И.С. Шмелев – талантливый русский писатель XX века. Увлечения Шмелева были разнообразными. Помимо обучения на юридическом факультете Московского университета, он интересовался ботаническими открытиями К. Тимирязева. Первый его литературный труд - зарисовка из народной жизни «У мельницы», затем были рассказы, повести. Началась переписка с Горьким. Главной заслугой и новаторством писателя было перевоплощение в своего героя. Кроме того, его отличает тематическое разнообразие произведений: дворянская усадьба и артистическая интеллигенция, тихое житье прислуги и пр.
Рассказ И.С. Шмелева «Как я стал писателем» можно отнести к дневниковым записям или воспоминаниям. Также это произведение полностью автобиографично. Оно было написано в 1895 году и опубликовано в журнале «Русское обозрение». В нем рассказывается об истории создания и публикации самого первого произведения автора - зарисовок из народной жизни «У мельницы». Рассказ «Как я стал писателем» хорошо передает время и жизнь человека внутри общества. Шмелев показывает, как начинался его путь, как подошел писатель к своему первому рассказу, как помогли ему уроки литературы, работа над сочинением.
Рассказ начинается с прямого объяснения автора, свое становление писателем он объясняет так: «Вышло это так просто и неторжественно, что я и не заметил. Можно сказать, вышло непредумышленно. Теперь, когда это вышло на самом деле, кажется мне порой, что я не делался писателем, а будто всегда им был, только - писателем «без печати».
Далее писатель углубляется в детские воспоминания. Он вспоминает нянькины слова: «- И с чего ты такая балаболка? Мелет-мелет невесть чего... как только язык у тебя не устает, балаболка!..». Вспоминает детские игрушки, кубик с ободранной картинкой, складная азбучка с буквой, солнечный луч на стенке, дрожащий зайчиком. Также всплывают в памяти писателя ветка живой березки, выросшей вдруг в кроватке у образка, зеленой такой, чудесной, краска на дудочке из жести, расписанной ярко розами, запах и вкус ее, смешанный с вкусом крови от расцарапанной острым краем губки, черные тараканы на полу, собравшиеся залезть ко мне, запах кастрюльки с кашкой... Боженька в уголке с лампадкой, лепет непонимаемой молитвы, в которой светится «деворадуйся»...
Автор говорит о том, что разговаривал с игрушками, которые пахли «лесом», в котором «волки». Но и «лес», и «волки» были для него особенными, своими. Все было живым для маленького Шмелева: доски, пилы, метла и даже половая тряпка, которую мальчик утешал, потому что та стояла в углу «наказанная». Все казалось ему живым, все рассказывало сказки! За его постоянную болтовню прозвали Шмелева в первом классе гимназии «римским оратором», и кличка эта держалась довольно долго.
Все это был «дописьменный» период жизни писателя, за которым вскоре пришел и «письменный».
В третьем классе, увлекшись романами Жюля Верна, мальчик написал свою первую «поэму» о путешествии всех его учителей на луну на воздушном шаре, сделанных из необъятных штанов его латиниста Бегемота. «Поэма» даже имела успех, а затем попала в руки инспектору. Конечно, инспектор не стал нахваливать Шмелева за его произведение, он привел мальчика в пустынный зал, где был иконостас у окон и стал говорить сквозь зубы ужасным, свистящим голосом, втягивая носом воздух, как самый холодный англичанин: «И ссто-с такое... и сс... таких лет, и сс... так неуваззытельно отзываесса, сс... так пренебреззытельно о сстарссых... о наставниках, об учителях... нашего почтенного Михаила Сергеевича, сына такого нашего великого историка позволяете себе называть... Мартысской!.. По решению педагогического совета...» Само собой, за этими словами последовало наказание: на шесть часов на «воскресенье».
Маленький Шмелев так быстро и пышно расцвел на сочинениях, что к описанию храма Христа Спасителя как-то приплел поэта и печальника Надсона. Слова этого поэта вспомнились мальчику, когда она захотел выразить чувство душевного подъема, которое испытываешь, когда стоишь под глубокими сводами: «Друг мой, брат мой... усталый, страдающий брат,/ Кто б ты ни был - не падай душой:/ Пусть неправда и зло полновластно царят/Над омытой слезами землей..» После этого молодого писателя вызвали под кафедру и начали пилить: «Ссто-с такое?! Напрасно сситаете книзки, не вклюсенные в усенисескую библиотеку! У нас сеть Пускин, Лермонтов, Дерзавин... но никакого вашего Надсона... нет! Сто такой и кто такой... На-дсон. Вам дана тема о храме Христа Cпасителя, по плану... а вы приводите ни к сселу ни к городу какого-то «страдающего брата»... какие-то вздорные стихи! Было бы на четверку; но я вам ставлю три с минусом. И зачем только тут какой-то «философ»... с «в» на конце! - «филосов-в Смальс»! Слово «философ» не умеете написать, пишете через «в» философию пускаетесь? И во-вторых, был Смайс, а не Смальс, что значит - свиное сало! И никакого отношения он, как и ваш Надсон, ко храму Христа Спасителя не имели! Три с минусом! Ступайте и задумайтесь». Но Шмелев решил отстоять свое и сказал, что это у него лирическое отступление, например, как у Гоголя. В ответ Николай Иваныч скорчил гримасу, называемую у него «улыбкой» и произнес: «Ах, во-от вы ка-ак... Гоголь!.. или, может быть, гоголь-моголь? Вот как... Дайте сюда тетрадку...» И Николай Иваныч безжалостной рукой исправил три с минусом на кол. После такого замечательного случай Шмелев возненавидел Надсона и философию. Этот злополучный кол испортил мальчику оценки, он не был допущен к экзаменам и остался на второй год. Но, тем не менее, Шмелев не отчаивался.
На второй год мальчик попал к другому словеснику, Федору Владимировичу Цветаеву, который дал мальчику свободу писать так, как он хочет. Ему доставляло огромное удовольствие писать классные сочинения на поэтические темы: «Утро в лесу», «Русская зима», «Осень по Пушкину», «Рыбная ловля», «Гроза в лесу». Это было в сотни раз лучше, чем задавал Николай Иваныч: «Труд и любовь к ближнему, как основы нравственного совершенствования», «Чем замечательно послание Ломоносова к Шувалову «О пользе стекла» и «Чем отличаются союзы от наречий».
Новый учитель полюбился Шмелеву. Цветаев любил ни с того ни с сего читать Пушкина, да так, что даже самые черствые дети проникались чувством. Федор Владимирович ставил Шмелеву пятерки за «рассказы», говоря: «Вот что, муж-чи-на. У тебя есть что-то... некая, как говорится, «шишка». Притчу о талантах... помни!»
Он был единственным из наставников, с кем мальчик поменялся карточками, когда учителя хоронили – он плакал. И Цветаев остался в сердце мальчика на всю жизнь.
И, наконец, третий период – «печатный».
Незаметно от классных сочинений на поэтические темы Шмелев перешел к собственному. Случилось это, когда он кончил гимназию. Летом, рыбача на глухой речушке, мальчик попал на омут, у старой мельницы, где жил глухой старик. Картина эта напоминала ему пушкинскую «Русалку», и что-то в этом пейзаже поразило его. И – прошло. В ту осень из-за холеры все занятия были отменены, а что-то - не приходило. И только во время подготовки на аттестат зрелости что-то опять появилось! Мальчик сразу вспомнил омут, мельницу, плотину, обрывы, рябину… Он отшвырнул все книги и в тот же вечер написал большой рассказ. Заглавие пришло к автору само – «У мельницы».
Рассказ был жуткий и с житейской драмой. Шмелев сделал себя свидетелем развязки так ярко, что поверил собственной выдумке. Но тут появилась проблема: как опубликовать этот рассказ? И писатель вспомнил, что видел на Тверской вывеску «Русское обозрение», ежемесячный журнал. Но он совсем ничего не знал об этом журнале и вот, наконец, отправился на Тверскую искать его.
