несомненно, не его инициатива, а указание горкома) сообщил мне, что он может исполнить мое желание перейти на работу с детьми. Я, действительно, когда-то об этом говорила. Мне предстояло организовать маленькую библиотеку, вернее, филиал детской библиотеки им. Ленвнучат на Темерницкой улице. И тут же Шиколенко сказал, что его тревожит, кто меня заменит. Я назвала фамилию подходящего, по-моему, кандидата - Киры Врублевской, а потом спросила, как объяснить эту замену библиотекарям. Он был готов к ответу: «Будем ссылаться на Ваше желание работать с детьми». Между прочим, меня таки потом упрекали, что я предпочла более легкую работу. Но когда я уже прямо спросила, в чем же дело, он, отвернувшись к окну, сказал: «Вы же не маленькая, сами понимаете». И я сказала, что да, а впрочем, не понимаю.

Правда, для меня лично, если не считать престижа, перевод был даже выгоден: работа была спокойнее, а зарплата выше: в аппаратной должности не учитывались стаж и образование. Позднее, когда в отделе культуры появилась зав. кадрами и пришла в библиотеку знакомиться, она, послушав какое-то мое выступление, удивилась, как могли меня «отпустить» с методработы, и рвалась настаивать на моем возвращении. Но я, конечно, отказалась.

В 1955 году филиал закрыли. Понадобилось помещение библиотеке для слепых, и я вернулась в библиотеку «Ленвнучата» заведующей младшим абонементом. Работалось мне неплохо, заведующей библиотекой была Наталья Владимировна Михалевич, человек интеллигентный и очень преданный делу. В прошлом она была учительницей. Самым главным ее критерием в оценке работников было отношение к читателю, доброжелательное с ним обращение. Но в 1958 году она умерла. Ей стало плохо на работе, очевидно, инсульт, ее увезли в больницу, а через сутки она умерла. Мне пришлось временно ее заменить. Об этом просило начальство: райком сразу пытался сунуть свою кандидатуру, не имевшую никаких заслуг, кроме партбилета. Очевидно, оперируя моими данными (это было уже при Хрущеве) легче было отбояриться. Но по моему настоянию (я никогда не хотела власти над людьми и ответственности за них, а кроме того у заведующей были и ремонтно-хозяйственные заботы, для меня совсем непосильные) потихоньку искали подходящую кандидатуру. Я понимала, что равной замены не будет, но все же очень хотела для своей библиотеки хорошего руководителя. И поэтому отвергла несколько предложений. Почти договорились на Востоковой, женщине активной, хозяйственной, но без достаточной культуры. Незадолго перед этим, когда я еще была методистом, я ее уговорила заочно поступить в библиотечный техникум на 3-ий курс, чтобы иметь на всякий случай необходимый документ. И весной (через год или два - не помню, сколько было курсов) она, к моему изумлению, принесла мне цветы и сказала, что, благодаря моему настоянию, она решилась и уже имеет диплом. Дело в том, что во время войны брали работников без разбора - их не хватало. А потом надо было по возможности улучшать кадры.

Вскоре после этого, весной 1959 года, я ушла «на заслуженный отдых». Я, конечно, могла еще работать и мне очень не хотелось бросать работу, я долго стеснялась говорить, что я пенсионерка. Но библиотека работала уже по-другому, и не все мне нравилось.

ПРИМЕЧАНИЯ

1. М. С. Жак (1901-1995). В данном выпуске «Донского временника» мы продолжаем публиковать материалы из ее личного архива, представляющие несомненный интерес по истории ростовских библиотек 20-х - 50-х годов. Материалы для публикации предоставил доктор технических наук, профессор Ростовского государственного университета С. В. Жак
2. Дора Константиновна Жак - кандидат педагогических наук, специалист в области организации фондов и каталогов, сотрудник ГБЛ им. Ленина (ныне РГБ, Москва). В 1944-1947 годах работала в отделе обработки Ростовской научной областной библиотеки имени К. Маркса.

