Современная метафора мозга – суперкомпьютер В настоящее время, наверное, самая распространенная модель и научная метафора мозга – компьютер.Известно, что для работы компьютера необходимы две составляющие – аппаратное обеспечение (процессор, монитор, клавиатура,

Метафора Дней Трепета Трубный звук разносится по всей Вселенной. Сонмы ангелов, слетающиеся к подножию Г-споднего трона, трепещут при этом звуке. Это Рош Гашана - День Суда. Пред оком Г-спода разворачиваются свитки судеб. В этих свитках рукою каждого человека записаны

Гл IX. Единого Бога, Творца неба и земли, проповеданного пророками, возвещают и Евангелия. Доказательство сего из Евангелия Матфея 1. Когда таким образом здесь достаточно показано, а в последствии еще более уяснится, что ни пророки, ни Апостолы, ни Господь Христос в Своем

Воспоминание Я помню каждый день тех лет далеких, Хотя, признаюсь, больно вспоминать Скамеечку под сенью лип высоких, Деревню нашу, дом, отца и мать. Я помню, что они мне говорили:- Сыночек милый, к Богу обратись.И постоянно за меня молились,Но я уже вкусил другую

2. Евангелия. Воспоминание и свидетельство В этой главе мы рассмотрим природу евангелий - первичных источников сведений об Иисусе. Евангелия одновременно и просты, и сложны. Веками миллионы простых христиан без какой-либо специальной подготовки читали или слушали

Недавно на Новом кладбище увидела странную могилу. Оградка, а в ней только сиреневый куст. Но какой! Пышный, лиловый, он словно клубился, как облако, был какой-то нереальный, воздушный.

Я подошла, чтобы увидеть, чья могила, и оказалось — ничья. Ни памятника, ни креста, ни таблички. Всю дорогу я думала над этой загадкой.
Что означал этот куст в клетке ограды, казалось, рвавшийся наружу, как нежность из груди? В честь кого он посажен? Без имени похороненного эта могила казалась метафорой, каким-то намёком, обобщением, которое я не в силах была постичь умом, но понимала сердцем.

"Что нужно кусту от меня?" «Можжевеловый куст, можжевеловый куст, остывающий лепет изменчивых уст... » Что им всем от нас нужно? Нашей любви, нашей памяти. А нам от них — подтверждения, знака, что Это существует.

Кладбищенская ограда,
а вместо могилы — куст.
Сиреневая отрада
квадрата, который пуст.

Как звали того, кто сгинул?
Где памятник или крест?
Сиреневая могила.
Загадка окрестных мест.

Ни вросшей в траву дощечки,
ни камня с обрывком дат.
Кто был он, ушедший в вечность, -
бродяга, поэт, солдат?

Я приотворила дверцу...
Она легко поддалась.
Что нужно кусту от сердца?
Любви и рыданий всласть.

Туманом сирень клубилась,
парила не здесь, а Там.
Как жимолости той милость,
что вымолил Мандельштам.

Ограда была оправой
прекраснейшим из цветов,
которым могилы мало,
им хочется наших ртов,

распахнутой в небо дверцы,
протянутых рук лучей.
Я шла, прикарманив в сердце
того, кто уже ничей.

Почему-то никто из отозвавшихся на стихи никак не прореагировал на саму ситуацию - загадку пустой могилы, которую я до сих пор не могу разгадать. Ведь даже в самых древних захоронениях остаются какие-то следы: обломки надгробной плиты, креста, таблички, здесь же ничего не было. А ограда была свежевыкрашенной, да и куст, хоть и пышный, большой, но совсем не старый. Что это могло значить? Может быть, кто-то припасал место для себя на будущее (сейчас многие это делают)? Или на месте старой заросшей могилы, убрав следы, создали плацдарм для новой? Тогда же я восприняла это как нечто мистическое, какой-то Высший Знак. Душа была настроена только на это.