Шмелев пришел туда прямо после уроков, в тяжелом ватном пальто. Швейцар сказал ему: «Пожалуйте... желают вас сами видеть». Мальчик сорвался с диванчика и вступил в святилище. Все в кабинете главного редактора казалось мальчику огромным: и стены, и шкаф, и письменный стол, и пальма. Редактором был приват-доцент Московского университета Анатолий Александров. Он сказал мальчику зайти месяца через два.
Шмелев заглянул туда в самый разгар экзаменов, но оказалась, что надо было заглянуть «месяца через два». Но он не заглянул, он уже стал студентом, и его затянуло совсем другое.
Удивительно, что через некоторое время пришел конверт из издательства, где студента Шмелева просили туда заглянуть. Он пришел, и редактор заявил ему: «Поздравляю вас, ваш рассказ мне понравился. У вас довольно хороший диалог, живая русская речь. Вы чувствуете русскую природу. Пишите мне». Эти слова не произвели на Шмелева особого впечатления, через пару дней он о них забыл и не понял, что стал писателем.
Еще через какое-то время в руки к Шмелеву попал журнал «Русское обозрение», где он нашел свой рассказ, без единого пропуска или поправки. Радости не было предела, но только лишь несколько дней. Потом маленький писатель снова забыл об этом.
Затем новое приглашение редактора. Он пришел, не зная, зачем. А редактор вручил мальчику гонорар в восемьдесят рублей, которые стали для молодого писателя настоящим потрясением. Потом редактор стал задавать вопросы о журнале, но мальчику было немного стыдно, потому что кроме номера за июль он больше ничего и не видел. Также редактор порекомендовал Шмелеву Константина Леонтьева в качестве писателя.
Шмелев ушел из издательства охмеленный чувством, что за всем этим случайным стоит что-то великое и необычайно важное. Его буквально охватила волна новых эмоций: «взглянул на свою фамилию под рассказом, - как будто и не моя! Было в ней что-то новое, совсем другое. И я - другой. Я впервые тогда почувствовал, что - другой. Писатель? Это я не чувствовал, не верил, боялся думать. Только одно я чувствовал: что-то я должен сделать, многое узнать, читать, вглядываться и думать... - готовиться. Я - другой, другой».
Вышло это так просто и неторжественно, что я и не заметил. Можно сказать, вышло непредумышленно.
Теперь, когда это вышло на самом деле, кажется мне порой, что я не делался писателем, а будто всегда им был, только - писателем «без печати».
Помнится, нянька, бывало, говорила: - И с чего ты такая балаболка? Мелет-мелет невесть чего... как только язык у тебя не устает, балаболка!..
Живы во мне доныне картинки детства, обрывки, миги. Вспомнится вдруг игрушка, кубик с ободранной картинкой, складная азбучка с буквой, похожей на топорик или жука, солнечный луч на стенке, дрожащий зайчиком... Ветка живой березки, выросшей вдруг в кроватке у образка, зеленой такой, чудесной. Краска на дудочке из жести, расписанной ярко розами, запах и вкус ее, смешанный с вкусом крови от расцарапанной острым краем губки, черные тараканы на полу, собравшиеся залезть ко мне, запах кастрюльки с кашкой... Боженька в уголке с лампадкой, лепет непонимаемой молитвы, в которой светится «деворадуйся»...
Я говорил с игрушками - живыми, с чурбачками и стружками, которые пахли «лесом» - чем-то чудесно-страшным, в котором «волки».
Но и «волки» и «лес» - чудесные. Они у меня мои.
Я говорил с белыми звонкими досками - горы их были на дворе, с зубастыми, как страшные «звери», пилами, с блиставшими в треске топорами, которые грызли бревна. На дворе были плотники и доски. Живые, большие плотники, с лохматыми головами, и тоже живые доски. Все казалось живым, моим. Живая была метла, - бегала по двору за пылью, мерзла в снегу и даже плакала. И половая щетка была живая, похожая на кота на палке. Стояла в углу - «наказана». Я утешал ее, гладил ее волосики.
Все казалось живым, все мне рассказывало сказки, - о, какие чудесные!
Должно быть, за постоянную болтовню прозвали меня в первом классе гимназии «римский оратор», и кличка эта держалась долго. В балльниках то и дело отмечалось: «Оставлен на полчаса за постоянные разговоры на уроках».
Это был, так сказать, «дописьменный» век истории моего писательства. За ним вскоре пришел и «письменный».
В третьем, кажется, классе я увлекся романами Жюля Верна и написал - длинное и в стихах! - путешествие наших учителей на Луну, на воздушном шаре, сделанном из необъятных штанов нашего латиниста Бегемота. «Поэма» моя имела большой успех, читали ее даже и восьмиклассники, и она наконец попала в лапы к инспектору. Помню пустынный зал, иконостас у окон, в углу налево, шестая моя гимназия! - благословляющего детей Спасителя - и высокий, сухой Баталин, с рыжими бакенбардами, трясет над моей стриженой головой тонким костлявым пальцем с отточенным остро ногтем, и говорит сквозь зубы - ну прямо цедит! - ужасным, свистящим голосом, втягивая носом воздух, - как самый холодный англичанин:
- И ссто-с такое.., и сс... таких лет, и сс... так неуваззытельно отзываесса, сс... так пренебреззытельно о сстарссых... о наставниках, об учителях... нашего поосстенного Михаила Сергеевича, сына такого нашего великого историка позволяесс себе называть... Мартысской!.. По решению педагогического совета...
Гонорар за эту «поэму» я получил высокий - на шесть часов «на воскресенье», на первый раз.
Долго рассказывать о первых моих шагах. Расцвел я пышно на сочинениях. С пятого класса я до того развился, что к описанию храма Христа Спасителя как-то приплел... Надсона! Помнится, я хотел выразить чувство душевного подъема, которое охватывает тебя, когда стоишь под глубокими сводами, где парит Саваоф, «как в небе», и вспоминаются ободряющие слова нашего славного поэта и печальника Надсона:
Друг мой, брат мой... усталый, страдающий брат,
Кто б ты ни был - не падай душой:
Пусть неправда и зло полновластно царят
Над омытой слезами землей...
Баталин вызвал меня под кафедру и, потрясая тетрадкой, начал пилить со свистом:
- Ссто-с такое?! Напрасно сситаете книзки, не вклюсенные в усенисескую библиотеку! У нас есть Пускин, Лермонтов, Дерзавин... но никакого вашего Надсона... нет! Сто такой и кто такой... На-дсон. Вам дана тема о храме Христа Спасителя, по плану... а вы приводите ни к сселу "ни к городу какого-то «страдающего брата»... какие-то вздорные стихи! Было бы на четверку, но я вам ставлю три с минусом. И зачем только тут какой-то «философ»... с «в» на конце! - «филосов-в Смальс»! Слово «философ» не умеете написать, пишете через «в», а в философию пускаетесь? И во-вторых, был Смайс, а не Смальс, что значит - свиное сало! И никакого отношения он, как и ваш Надсон, - он говорил, ударяя на первый слог, - ко храму Христа Спасителя не имели! Три с минусом! Ступайте и задумайтесь.
Я взял тетрадку и попробовал отстоять свое:
- Но это, Николай Иваныч... тут лирическое отступление у меня, как у Гоголя, например.
Николай Иваныч потянул строго носом, отчего его рыжие усы поднялись и показались зубки, а зеленоватые и холодные глаза так уставились на меня, с таким выражением усмешки и даже холодного презрения, что во мне все похолодело. Все мы знали, что это - его улыбка: так улыбается лисица, перегрызая горлышко петушку.
- Ах, во-от вы ка-ак... Гоголь!., или, может быть, гоголь-моголь? - Вот как... - и опять страшно потянул носом. - Дайте сюда тетрадку...