Осень 1925 года

В июне 1925 года Галину Бениславскую уволили из штата газеты «Беднота». Плохое здоровье вынуждало ее часто не ходить на работу. Плохие материальные условия сказывались на ее душевном состоянии. Вновь обострилась неврастения. Болезнь развивалась особенно после разрыва отношений с Есениным.

Тем не менее она продолжала заниматься его делами. Аккуратно вклеивала в тетради получаемые на свой адрес материалы из «Бюро газетных вырезок». Внимательно их изучала, отмечала неточности. Прочитав сообщение газеты «Вечернее радио» (Харьков) о том, что «на днях приезжает в Харьков известный поэт Сергей Есенин», не удержалась и отметила: «Ничего подобного, даже не собирался».

Знала, что в отношениях Есенина и Софьи Толстой возникли сложности. Есенин хотел с ней встретиться. Перед отъездом в Баку в конце июля зашел попрощаться на квартиру в Брюсовском, но Галина была в отъезде. Встретил только Софью Виноградскую, которая обратила внимание, что у поэта лицо было скомканное, он часто поглаживал волосы, и большая внутренняя боль глядела из глаз его.

Сергей Александрович, что с вами, отчего вы такой? - спросила его.

Да, живу с нелюбимой, - вяло ответил Есенин.

Зачем же женились?

Ну-у-у! Зачем? Да на зло, вышло так. Ушел я от Гали, а идти некуда. Грустно было, а мне навстречу так же грустно шарманка запела. А шарманку цыганка вертит. И попугай на шарманке. Подошел я, погадал, а попугай мне кольцо вытащил. Я и подумал: раз кольцо вытащил, значит, жениться надо. И пошел я, отдал кольцо и женился.

А кольцо-то ведь почернело! Понимаете, почернело! В комнате стало тихо. Дальнейшего разговора не получилось.

В сентябре Есенин и С. Толстая возвратились из Баку. Поэта вновь потянуло в старую коммунальную квартиру, в которой он впервые почувствовал семейную теплоту. Находил любой повод, чтобы зайти в гости. Не обращал внимания на недовольные физиономии подруг Бениславской, не понимающих, чего он опять задумал.

Есенин осознал, что об измене Бениславской ему его друзья наговорили много выдуманного. В то же время просить у нее прощения не хотел, а Галина не шла на объяснения, считая себя незаслуженно обвиненной. При встречах они старались уйти от выяснения причин их неожиданного разрыва.

Серьезных поводов для посещения квартиры Бениславской у Есенина не было. При посещениях старался больше говорить о литературе, стихах, творчестве.

А знаете, какое хорошее стихотворение написал Клычков? - без подготовки во время очередного посещения спросил Есенин. Не получив ответа, продолжил: - Но я напишу еще лучше, обязательно напишу.

Никто не стал с ним спорить на эту тему. Он же продолжал свое выступление:

Завтра получу деньги в Госиздате… Да, деньги… - Он дальше стал говорить с грустью: - Вот, продался я им. Всю жизнь работал и за 15 лет работы получил 10 тысяч. В деревню поеду, отдохну, а потом поеду к Клюеву, к учителю своему.

Заметил, что на эти слова Галина улыбнулась. Она вспомнила приезд Клюева в 1923 году.

Да, да! Поеду. Он мой учитель! Вы ничего не понимаете, - горячился Есенин.

Поезжайте, - ответила ему Галя.

К Есенину подбежал щенок Сережка, которого он когда-то купил и подарил Гале. Поэт стал его ласково поглаживать, потом решил поиграть с ним, продолжая разговор не то сам с собой, не то с жильцами комнаты. Аня Назарова не выдержала и после одной фразы сказала ему:

А маленький Сережка умнее вас!

Этого Есенин стерпеть не мог, начал говорить Ане колкости, пытаясь разозлить ее. Затем остался ночевать. Утром, лежа в кровати, стал громко читать новые свои стихи. За чаем пытался всех рассмешить, но веселья не получалось.