Не удивлюсь, если в следующий раз на этом месте уже ничего не будет, всё улетучится, как сон на рассвете.)) Как это в "Доживём до понедельника":

Сломанная клетка, горстка пепла,
а журавлик снова в облаках.

Есть и такая версия: возможно, покойник был очень скромным человеком, или, напротив, оригиналом, а может, поэтом, и захотел для себя именно такой — безымянной, цветочной могилы, а потомки исполнили это его завещание. Это не так уж странно, как может показаться на первый взгляд. Цветаева мечтала, чтобы вместо памятника на её могиле в Тарусе был бы установлен камень — в том месте, где она хотела бы лежать. Марина Влади хотела установить на могиле Высоцкого оплавившийся метеорит, который бы символизировал его личность и судьбу. Но родители и дети настояли на банальном постаменте, и водрузили помпезных коней и героя на расстреле.

Саван сдернули - как я обужен, -
Нате смерьте! -
Неужели такой я вам нужен
После смерти?!

Есть фигуры, которые неизмеримо больше своей оболочки, которых памятники не увековечивают, а выхолащивают, суживают, опошляют. Насколько больше говорит нам дерево на их могиле или вот такой куст сирени...
И, может быть, кто знает, когда-нибудь, в будущем все могильные памятники заменят кусты сирени, бузины, жасмина, терновника, каждый будет заказывать для себя тот цветок или дерево, что больше всего соответствует его сути.

«Темная, свежая ветвь бузины - это письмо от Марины... » (А. Ахматова )

Евангелие от куста жасминового,
Дыша дождем и в сумраке белея
Среди аллей и звона комариного
Не меньше говорит, чем от Матфея.

(Александр Кушнер )

Или, у него же:

Посмотри на кустарник,
обнимающий склон.
Вот мой лучший напарник!
Я разросся как он.
Не спросив разрешенья,
избавляя пейзаж
от головокруженья,
созерцатель и страж.
Последи за ветвями:
неприметно для глаз
разгорается пламя
в нём в полуденный час.
Есть на что опереться
небесам на земле...

Или у Н. Гумилёва :

Сирени тяжестью свело
Едва расправленные ветви,
Но рвется бледное крыло,
Прозрачным становясь от света.

Она летит на Божий зов,
Опалена предчувствьем встречи,
Она - растущих облаков
То ли прообраз, то ль предтеча...

Что остается нам? Вскипеть
Душой ли, словом, бледной кровью,
Роняя лепестки, лететь,
Земной пожертвовав любовью...

Вчера пост мой на этом заканчивался. Но в одном из коментов промелькнула фраза о «надгробных деревьях» - оказывается, сейчас существует такой проект, а я ничего не знала!
Покопалась в Интернете и мне открылись фантастические вещи, которые заставили сегодня написать продолжение. Наука доказала, что генетический материал человека можно прививать на растения и таким образом продолжать его в них!

В статье под названием «Гибрид растения и человека» с подзаголовком «Надгробные деревья - новый шаг биологической революции» я прочла следующее:

Британская компания Biopresence (Биологическое присутствие) предлагает вместо надгробий сажать на могилах деревья, которые наряду с собственной ДНК содержат гены усопшего. За воплощение такой идеи основатели компании Джордж Тремел (GeorgeTremmel) и ШикоФукухара (ShihoFukuhara) получили Национальную премию за достижения в науке, технике и искусстве (NationalEndowmentforScience, TechnologyandArts).
Как заявил Тремел, дерево — это не могильный камень и не мемориальная плита. «Надгробия мертвы, а растущие деревья — это символ жизни. К тому же, это хорошее утешение» , — пояснил он.

Для того, чтобы создать «могильные» деревья, биологи сначала берут у покойника мазок со слизистой оболочки рта. Из полученного материала выделяются клетки человека, которые содержат достаточное количество ДНК. Потом ДНК обрабатывают таким образом, чтобы человеческие гены не мешали дереву расти, и встраивают в одну растительную клетку. Растительная клетка в специальном растворе и под воздействием света размножается, и уже через шесть месяцев появляется растение, готовое к посадке.
Биотехнологи планируют создавать «могильные» деревья за 20 тысяч фунтов стерлингов . По их мнению, «это невысокая плата за вечную жизнь».