Он перечеркнул три с минусом и нанес сокрушительный удар - колом! Я получил кол и - оскорбление. С тех пор я возненавидел и Надсона и философию. Этот кол испортил мне пересадку и средний балл, и меня не допустили к экзаменам: я остался на второй год. Но все это было к лучшему.
Я попал к другому словеснику, к незабвенному Федору Владимировичу Цветаеву. И получил у него свободу: пиши как хочешь!
И я записал ретиво, - «про природу». Писать классные сочинения на поэтические темы, например, - «Утро в лесу», «Русская зима», «Осень по Пушкину», «Рыбная ловля», «Гроза в лесу»... - было одно блаженство. Это было совсем не то, что любил задавать Баталин: не «Труд и любовь к ближнему, как основы нравственного совершенствования», не «Чем замечательно послание Ломоносова к Шувалову „О пользе стекла"» и не «Чем отличаются союзы от наречий». Плотный, медлительный, как будто полусонный, говоривший чуть-чуть на «о», посмеивающийся чуть глазом, благодушно, Федор Владимирович любил «слово»: так, мимоходом будто, с ленцою русской, возьмет и прочтет из Пушкина... Господи, да какой же Пушкин! Даже Данилка, прозванный Сатаной, и тот проникнется чувством.
Имел он песен дивный дар
И голос, шуму вод подобный, -
певуче читал Цветаев, и мне казалось, что - для себя.
Он ставил мне за «рассказы» пятерки с тремя иногда крестами, - такие жирные! - и как-то, тыча мне пальцем в голову, словно вбивал в мозги, торжественно изрек:
- Вот что, муж-чи-на... - а некоторые судари пишут «муш-чи-на», как, например, зрелый му-жи-чи-на Шкро- бов! - у тебя есть что-то... некая, как говорится, «шишка». Притчу о талантах... пом-ни!
С ним, единственным из наставников, поменялись мы на прощанье карточками. Хоронили его - я плакал. И до сего дня - он в сердце.
И вот - третий период, уже «печатный».
От «Утра в лесу» и «Осени по Пушкину» я перешел незаметно к «собственному».
Случилось это, когда я кончил гимназию. Лето перед восьмым классом я провел на глухой речушке, на рыбной ловле. Попал на омут, у старой мельницы. Жил там глухой старик, мельница не работала. Пушкинская «Русалка» вспоминалась. Так меня восхитило запустенье, обрывы, бездонный омут «с сомом», побитые грозою, расщепленные ветлы, глухой старик - из «Князя Серебряного» мельник!.. Как-то на ранней зорьке, ловя подлещиков, я тревожно почувствовал - что-то во мне забилось, заспешило, дышать мешало. Мелькнуло что-то неясное. И - прошло. Забыл. До глубокого сентября я ловил окуней, подлещиков. В ту осень была холера, и ученье было отложено. Что-то - не приходило. И вдруг, в самую подготовку на аттестат зрелости, среди упражнений с Гомером, Софоклом, Цезарем, Вергилием, Овидием Назоном... - что-то опять явилось! Не Овидий ли натолкнул меня? не его ли «Метаморфозы» - чудо!
Я увидел мой омут, мельницу, разрытую плотину, глинистые обрывы, рябины, осыпанные кистями ягод, деда... Помню, - я отшвырнул все книги, задохнулся... и написал - за вечер - большой рассказ. Писал я «с маху». Правил и переписывал, - и правил. Переписывал отчетливо и крупно. Перечитал... - и почувствовал дрожь и радость. Заглавие? Оно явилось само, само очертилось в воздухе, зелено-красное, как рябина - там. Дрожащей рукой я вывел: У мельницы
.
Это было мартовским вечером 1894 года. Но и теперь еще помню я первые строчки первого моего рассказа:
«Шум воды становился все отчетливей и громче: очевидно, я подходил к запруде. Вокруг рос молодой, густой осинник, и его серые стволики стояли передо мною, закрывая шумевшую неподалеку речку. С треском я пробирался чащей, спотыкался на остренькие пеньки осинового сухостоя, получал неожиданные удары гибких веток...
»
Рассказ был жуткий, с житейской драмой, от «я». Я сделал себя свидетелем развязки, так ярко, казалось, сделал, что поверил собственной выдумке. Но что же дальше? Литераторов я совсем не знал. В семье и среди знакомых было мало людей интеллигентных. Я не знал и «как это делается» - как и куда послать. Не с кем мне было посоветоваться: почему-то и стыдно было. Скажут еще: «Э, пустяками занимаешься!» Газет я еще не читал тогда, - «Московский листок» разве, но там было смешное только или про «Чуркина». Сказать по правде, я считал себя выше этого. «Нива» не пришла в голову. И вот вспомнилось мне, что где-то я видел вывесочку, узенькую совсем: «Русское обозрение», ежемесячный журнал. Буквы были - славянские? вспоминал-вспоминал... - и вспомнил, что на Тверской. Об этом журнале я ничего не знал. Восьмиклассник, почти студент, я не знал, что есть «Русская мысль», в Москве. С неделю я колебался: вспомню про «Русское обозрение» - так и похолодею и обожгусь. Прочитаю «У мельницы» - ободрюсь. И вот я пустился на Тверскую - искать «Русское обозрение». Не сказал никому ни слова.
Помню, прямо с уроков, с ранцем, в тяжелом ватном пальто, сильно повыгоревшем и пузырившемся к полам, - я его все донашивал, поджидая студенческого, чудесного! - приоткрыл огромную, под орех, дверь и сунул голову в щель, что-то проговорил кому-то. Там скучно крякнуло. Сердце во мне упало: крякнуло будто строго?.. Швейцар медленно шел ко мне.
Пожалуйте... желают вас сами видеть.
Чудесный был швейцар, с усами, бравый! Я сорвался с диванчика и, как был, - в грязных, тяжелых ботинках, с тяжелым ранцем, ремни которого волоклись со звоном, - все вдруг отяжелело! - вступил в святилище.
Огромный, очень высокий кабинет, огромные шкафы с книгами, огромный письменный стол, исполинская над ним пальма, груды бумаг и книг, а за столом, широкий, красивый, грузный и строгий - так показалось мне, - господин, профессор, с седеющими по плечам кудрями. Это был сам редактор, приват-доцент Московского университета Анатолий Александров. Он встретил меня мягко, но с усмешкой, хотя и ласково:
Ага, принесли рассказ?.. А в каком вы классе? Кончаете... Ну, что же... поглядим. Многонько написали... - взвесил он на руке тетрадку. - Ну, зайдите месяца через два...
Я зашел в самый разгар экзаменов. Оказалось, что надо «заглянуть месяца через два». Я не заглянул. Я уже стал студентом. Другое пришло и захватило - не писанье. О рассказе я позабыл, не верил. Пойти? Опять: «Месяца через два зайдите».
Уже в новом марте я получил неожиданно конверт - «Русское обозрение» - тем же полуцерковным шрифтом. Анатолий Александров просил меня «зайти переговорить». Уже юным студентом вошел я в чудесный кабинет. Редактор учтиво встал и через стол протянул мне руку, улыбаясь.
Поздравляю вас, ваш рассказ мне понравился. У вас довольно хороший диалог, живая русская речь. Вы чувствуете русскую природу. Пишите мне.
Я не сказал ни слова, ушел в тумане. И вскоре опять забыл. И совсем не думал, что стал писателем.
В первых числах июля 1895 года я получил по почте толстую книгу в зелено-голубой - ? - обложке - «Русское обозрение», июль. У меня тряслись руки, когда раскрывал ее. Долго не находил, - все прыгало. Вот оно: «У мельницы», - самое то, мое! Двадцать с чем-то страниц - и, кажется, ни одной поправки! ни пропуска! Радость? Не помню, нет... Как-то меня пришибло... поразило? Не верилось.
Счастлив я был - два дня. И - забыл. Новое приглашение редактора- «пожаловать». Я пошел, не зная, зачем я нужен.