18 октября Аня оказалась свидетелем очередного визита. Есенин был возбужден, как это бывает с ним, когда он немного выпьет. В хмельном состоянии любил выдумывать разные истории, не задумываясь, что это может доставлять неприятности людям, которые его любили и заботились о нем.

В этот день неожиданно решил позвонить писателю Пильняку. Быстро набрал номер и сообщил, что поэт Есенин умер. На том конце провода трубку сняла жена Пильняка, хорошо знавшая голос поэта. Она стала упрекать его за такие глупые шутки. Это не остановило Есенина. Позвонил сестре Анны Назаровой.

Вы сестра Ани? - спросил он по телефону. - Вы знаете, умер Есенин, а она его очень любила. Теперь она бьется в истерике, и мы не знаем, что делать с ней.

Это кто говорит? - перебила сестра. - Где Галя? Позовите ее.

Галя? - переспросил Есенин. - Галя возится с ней, а я… я посторонний, тут, из квартиры. Вы приезжайте скорей или позвоните через пять минут Гале.

Повесил трубку и начал с хохотом ходить по комнате.

Сестра Назаровой приехала, поверив телефонному разговору. Увидела живого Есенина, обозлилась, стала от обиды плакать, затем всех обругала и уехала.

Есенин к этому отнесся спокойно, а через некоторое время серьезно сказал:

Скучно уж очень мне. А знаете что, Аня, поедемте венчаться.

Как венчаться?

Да очень просто. Возьмем Галю, еще кого-нибудь свидетелем, поедем в Петровский парк и уговорим какого-нибудь попа нас обвенчать. Давайте?

Скучно мне, и это интересно, возьмем гармониста, устроим свадьбу.

Чтобы не перечить ему, Аня согласилась.

Я позвоню Илье, - обрадовался Сергей, - получу деньги, заедем за вами в редакцию и поедем. Хорошо?!

Аня ушла на работу, поверив, что Есенин исполнит свой замысел.

Но в Госиздате поэта встретила Софья Толстая и увела домой.

Иногда на квартире Бениславской Есенин встречался с друзьями. В конце октября он повидался с писателями Леонидом Леоновым и Иваном Вольновым. Первым пришел Вольнов. Стали обсуждать возможности издания произведений крестьянских поэтов и прозаиков. Разговор был прерван приходом Леонова. Есенин быстро выбежал из комнаты, держа в руках надломленную гитару. Перед этим он услышал, что гость поинтересовался у Галины его здоровьем. С досадой выкрикнул:

А вы, вы как меня чувствуете!

Раздраженно рванул струны гитары, затем стал по ним бить грифом, как кнутовищем. Леонид Леонов позже рассказывал: «Было жутко: будто он хлестал вокруг себя пучком оголенных нервов, в слепой сосредоточенности ожидая, то ли болью, то ли звуком отзовутся мелькающие струны».

Затем поэт успокоился, разговор перешел в деловое русло.

Перед отъездом в Ленинград 2 ноября 1925 г. С. Есенин позвонил Галине. В 8 часов вечера она по телефону услышала знакомый голос:

Галя, приезжайте на Николаевский вокзал.

Я уезжаю.

Уезжаете? Куда?

Ну это… Приезжайте. Соня приедет.

Знаете, я не люблю таких проводов.

Мне нужно многое сказать вам.

Можно было заехать ко мне.

Ах… Ну, тогда всего вам хорошего.

Вы сердитесь? Не сердитесь, когда-нибудь вы поймете.

Ничего. Вы поймете тоже. Всего хорошего.

Всего хорошего.

Ни он, ни она не знали, что в дальнейшем им уже не придется разговаривать друг с другом.