Портретное сходство

У славян в дохристианской Руси были «священные» рощи и дубравы, где рубить деревья не допускалось. Оказывается, это были общинные кладбища. Обряд погребения заключался в том, что на могиле, прямо над покойником, сажалось дерево, корни которого получали питание и из почвы, и из погребенного тела. Таким образом, дерево выполняло не только функцию памятника — ведь деревья живут не одну сотню лет, — но и олицетворяло собой самого человека, так как заключало в себе частицы его тела. Сегодня энтузиасты предлагают возвратиться к опыту наших пращуров.
Итальянские дизайнеры Анна СИТЕЛЛИ и Рауль БРЕТЦЕЛЬ создали проект под названием СарsulаMundi, что в переводе означает «земляная капсула».
— Мы предлагаем нетрадиционный способ погребения, после смерти возвращающий человека в лоно матери-природы, — рассказывает Анна Сителли. — Наше изобретение поможет людям вновь слиться с природой. Капсула представляет собой разлагаемый микроорганизмами гроб, что позволяет телу распадаться естественным образом. На могиле в качестве указателя будет посажено дерево, так что такое новое кладбище через несколько лет превратится в священный мемориальный лес.

«Скрещивание» человека и яблони

Второй вариант могил ХХI века — внедрение фрагментов ДНК мертвого человека в генный аппарат яблони — библейского древа искушения. Но со временем ученые обещают освоить и другие деревья.
— Надгробные плиты мертвы, а деревья — символ жизни, которые могут служить утешением для людей, потерявших своих близких, — убеждены авторы ритуального проекта под названием «Трансгенное надгробие» австриец Георг ТРЕММЕЛЬ и японка Сихо ФУКУХАРА из Королевского колледжа искусств в Лондоне. — Если ДНК покойного будет жить в дереве, значит, человек все еще будет присутствовать в этом мире, только в другом обличье. И вообще, существует давняя связь человеческой смерти и деревьев как символов жизни. Например, в некоторых странах сажают дерево в память как о недавно усопшем, так и о рожденном ребенке.
Авторы проекта утверждают, что «скрещивание» ДНК человека и дерева не нарушит ни генетическую структуру, ни визуальный облик дерева.

Действительно, мурашки по коже! Даже не знаю, как относиться к этому проекту.
В нём много общего от теории вечной жизни . Идея метаморфоз и бессмертия занимала поэта ещё в юные годы и возникла под влиянием сочинений Лукреция и Гёте . Он отрицал принципиальное различие между живой и неживой материей - и та, и другая в равной степени составляет целостный организм природы. Пока существует этот необъятный организм, человек, носитель его разума, орган его мышления, не может исчезнуть бесследно. Посмертно растворившись в природе, он возникает в любой её части - в листе дерева, птице, камне - передавая им хотя бы в небольшой степени свои индивидуальные черты и соединяясь в них со всеми живущими ранее. Заболоцкий писал об этом в стихотворении «Метаморфозы ». Да и во многих других стихах он пытался передать следы бессмертия: увиденный им проблеск сознания в замерзавшем озере, голоса берёз, улыбку женщины в лепестках цветка.

Я почуял сквозь сон легкий запах смолы.
Отогнув невысокие эти стволы,
Я заметил во мраке древесных ветвей
Чуть живое подобье улыбки твоей.

Можжевеловый куст, можжевеловый куст,
Остывающий лепет изменчивых уст,
Легкий лепет, едва отдающий смолой,
Проколовший меня смертоносной иглой!..

Неужели деревья смогут стать для нас не только живыми существами, но родными и близкими, причём в буквальном смысле? Неужели в них сможет продолжиться жизнь дорогих нам людей?
А что вы обо всём этом думаете? Верите ли в это?