Вы довольны? - спросил красивый профессор, предлагая кресло. - Ваш рассказ многим понравился. Будем рады дальнейшим опытам. А вот и ваш гонорар... Первый? Ну, очень рад.
Он вручил мне... во-семь-де-сят рублей! Это было великое богатство: за десять рублей в месяц я ходил на урок через всю Москву. Я растерянно сунул деньги за борт тужурки, не в силах промолвить ни слова.
Вы любите Тургенева? Чувствуется, у вас несомненное влияние «Записок охотника», но это пройдет. У вас и свое есть. Вы любите наш журнал?
Я что-то прошептал, смущенный. Я и не знал журнала: только «июль» и видел.
Вы, конечно, читали нашего основателя, славного Константина Леонтьева... что-нибудь читали?..
Нет, не пришлось еще, - проговорил я робко.
Редактор, помню, выпрямился и поглядел под пальму, - пожал плечами. Это его, кажется, смутило.
Теперь... - посмотрел он грустно и ласково на меня, - вы обязаны его знать. Он откроет вам многое. Это, во-первых, большой писатель, большой художник... - Он стал говорить-говорить... - не помню уже подробности - что-то о «красоте», о Греции... - Он великий мыслитель наш, русский необычайный! - восторженно заявил он мне. - Видите - этот стол?.. Это его стол! - И он благоговейно погладил стол, показавшийся мне чудесным. - О, какой светлый дар, какие песни пела его душа! - нежно сказал он в пальму. И вспомнилось мне недавнее:
Имел он песен дивный дар,
И голос, шуму вод подобный.
- И эта пальма - его!
Я посмотрел на пальму, и она показалась мне особенно чудесной.
- Искусство, - продолжал говорить редактор, - прежде всего - благо-говение! Искусство... ис-кус! Искусство - молитвенная песнь. Основа его - религия. Это всегда, у всех. У нас - Христово слово! «И Бог бе слово». И я рад, что вы начинаете в его доме... в его журнале. Как-нибудь заходите, я буду давать вам его творения. Не во всякой они библиотеке... Ну-с, молодой писатель, до сви-да-ния. Желаю вам...
Я пожал ему руку, и так мне хотелось целовать его, послушать о нем, неведомом, сидеть и глядеть на стол. Он сам проводил меня.
Я ушел опьяненный новым, чувствуя смутно, что за всем этим моим - случайным? - есть что-то великое и священное, незнаемое мною, необычайно важное, к чему я только лишь прикоснулся.
Шел я как оглушенный. Что-то меня томило. Прошел Тверскую, вошел в Александровский сад, присел. Я - писатель. Ведь я же выдумал весь рассказ!.. Я обманул редактора, и за это мне дали деньги!.. Что я могу рассказывать? Ничего. А искусство - благоговение, молитва... А во мне ничего-то нет. Деньги, во-семь-десят рублей... за это!.. Долго сидел я так, в раздумье. И не с кем поговорить... У Каменного моста зашел в часовню, о чем-то помолился. Так бывало перед экзаменом.
Дома я вынул деньги, пересчитал. Во-семьдесят рублей... Взглянул на свою фамилию под рассказом, - как будто и не моя! Было в ней что-то новое, совсем другое. И я - другой. Я впервые тогда почувствовал, что - другой. Писатель? Это я не чувствовал, не верил, боялся думать. Только одно я чувствовал: что-то я должен сделать, многое узнать, читать, вглядываться и думать... - готовиться. Я - другой, другой.
«без печати».
Помнится, нянька, бывало, говорила:
И с чего ты такая балаболка? Мелет-мелет невесть чего... как только язык у тебя не устает, балаболка!..
Живы во мне доныне картинки детства, обрывки, миги. Вспомнится вдруг игрушка, кубик с ободранной картинкой, складная азбучка с буквой, похожей на топорик или жука, солнечный луч на стенке, дрожащий зайчиком... Ветка живой березки, выросшей вдруг в кроватке у образка, зеленой такой, чудесной. Краска на дудочке из жести, расписанной ярко розами, запах и вкус ее, смешанный с вкусом крови от расцарапанной острым краем губки, черные тараканы на полу, собравшиеся залезть ко мне, запах кастрюльки с кашкой... Боженька в уголке с лампадкой, лепет непонимаемой молитвы, в которой светится «деворадуйся»...
Я говорил с игрушками - живыми, с чурбачками и стружками, которые пахли «лесом» - чем-то чудесно- страшным, в котором «волки».<...>
Но и «волки» и «лес» - чудесные. Они у меня мои.
Я говорил с белыми звонкими досками - горы их были на дворе, с зубастыми, как страшные «звери», пилами, с блиставшими в треске топорами, которые грызли бревна. На дворе были плотники и доски. Живые, большие плотники, с лохматыми головами, и тоже живые доски. Все казалось живым, моим. Живая была метла, - бегала по двору за пылью, мерзла в снегу и даже плакала. И половая щетка была живая, похожая на кота на палке. Стояла в углу- «наказана». Я утешал ее, гладил ее волосики.
Все казалось живым, все мне рассказывало сказки , - о, какие чудесные! <...>
Должно быть, за постоянную болтовню прозвали меня в первом классе гимназии «римский оратор», и кличка эта держалась долго? В бальниках то и дело отмечалось: «Оставлен на полчаса за постоянные разговоры на уроках».
Это был, так сказать, «дописьменный» век истории моего писательства. За ним вскоре пришел и «письменный».
В третьем, кажется, классе я увлекся романами и написал - длинное и в стихах! - путешествие наших учителей на Луну, на воздушном шаре, сделанном из необъятных штанов нашего латиниста Бегемота. «Поэма» моя имела большой успех, читали ее даже и восьмиклассники, и она наконец попала в лапы к инспектору. Помню пустынный зал, иконостас у окон, в углу налево, - шестая моя гимназия! - благословляющего детей Спасителя - и высокий, сухой Баталин, с рыжими бакенбардами, трясет над моей стриженой головой тонким костлявым пальцем с отточенным остро ногтем, и говорит сквозь зубы - ну прямо цедит! - ужасным, свистящим голосом, втягивая носом воздух, - как самый холодный англичанин:
И ссто-с такое... и сс... таких лет, и сс... так неуваззытельно отзываесса, сс... так пренебреззытельно о сстарссых... о наставниках, об учителях... нашего почтенного Михаила Сергеевича, сына такого нашего великого историка позволяете себе называть... Мартысской!.. По решению педагогического совета...
Гонорар за эту «поэму» я получил высокий - на шесть часов «на воскрссснье», на первый раз.
Долго рассказывать о первых моих шагах. Расцвел я пышно на сочинениях. С пятого класса я дотого развился, что к описанию Христа Спасителя как-то приплел... Надсона! Помнится, я хотел выразить чувство душевного подъема, которое охватывает тебя, когда стоишь под глубокими сводами, где парит Саваоф, «как в небе», и вспоминаются ободряющие слова нашего славного поэта и печальника Надсона:
Друг мой, брат мой... усталый, страдающий брат,
Кто б ты ни был - не падай душой:
Пусть неправда и зло полновластно царят
Над омытой слезами землей...
Баталии вызвал меня под кафедру и, потрясая тетрадкой, начал пилить со свистом:
Ссто-с такое?! Напрасно сситаете книзки, не вклюсенные в усенисескую библиотеку ! У нас сеть Пускин, Лермонтов, Дерзавин... но никакого вашего Надсона... нет! Сто такой и кто такой... На-дсон. Вам дана тема о храме Христа Cпасителя, по плану... а вы приводите ни к сселу ни к городу какого-то «страдающего брата»... какие-то вздорные стихи! Было бы на четверку; но я вам ставлю три с минусом. И зачем только тут какой-то «философ»... с «в» на конце! - «филосов-в Смальс»! Слово «философ» не умеете написать, пишете через «в» философию пускаетесь? И во-вторых, был Смайс, а не Смальс, что значит - свиное сало! И никакого отношения он, как и ваш Надсон, - он говорил, ударяя на первый слог, - ко храму Христа Спасителя не имели! Три с минусом! Ступайте и задумайтесь.