16 ноября 1925 года Галина Бениславская вновь обратилась к своему «Дневнику». Она стремилась перенести быстрее свои мрачные мысли на бумагу, надеясь тем самым облегчить свои душевные страдания. Писала в возбужденном состоянии:

«Никак не могу разобраться, может, на бумаге легче будет. В чем дело? Отчего такая дикая тоска и такая безвыходная апатия ко всему? Потому ли, что я безумно устала, бесконечно устала? Или что нет со мной Сергея? Или потому, что потеряла того, прежнего Сергея, которого любила и в которого верила, для которого ничего было не жаль? Первое - устала, и нет сил начинать жизнь заново. Именно - начинать. Если начну - тогда уже не страшно. Я себя знаю. Чего захочу - добьюсь. Но вдобавок не знаю, чего захочу. Ведь с главным капиталом - с моей беззаветностью, с моим бескорыстием, я оказалась банкротом. Я думала, что может дать радость. Оказалось, лишь сожаление о напрасно растраченных силах и сознание, что это никому не нужно было, раз на это так наплевали, тем более, что не знаю, стоил ли Сергей того богатства, которое я так безрассудно затратила. Ведь с тем зарядом, который был во мне, я без всяких усилий получала от жизни больше, чем хотела».

Бениславская прочитала только что написанное, немного подумала и продолжила разговор сама с собой: «Сколько же я могла получить и одновременно с этим дать другим, если бы не отдала почти до последней капли все для Сергея. Ведь все мне давалось легко, без тяжелых и упорных раздумий о том, как бы добиться. А Сергею вряд ли нужна была я. Я думала, ему, правда, нужен настоящий друг, человек, а не собутыльник. Человек, который для себя ничего не должен требовать от Сергея (в материальном плане, конечно). Думала, что Сергей умеет ценить и дорожить этим. И никогда не предполагала, что благодаря этому Сергей перестанет считаться со мной и ноги на стол положит. Думала, для него есть вещи ценнее ночлега, вина и гонорара. А теперь усомнилась. Трезвый он не заходит, забывает. Напьется - сейчас же 58–36, с ночевкой. В чем дело? Или у пьяного прорывается и ему хочется видеть меня, а трезвому не хватает смелости? Или оттого, что Толстая противна, у пьяного нет сил ехать к ней, а ночевать где-нибудь надо? Верней всего, даже не задумывался над этим. Не хочется к Толстой, ну а сюда так просто, как домой, привык, что я не ругаю пьяного и т. д. Была бы комната, поехал бы туда. А о том, чтобы считаться со мной, - он просто не задумывался. А я сейчас никак не могу переварить такие штуки. Ведь, в конце концов, я не хуже его. Вернее, даже лучше. И если раньше я думала, что даю ему то ценное, что есть во мне, и потому была кроткой и снисходительной, то сейчас я дорожу своим спокойствием больше, чем его. То, что было, было не потому, что он известный поэт, талант и т. п. Главное было в нем как в личности - я думала, что он хороший (в моем понимании этого слова). Но жизнь показала, что ни одного «за» нет и, наоборот, тысячи «против» этого. Иногда я думаю, что он мещанин и карьерист, причем удача у него так тесно переплелась с неудачей, что сразу не разберешь, насколько он неудачлив. Строил себе красивую фигуру (по Пушкину), и все вышло так убийственно некрасиво - хулиганство и озорство вылились в безобразные, скотские скандалы, за которыми следует трусливое ходатайство о заступничестве к Луначарскому (а два года назад Сергей ему не подал руки), белая горячка и т. п.».

Дневниковые записи Галина иногда вела во время приступов неврастении. Обострившаяся болезнь вынудила ее в ноябре 1925 года лечь в московский санаторий имени Семашко. С 19 ноября по 19 декабря с диагнозом «общее депрессивное состояние» она проходила обследование и соблюдала назначенный врачами курс лечения. Анализ крови по методу Вассермана свидетельствовал о прогрессирующей болезни, которая приводит к депрессии. При выписке Бениславской выдали Удостоверение № 50, согласно которому «состояние здоровья больной за указанный срок несколько улучшилось», но «работоспособность не восстановлена». Галине порекомендовали провести 6–8 недель в деревенской обстановке, а также заниматься легким физическим трудом.