СЮЖЕТ СУДЬБЫ

Об авторе | Андрей Юрьевич Арьев родился 18 января 1940 года в Ленинграде. Историк литературы, эссеист, прозаик. Автор более 400 печатных работ и книг, в том числе: «Царская ветка» (2000), «Жизнь Георгия Иванова. Документальное повествование» (2009). Составитель, комментатор и автор вступительных статей к изданиям «Новой библиотеки поэта»: Георгий Иванов. «Стихотворения» (2005; 2010, 2-е изд.), «Царскосельская антология» (2016). Живет в г. Пушкине, Санкт-Петербург.

Андрей Арьев

Привычка жить

К 80-летию Александра Кушнера

Первое, что передается читателю при знакомстве со стихами Александра Кушнера, — это возможность доверительно щедрого общения с человеком как таковым. Не с возмутителем спокойствия, не со смущающей нас знаменитостью, не с поэтом К., но просто с человеком. С тем, кто, как любой из нас, спасается от житейской меланхолии самым доступным образом: «Когда я очень затоскую, / Достану книжку записную, / И вот ни крикнуть, ни вздохнуть — / Я позвоню кому-нибудь». Так начинали жить стихом в начале 1960-х в Ленинграде и этими же строчками Кушнер открывает свою последнюю петербургскую книгу «Избранные стихи» (2016).

Кушнеру дано умение превращать в поэзию повседневность, ее прописи, на которые обращать внимание, тем более их любить, никак невозможно:

Человек привыкает
Ко всему, ко всему.
Что ни год получает
По письму, по письму.

Это в белом конверте
Ему пишет зима.
Обещанье бессмертья —
Содержанье письма.

«Привычка жить» Кушнера не тяготит, повторяемость у него — путь к чему-то чудесному. Вот-вот откроется — только присмотрись. Радужная новизна — она из старого, случившегося, а потому неотменяемого, «бессмертного».

«Бессмертного», само собой, в кавычках, фиксирующих ненадежность границ нашего познания и его манящий к себе предел. О нем и стихи: «Бессмертию может быть тоже положен / Предел — и, наверное, это неплохо!». Мысль здесь та, что вне очерченной среды обитания человеческая культура невозможна.

Эстетика Кушнера — это «ренессанс повседневности», являющий себя в частности и в таких беспрецедентных по смелости строках: «Я не мыслю, но я существую. / Существую, живу, еще как!». Повод для подобных споров с Декартом может быть самый простой: в данном случае увиденный с дачного крыльца сад с его утренней влажной «радостью дымящейся жизни». И дело тут не в каком-то необычном «праве поэта» выражать неведомое разуму. Заявлений в духе Маяковского — «Я поэт. Этим и интересен» — от Кушнера не дождешься. «Прозванье поэта всегда было дико мне», — говорит он в самом что ни на есть «зрелом возрасте», собственные стихи преимущественно называя «стишками». Хотя они-то и есть главная ценность: тетрадь стихотворений, а не фамилия на переплете. Только их диктатуре подчиняет себя поэт. С этой философии, в общем, и начиналась ленинградская «оттепельная» поэзия начала шестидесятых, ее молодой нонконформистский прибой. Любовь к изображению «обыкновенных вещей» была равнозначна для ее творцов — и для Кушнера par excellence — вдохновению. Никаким «значительным лицам» хода в это заколдованное стихами пространство не было.

Если что Кушнера и возбуждает как поэта, так это восхитительная череда случайностей в нашей, не нами расчисленной, жизни. Как будто каждое утро он получает по письму — в запечатанном конверте. Не всякий раз он вскрывается, но всякий — доставляется. Обычное для поэта дело, но Кушнер от подобного распорядка, от бесконечной повторяемости доступных обозрению мотивов не уклоняется, в уныние не впадает, соприкасаясь в этом пункте со святоотеческой философией: унылые и несчастные бессмертия не достигнут.