Я взял тетрадку и попробовал отстоять свое:
Но это, Николай Иваныч... тут лирическое отступление у меня, как у Гоголя, например.
Николай Иваныч потянул строго носом, отчего его pыжие усы поднялись и показались зубки, а зеленоватые и холодные глаза так уставились на меня, с таким выражением усмешки и даже холодного презрения, что во мне все похолодело. Все мы знали, что это - его улыбка: так улыбается лисица, перегрызая горлышко петушку.
Ах, во-от вы ка-ак... Гоголь !.. или, может быть, гоголь-моголь? - Вот как... - и опять страшно потянул носом. - Дайте сюда тетрадку...
Он перечеркнул три с минусом и нанес сокрушительный удар - колом! Я получил кол и оскорбление. С тех пор я возненавидел и Надсона и философию. Этот кол испортил мне пересадку и средний балл, и меня не допустили к экзаменам: я остался на второй год. Но всё это было к лучшему.
Я попал к другому словеснику, к незабвенному Федору Владимировичу Цветаеву. И получил у него свободу: пиши как хочешь!
И я записал ретиво, - «про природу». Писать классные сочинения на поэтические темы, например, - «Утро в лесу», «Русская зима», «Осень по Пушкину», «Рыбная ловля», «Гроза в лесу»... - было одно блаженство. Это было совсем не то, что любил задавать Баталин: не «Труд и любовь к ближнему, как основы нравственного совершенствования», не «Чем замечательно послание Ломоносова к Шувалову "0 пользе стекла"» и не «Чем отличаются союзы от наречий»!. Плотный, медлительный, как будто полусонный, говоривший чуть-чуть на «о», посмеивающийся чуть глазом, благодушно, Федор Владимирович любил «слово»: так, мимоходом будто, с ленцой русской, возьмет и прочтет из Пушкина... Господи, да какой же Пушкин
! Даже Данилка, прозванный Сатаной, и тот проникнется чувством.
Имел он песен дивный дар
И голос, шуму вод подобный, -
певуче читал Цветаев, и мне капалось, что - для себя.
Он ставил мне за «рассказы» пятерки с тремя иногда крестами, - такие жирные! - и как-то, тыча мне пальцем в голову, словно вбивал в мозги, торжественно изрек:
- Вот что, муж-чи-на... - а некоторые судари пишут «муш-чи-на», как, например, зрелый му-жи-чи-на Шкробов! - у тебя есть что-то... некая, как говорится, «шишка». Притчу о талантах... помни!
С ним, единственным из наставников, поменялись мы на прощанье карточками. Хоронили его - я плакал. И до сего дня - он в сердце.
И вот - третий период, уже «печатный».
От «Утра в лесу» и «Осени по Пушкину» я перешел незаметно к «собственному».
Случилось это, когда я кончил гимназию. Лето перед восьмым классом я провел на глухой речушке, на рыбной ловле. Попал на омут, у старой мельницы. Жил там глухой старик, мельница не работала. Пушкинская «Русалка» вспоминалась. Так меня восхитило запустенье,обрывы, бездонный омут «с сомом», побитые грозою, расщепленные ветлы, глухой старик - из «Князя Серебряногo» мельник!.. Как-то на ранней зорьке, ловя подлещиков, я тревожно почувствовал - что-то во мне забилось, заспешило, дышать мешало. Мелькнуло что-то неясное. И - прошло. Забыл. До глубокого сентября я ловил окуней, подлещиков. В ту осень была холера, и ученье было отложено. Что-то - не приходило. И вдруг, в самую подготовку на аттестат зрелости, среди упражнений с Гомером, Софоклом, Цезарем, Вергилием, Овидием Назоном... что-то опять явилось! Не Овидий ли натолкнул меня? не его ли «Метаморфозы» - чудо!
Я увидел мой омут, мельницу, разрытую плотину, глинистые обрывы, рябины, осыпанные кистями ягод, деда... Помню, - я отшвырнул все книги, задохнулся... и написал - за вечер - большой раесказ. Писал я «с маху». Правил и переписывал, - и правил. Переписывал отчетливо и крупно. Перечитал... - и почувствовал дрожь и радость. Заглавие? Оно явилось само, само очертилось в воздухе, зелено-красное, как рябина - там. Дрожащей рукой я вывел:
У мельницы
Это было мартовским вечером 1894 года. Но и теперь еще помню я первые строчки первого моего рассказа:
«Шум воды становился все отчетливей и громче: очевидно, я подходил к запруде. Вокруг рос молодой, густой осинник, и его серые стволики стояли передо мною, накрывая шумевшую неподалеку речку. С треском я пробирался чащей, спотыкался на остренькие пеньки осинового сухостои, получал неожиданные удары гибких ее веток...»
Рассказ был жуткий, с житейской драмой, от «я». Я сделал себя свидетелем развязки, так ярко, казалось, сделал, что поверил собственной выдумке. Но что же дальше? Литераторов я совсем не знал. В семье и среди знакомых было мало людей интеллигентных. Я не знал и «как это делается» - как и куда послать. Не с кем мне было посоветоваться: почему-то и стыдно было. Скажут еще: «Э, пустяками занимаешься!» Газет я еще не читал тогда, - «Московский листок» разве, но там было смешное только или про «Чуркина». Сказать по правде, я считал себя выше этого. «Нива» не пришла в голову. И вот вспомнилось мне, что где-то я видел вывесочку, узенькую совсем: «Русское обозрение», ежемесячный журнал. Буквы были - славянские? вспоминал-вспоминал... - и вспомнил, что на Тверской. Об этом журнале я ничего не знал. Восьмиклассник, почти студент, я не знал, что есть «Русская мысль», в Москве. С неделю я колебался: вспомню про «Русское обозрение» так и похолодею и обожгусь. Прочитаю «У мельницы» - ободрюсь. И вот я пустился на Тверскую искать «Русское обозрение». Не сказал никому ни слова.
Помню, прямо с уроков, с ранцем, в тяжелом ватном пальто, сильно повыгоревшем и пузырившемся к полям, - я его все донашивал, поджидая студенческого, чудесного! - приоткрыл огромную, под орех, дверь и сунул голову в щель, что-то проговорил кому-то. Там скучно крякнуло. Сердце во мне упало: крякнуло будто строго?.. Швейцар медленно шел ко мне.
Пожалуйте... желают вас сами видеть.
Чудесный был швейцар, с усами, бравый! Я сорвался с диванчика и, как был, - в грязных, тяжелых ботинках, с тяжелым ранцем, ремни которого волоклись со звоном, - все вдруг отяжелело! - вступил в святилище.
Огромный, очень высокий кабинет, огромные шкафы с книгами, огромный письменный стол, исполинская над ним пальма, груды бумаг и книг, а за столом, широкий, красивый, грузный и строгий - так показалось мне, - господин, профессор, с седеющими по плечам кудрями. Это был сам редактор, приват-доцент Московского университета Анатолий Александров. Он встретил меня мягко, но с усмешкой, хотя и ласково:
Ага, принесли рассказ?.. А в каком вы классе? Кончаете... Ну, что же... поглядим. Многонько написали... - взвесил он на руке тетрадку. - Ну, зайдите месяца через два...
Я зашел в самый разгар экзаменов. Оказалось, что надо «заглянуть месяца через два». Я не заглянул. Я уже стал студентом. Другое пришло к захватило - не писанье. О рассказе и позабыл, не верил. Пойти? Опять: «Месяца через два зайдите».
Уже в новом марте я подучил неожиданно конверт «Русское обозрение» - тем же полуцерковным шрифтом. Анатолий Александров просил меня «зайти переговорить». Уже юным студентом вошел я в чудесный кабинет. Редактор учтиво встал и через стол протянул мне руку, улыбаясь.
Поздравляю вас, ваш рассказ мне понравился. У вас довольно хороший диалог, живая русская речь. Вы чувствуете русскую природу. Пишите мне.
Я не сказал ни слова, ушел в тумане. И вскоре опять забыл. И совсем не думал, что стал писателем.
В первых числах июля 1895 года я получил по почте толстую книгу в зелено-голубой - ? - обложке - «Русское обозрение», июль. У меня тряслись руки, когда раскрывал ее. Долго не находил, - все прыгало. Вот оно: «У мельницы», - самое то, мое! Двадцать с чем-то страниц - и, кажется, ни одной поправки! ни пропуска! Радость? Не помню, нет... Как-то меня пришибло... поразило? Не верилось.
Счастлив я был - два дня. И - забыл. Новое приглашение редактора- «пожаловать». Я пошел, не зная, зачем я нужен.
Вы довольны? - спросил красивый профессор, предлагая кресло. - Ваш рассказ многим понравился. Будем рады дальнейшим опытам. А вот и ваш гонорар... Первый? Ну, очень рад.
Он вручил мне... во-семь-де-сят рублей! Это было великое богатство: за десять рублей в месяц я ходил на урок через всю Москву. Я растерянно сунул деньги за борт тужурки, не в силах промолвить ни слова.
Вы любите Тургенева? Чувствуется, у вас несомненное влияние «Записок охотника», но это пройдет. У вас и свое есть. Вы любите наш журнал?
Я что-то прошептал, смущенный. Я и не знал журнала: только «июль» и видел.
- Вы, конечно, читали нашего основателя, славного Константина Леонтьева... что-нибудь читали?..
- Нет, не пришлось еще, - проговорил я робко.
Редактор, помню, выпрямился и поглядел под пальму, - пожал плечами. Это его, кажется, смутило.
- Теперь... - посмотрел он грустно и ласково на меня, - вы обязаны его знать. Он откроет вам многое. Это, во-первых, большой писатель, большой художник... - Он стал говорить-говорить... - не помню уже подробности - что-то о «красоте», о Греции... - Он великий мыслитель наш, русский необычайный! - восторженно заявил он мне. - Видите - этот стол?.. Это его стол! - И он благоговейно погладил стол, показавшийся мне чудесным. - О, какой светлый дар, какие песни пела его душа! - нежно сказал он в пальму. И вспомнилось мне недавнее:
И эта пальма - его!
Я посмотрел на пальму, и она показалась мне особенно чудесной.
- Искусство, - продолжал говорить редактор, - прежде всего - благо-говение! Искусство... ис-кус! Искусство - молитвенная песнь. Основа его - религия. Это всегда, у всех. У нас - Христово слово! «И Бог бе слово». И я рад, что вы начинаете в его доме... в его журнале. Как-нибудь заходите, я буду давать вам его творения. Не во всякой они библиотеке... Ну-с, молодой писатель, до свидания. Желаю вам...
Я пожал ему руку, и так мне хотелось целовать его, послушать о нем, неведомом, сидеть и глядеть на стол. Он сам проводил меня.
Я ушел опьяненный новым, чувствуя смутно, что за всем этим моим - случайным? - есть что-то великое и священное, незнаемое мною, необычайно важное, к чему я только лишь прикоснулся.
Шел я как оглушенный. Что-то меня томило. Прошел Тверскую, вошел в Александровский сад, присел. Я - писатель. Ведь я же выдумал весь рассказ!.. Я обманул редактора, и за это мне дали деньги!.. Что я могу рассказывать? Ничего. А искусство - благоговение, молитва... А во мне ничего-то нет. Деньги, во-семь-десят рублей... за это!.. Долго сидел я так, в раздумье. И не с кем поговорить... У Каменного моста зашел в часовню, о чем-то помолился. Так бывало перед экзаменом.
Дома я вынул деньги, пересчитал. Во-семьдесят рублей... Взглянул на свою фамилию под рассказом, - как будто и не моя! Было в ней что-то новое, совсем другое. И я - другой. Я впервые тогда почувствовал, что - другой. Писатель? Это я не чувствовал, не верил, боялся думать. Только одно я чувствовал: что-то я должен сделать, многое узнать, читать, вглядываться и думать... - готовиться. Я - другой, другой.
Поразмышляем над прочитанным...
1. Рассказ назван «Как я стал писателем». Как вы думаете, к чему он ближе: к воспоминаниям, дневниковым записям или к обычному рассказу?
2. Что открывал главный герой в людях? Что ему нравилось в них? Какими виделись ему в детстве окружающие предметы?
3. Какой герой одного из рассказов А. Платонов a так же воспринимал Окружающий его мир и предметы? О каких чертях характера это свидетельствует?
4. Как пришло к И. Шмелеву умение писать? Чем заканчивается рассказ? Почему главный герой почувствовал, что он «другой»? Известны ли нам рассказы или повести о том, как человек становится писателем (например, у А. Чехов а, И. Бунина, М. Горького)?
5. В какое историческое время происходит становление писателя? По каким приметам мы можем об этом догадаться?
Развивайте дар слова
1. Пробовали ли вы сами создать оригинальный рассказ, очерк, басню, рецензию? Что вам в этом помогало?
Цель: Проследить, какое влияние оказала историческая эпоха на судьбу и творчество писателя.
Ход урока
I. Организационный момент.
II. Создание мотивации.
Сегодня мы познакомимся с еще одним великим мастером русского слова и образа. Вы уже встречались на уроках литературы с отдельными страницами творчества и некоторыми фактами его биографии.
Сейчас я прочитаю несколько отрывков из его произведения.
… Кап-кап…кап-кап-кап…кап-кап…
Уже тараторит по железке, попрыгивает-пляшет, как крупный дождь.
Я просыпаюсь под это тартанье, и первая моя мысль: взялась! Конечно, весна взялась.
… Зажмурив глаза, я вижу, как в комнату льется солнце. Широкая золотая полоса, похожая на новенькую доску, косо влезает в комнату, и в ней суетятся золотинки.
А смотреть в форточку приятней.
Стоят воробьи на ветках, мокрые все, от капель, качаются. А в небе видна черная каша галок.
(Отрывок из главы «Мартовская капель» повести «Лето Господне» И.С. Шмелева)
По каким признакам вы догадались?
(Языковые приметы: описывает предметы и явления простым языком, использует свойственные только ему эпитеты, метафоры: «тартанье капели, суетятся золотинки, черная каша галок»).
Итак, назовите тему урока.
(Запись на доске и в тетради.)
На экране телевизора появляется портрет писателя.
Рассмотрите И.С. Шмелева.
Какие детали во внешности писателя привлекают ваше внимание? (серьезные грустные глаза, но ласковая улыбка )
Не только вы, но и те, кто был знаком со Шмелевым, отмечали именно эти детали в его внешности.
Какими чертами характера мог обладать человек с подобными чертами лица?
Какие факторы могут влиять на формирование характера человека, его мировоззрения?
Скажите, а важно ли знать, в какое историческое время происходит становление личности писателя? Почему? (Время накладывает отпечаток на судьбу человека, формирует его взгляды, убеждения; могут звучать темы в творчестве писателя ).
Исходя из темы урока, и того, что вы сейчас сказали, определите цель урока, используя следующие опорные слова: проследить, какое… оказало… эпоха на… и… писателя.
III. Узнаем новое
(Работа в тетрадях.)
Разделите тетрадный лист на 2 равных столбика
Сформулируйте в виде вопросов, что бы вы хотели узнать о биографии и творчестве И.С. Шмелева.
Составление ОТ
Второй столбик дети заполняют самостоятельно (каждый ребенок получает распечатку с биографией писателя), затем осуществляется проверка.
Походу чтения дети должны отметить:
+ – новое знание;
! – то, что удивило.
Вывод
Какое влияние оказала историческая эпоха на формирование личности писателя? (Ответ дети дают письменно).
Путь Шмелева в литературу был долгим и нелегким. О трудностях становления писателя повествует рассказ «Как я стал писателем».
IV. Анализ рассказа «Как я стал писателем».
Прочитайте начало рассказа. Какова его роль?
(Первая фраза сразу отвечает на вопрос заглавия, весь остальной рассказ раскрывает эту фразу. Лаконичное начало быстро вводит читателя в творческую лабораторию писателя.)
Какую роль в судьбе писателя сыграли детские впечатления?
(Еще в детстве писатель обладал живым воображением, фантазировал, одушевлял окружающие предметы.)
О каком произведении напоминают описания вещей: «живые доски», «живая метла», «живая половая щетка»?
(Рассказ М.А. Осоргина «Пенсне», где также широко применяется прием олицетворения.)
Как воспринимали первые писательские опыты мальчика в гимназии?
(Серьезно никто не относился, пытались найти недостатки.).
Какие способы создания образа литературного героя вы знаете?
(Социальный статус, портретная, речевая характеристики, жизненные принципы, поступки героя и его отношение к другим персонажам, отношения к герою других персонажей.).
В рассказе изображены преподаватели гимназии – инспектор Баталин и словесник Цветаев. Какую роль они сыграли в судьбе мальчика?
Работа в группах.
Класс делится на 4 группы по 5-7 человек. В каждой группе есть координатор, который организует, направляет работу. 1-2 группы – образ Баталина, 3-4 – словесник Цветаев.
Каким образом и с помощью каких средств художественной выразительности создается образ Баталина, Цветаева?
Образ Баталина
Образ Цветаева
Какой прием использует Шмелев, создавая образы Баталина и Цветаева?
(Противопоставление.)
(Баталин – это педагог, которого близко нельзя допускать к детям; Цветаев – учитель, который сыграл в судьбе Шмелева важную роль.)
Какими качествами «на ваш взгляд» должен обладать учитель?
Как проявляется в рассказе характер самого автора?
(В мыслях и действиях, он наделен фантазией, увлечен литературой, это благодарный человек учебник стр. 138 зачитать цитату)
V. Самостоятельная работа.
Самостоятельная работа проводится в виде теста
VI. Подведение итогов.
Какая тема урока?
Чему учились?
На каких предметах вы можете пользоваться полученными знаниями?
VII. Рефлексия.
Оцените свою деятельность на уроке: я закрою глаза и задам вам один вопрос. Если вы считаете, что работу выполнили хорошо, качественно, то покажите вот так (сжав кулак оттопырить большой палец вверх), если так себе, то (сжав кулак оттопырить большой палец вниз).
VIII. Домашнее задание.
Написать рассказ на тему: «Как я написал свое первое сочинение?».
- Он всегда был писателем. Сначала без печати. В детстве няня называла его балаболкой. Он говорил с игрушками, с чурбачками и стружками, с белыми звонкими досками, за постоянную болтовню в гимназии его прозвали римский оратор. Потом закончился дописьменный век его истории, начался письменный. В третьем классе он увлекся романами Ж. Верна и написал первое стихотворение. За это строгий словесник Баталин от лица педагогического совета наказал его. В пятом классе писатель к описанию Христа Спасителя как-то приплел русского поэта Надсона. За это опять получил нагоняй в виде кола от Баталина.
Потом Баталин сменился другим советником, который дал писателю свободу. Он начал писать, получая пятерки. Ну а потом наступил третий период, уже печатный. Он окончил гимназию. Восьмиклассником как-то дрожащей рукой вывел У мель
ницы. Рассказ был жуткий, с житейской драмой. Он отнес его в журнал Русское обозрение. Его опубликовали и вручили гонорар целых восемьдесят рублей. Взглянул на свою фамилию под рассказом, как будто и не моя! Было в ней что-то новое, совсем другое. И я другой. Я впервые тогда почувствовал, что другой. Писатель? Это я не чувствовал, не верил, боялся думать. Только одно я чувствовал: что я должен что-то сделать, многое узнать, читать, вглядываться и думать...Рассказ написан в виде воспоминаний, поэтому кажется довольно простым. В нем нет витиеватости, свойственной некоторым произведениям, заведомо претендующим на статус литературного творчества. Автор будто воссоздает картину прошлых лет, вспоминая свои переживания и чувства, которые обуревали его в то время. Безусловно, это был очень важный период его жизни. Не зря после того, как его рассказ был опубликован, герой почувствовал себя другим. Название рассказа на первый взгляд обещает открыть читателям, при каких обстоятельствах и каким образом происходило становление писателя. Но в словах Как я стал писателем явно видна и психологическая подоплека, и это, пожалуй, самое важное. Поэтому можно сказать, что этот рассказ повествует о переломном периоде жизни, когда предназначение человека претерпело качественные изменен
- Он всегда был писателем. Сначала без печати. В детстве няня называла его балаболкой. Он говорил с игрушками, с чурбачками и стружками, с белыми звонкими досками, за постоянную болтовню в гимназии его прозвали римский оратор. Потом закончился дописьменный век его истории, начался письменный. В третьем классе он увлекся романами Ж. Верна и написал первое стихотворение. За это строгий словесник Баталин от лица педагогического совета наказал его. В пятом классе писатель к описанию Христа Спасителя как-то приплел русского поэта Надсона. За это опять получил нагоняй в виде кола от Баталина.
Потом Баталин сменился другим советником, который дал писателю свободу. Он начал писать, получая пятерки. Ну а потом наступил третий период, уже печатный. Он окончил гимназию. Восьмиклассником как-то дрожащей рукой вывел У мель
ницы. Рассказ был жуткий, с житейской драмой. Он отнес его в журнал Русское обозрение. Его опубликовали и вручили гонорар целых восемьдесят рублей. Взглянул на свою фамилию под рассказом, как будто и не моя! Было в ней что-то новое, совсем другое. И я другой. Я впервые тогда почувствовал, что другой. Писатель? Это я не чувствовал, не верил, боялся думать. Только одно я чувствовал: что я должен что-то сделать, многое узнать, читать, вглядываться и думать... - Вы че дибилы чтоли, человек просить кратец...
- Он всегда был писателем. Сначала без печати. В детстве няня называла его балаболкой. Он говорил с игрушками, с чурбачками и стружками, с белыми звонкими досками, за постоянную болтовню в гимназии его прозвали римский оратор. Потом закончился дописьменный век его истории, начался письменный. В третьем классе он увлекся романами Ж. Верна и написал первое стихотворение. За это строгий словесник Баталин от лица педагогического совета наказал его. В пятом классе писатель к описанию Христа Спасителя как-то приплел русского поэта Надсона. За это опять получил нагоняй в виде кола от Баталина.
Потом Баталин сменился другим советником, который дал писателю свободу. Он начал писать, получая пятерки. Ну а потом наступил третий период, уже печатный. Он окончил гимназию. Восьмиклассником как-то дрожащей рукой вывел У мель
ницы. Рассказ был жуткий, с житейской драмой. Он отнес его в журнал Русское обозрение. Его опубликовали и вручили гонорар целых восемьдесят рублей. Взглянул на свою фамилию под рассказом, как будто и не моя! Было в ней что-то новое, совсем другое. И я другой. Я впервые тогда почувствовал, что другой. Писатель? Это я не чувствовал, не верил, боялся думать. Только одно я чувствовал: что я должен что-то сделать, многое узнать, читать, вглядываться и думать... - Он всегда был писателем. Сначала без печати. В детстве няня называла его балаболкой. Он говорил с игрушками, с чурбачками и стружками, с белыми звонкими досками, за постоянную болтовню в гимназии его прозвали римский оратор. Потом закончился дописьменный век его истории, начался письменный. В третьем классе он увлекся романами Ж. Верна и написал первое стихотворение. За это строгий словесник Баталин от лица педагогического совета наказал его. В пятом классе писатель к описанию Христа Спасителя как-то приплел русского поэта Надсона. За это опять получил нагоняй в виде кола от Баталина.
Потом Баталин сменился другим советником, который дал писателю свободу. Он начал писать, получая пятерки. Ну а потом наступил третий период, уже печатный. Он окончил гимназию. Восьмиклассником как-то дрожащей рукой вывел У мель
ницы. Рассказ был жуткий, с житейской драмой. Он отнес его в журнал Русское обозрение. Его опубликовали и вручили гонорар целых восемьдесят рублей. Взглянул на свою фамилию под рассказом, как будто и не моя! Было в ней что-то новое, совсем другое. И я другой. Я впервые тогда почувствовал, что другой. Писатель? Это я не чувствовал, не верил, боялся думать. Только одно я чувствовал: что я должен что-то сделать, многое узнать, читать, вглядываться и думать... - Я тоже могу так сделать. КАК Я СТАЛ ПИСАТЕЛЕМ - краткое содержание
Он всегда был писателем. Сначала без печати. В детстве няня называла его балаболкой. Он говорил с игрушками, с чурбачками и стружками, с белыми звонкими досками, за постоянную болтовню в гимназии его прозвали римский оратор. Потом закончился дописьменный век его истории, начался письменный. В третьем классе он увлекся романами Ж. Верна и написал первое стихотворение. За это строгий словесник Баталин от лица педагогического совета наказал его. В пятом классе писатель к описанию Христа Спасителя как-то приплел русского поэта Надсона. За это опять получил нагоняй в виде кола от Баталина.
Потом Баталин сменился другим советником, который дал писателю свободу. Он начал писать, получая пятерки. Ну а потом наступил третий период, уже печатный. Он окончил гимназию. Восьмиклассником как-то дрожащей рукой вывел У мель
ницы. Рассказ был жуткий, с житейской драмой. Он отнес его в журнал Русское обозрение. Его опубликовали и вручили гонорар целых восемьдесят рублей. Взглянул на свою фамилию под рассказом, как будто и не моя! Было в ней что-то новое, совсем другое. И я другой. Я впервые тогда почувствовал, что другой. Писатель? Это я не чувствовал, не верил, боялся думать. Только одно я чувствовал: что я должен что-то сделать, многое узнать, читать, вглядываться и думать... - Он всегда был писателем. Сначала без печати. В детстве няня называла его балаболкой. Он говорил с игрушками, с чурбачками и стружками, с белыми звонкими досками, за постоянную болтовню в гимназии его прозвали римский оратор. Потом закончился дописьменный век его истории, начался письменный. В третьем классе он увлекся романами Ж. Верна и написал первое стихотворение. За это строгий словесник Баталин от лица педагогического совета наказал его. В пятом классе писатель к описанию Христа Спасителя как-то приплел русского поэта Надсона. За это опять получил нагоняй в виде кола от Баталина.
Потом Баталин сменился другим советником, который дал писателю свободу. Он начал писать, получая пятерки. Ну а потом наступил третий период, уже печатный. Он окончил гимназию. Восьмиклассником как-то дрожащей рукой вывел У мель
ницы. Рассказ был жуткий, с житейской драмой. Он отнес его в журнал Русское обозрение. Его опубликовали и вручили гонорар целых восемьдесят рублей. Взглянул на свою фамилию под рассказом, как будто и не моя! Было в ней что-то новое, совсем другое. И я другой. Я впервые тогда почувствовал, что другой. Писатель? Это я не чувствовал, не верил, боялся думать. Только одно я чувствовал: что я должен что-то сделать, многое узнать, читать, вглядываться и думать...
. - Goodluck
- Он всегда был писателем. Сначала без печати. В детстве няня называла его балаболкой. Он говорил с игрушками, с чурбачками и стружками, с белыми звонкими досками, за постоянную болтовню в гимназии его прозвали римский оратор. Потом закончился дописьменный век его истории, начался письменный. В третьем классе он увлекся романами Ж. Верна и написал первое стихотворение. За это строгий словесник Баталин от лица педагогического совета наказал его. В пятом классе писатель к описанию Христа Спасителя как-то приплел русского поэта Надсона. За это опять получил нагоняй в виде кола от Баталина.
Потом Баталин сменился другим советником, который дал писателю свободу. Он начал писать, получая пятерки. Ну а потом наступил третий период, уже печатный. Он окончил гимназию. Восьмиклассником как-то дрожащей рукой вывел У мель
ницы. Рассказ был жуткий, с житейской драмой. Он отнес его в журнал Русское обозрение. Его опубликовали и вручили гонорар целых восемьдесят рублей. Взглянул на свою фамилию под рассказом, как будто и не моя! Было в ней что-то новое, совсем другое. И я другой. Я впервые тогда почувствовал, что другой. Писатель? Это я не чувствовал, не верил, боялся думать. Только одно я чувствовал: что я должен что-то сделать, многое узнать, читать, вглядываться и думать... - Тупая ослица
- Он всегда был писателем. Сначала без печати. В детстве няня называла его балаболкой. Он говорил с игрушками, с чурбачками и стружками, с белыми звонкими досками, за постоянную болтовню в гимназии его прозвали римский оратор. Потом закончился дописьменный век его истории, начался письменный. В третьем классе он увлекся романами Ж. Верна и написал первое стихотворение. За это строгий словесник Баталин от лица педагогического совета наказал его. В пятом классе писатель к описанию Христа Спасителя как-то приплел русского поэта Надсона. За это опять получил нагоняй в виде кола от Баталина.
Потом Баталин сменился другим советником, который дал писателю свободу. Он начал писать, получая пятерки. Ну а потом наступил третий период, уже печатный. Он окончил гимназию. - КАК Я СТАЛ ПИСАТЕЛЕМ - краткое содержание
Он всегда был писателем. Сначала без печати. В детстве няня называла его балаболкой. Он говорил с игрушками, с чурбачками и стружками, с белыми звонкими досками, за постоянную болтовню в гимназии его прозвали римский оратор. Потом закончился дописьменный век его истории, начался письменный. В третьем классе он увлекся романами Ж. Верна и написал первое стихотворение. За это строгий словесник Баталин от лица педагогического совета наказал его. В пятом классе писатель к описанию Христа Спасителя как-то приплел русского поэта Надсона. За это опять получил нагоняй в виде кола от Баталина.
Потом Баталин сменился другим советником, который дал писателю свободу. Он начал писать, получая пятерки. Ну а потом наступил третий период, уже печатный. Он окончил гимназию. Восьмиклассником как-то дрожащей рукой вывел У мель
ницы. Рассказ был жуткий, с житейской драмой. Он отнес его в журнал Русское обозрение. Его опубликовали и вручили гонорар целых восемьдесят рублей. Взглянул на свою фамилию под рассказом, как будто и не моя! Было в ней что-то новое, совсем другое. И я другой. Я впервые тогда почувствовал, что другой. Писатель? Это я не чувствовал, не верил, боялся думать. Только одно я чувствовал: что я должен что-то сделать, многое узнать, читать, вглядываться и думать...Рассказ написан в виде воспоминаний, поэтому кажется довольно простым. В нем нет витиеватости, свойственной некоторым произведениям, заведомо претендующим на статус литературного творчества. Автор будто воссоздает картину прошлых лет, вспоминая свои переживания и чувства, которые обуревали его в то время. Безусловно, это был очень важный период его жизни. Не зря после того, как его рассказ был опубликован, герой почувствовал себя другим. Название рассказа на первый взгляд обещает открыть читателям, при каких обстоятельствах и каким образом происходило становление писателя. Но в словах Как я стал писателем явно видна и психологическая подоплека, и это, пожалуй, самое важное. Поэтому можно сказать, что этот рассказ повествует о переломном периоде жизни, когда предназначение человека претерпело качественные изменения.