Однако не стоит и обольщаться насчет присоединения поэта к какому бы то ни было каноническому вероисповеданию, вообще к чему-либо, кроме самой поэзии. Светлейшее его стихотворение в новом веке «По безлюдной Кирочной, вдоль сада…» — о ночном пении случайных встречных…

На сломе тысячелетий, в полное тотальных угроз и апокалиптических прогнозов время его душевный выбор неизменен:

И насколько ж ближе внятная
Страсть влюбленного стиха,
Чем идея неопрятная
Первородного греха.

Противостояние Кушнера не задано его личной фрондой. Его оппозиционность вообще духовный проект, в бытовой реализации не нуждающийся. Но если о нем не догадаться, то в его стихах уловишь мало что. Не поймешь в них и сокровенного: «…жизнь, в каком-то главном смысле, / Акт героический вполне».

Утверждение, выношенное человеком петербургской культуры — изначально.

Имперский фасад Северной столицы, «блеск безлунный» ее белых ночей воспет Пушкиным в прологе к «Медному всаднику», и после него никогда и никто более высокой ноты в описании Петербурга взять был не в состоянии. Потому что тем же Пушкиным, в том же «Медном всаднике», была явлена собственная трагическая рефлексия на это великолепие, так или иначе переживаемая всеми значительными художниками Петербурга. Берега Невы — это одновременно и берега Стикса, долгая, бесконечная «петербургская повесть», впадающая в «Лету-Неву», как выразилась Анна Ахматова в «Поэме без героя» и как сказал Александр Кушнер об одной из своих книг: в ней «петербургские реки перетекают в летейские…».

Драматическое содержание такого типа культуры неизбежно сводится к стоянию на страже — того, что невозможно уберечь, но невозможно и утратить. «На волос был от жизни вечной, / Но — сорвалось!» — пишет Кушнер в стихотворении «Прощай, любовь!..». И что же за этим — бездна? Нет: «Ты и сейчас, отдернув руку, / Прекрасней всех!» Или — еще яснее: «Быть нелюбимым! боже мой! / Какое счастье быть несчастным!». Так и о любимых — поэтах — в пароксизме восхищения: «Какое счастье — даже панорама / Их недостатков, выстроенных в ряд!».

Сквозь пушкинских «оград узор чугунный» любая личность глядит на берегах Невы «маленьким человеком», «антигероем», утлой лодчонкой у державной пристани.

Но и на ней, оказывается, можно уплыть куда как далеко. Кушнер и уплыл:

И мне не царства жаль, а человека.
И Бог не царством занят, а душой.

Это — «подведение итогов». То есть сюжет всей лирики Кушнера. Царство для поэта неотличимо от окоема, оно — все равно какое. Да и человек — тоже. То есть он такой, «как вы да я», «Его пою — зачем же нет? / Он мой приятель и сосед». Вот и о себе поэт говорит:

Никем, никем я быть бы не хотел,
И менее всего — царем иль ханом…

В этом вся отрада — иметь за душой нечто, не доступное ни царям, ни ханам, ни безудержного полета романтикам. С последними ведется особенно примечательный внутренний диалог:

— Надо было, высокого пыла
Не стесняясь, порвать эту сеть,
Выйти в ночь, где пылают светила,
Просиять в этой тьме и сгореть.
Ты же выбрал земные соцветья
И огонь белокрылый, дневной,
Так сиди ж, оставайся в ответе
За все слезы, весь ужас земной.

Противоположение «внешнего» и «внутреннего» здесь очевидно. Но и раздвоенность — не всегда и необязательно ущерб. Восхитительным образом Александр Кушнер выводит из нее догмат о чаемой полноте неангажированного бытия. Его неполнота заполняется преодолевающим ее неосязаемым усилием:

И много ль нас, внимательных, как я,
Стихом сегодня, может быть, владеют,
И ночь идет, и нету забытья
Сильней, чем это…

Итог предсказуем: «Я сам скажу, я сам за все в ответе».

Неудивительно — и очень «по-питерски», — что профессиональную поэтиче-скую жизнь Кушнер начал как-то незаметно, монотонное его пребывание на берегах Невы она не преобразила. Вступил на литературную стезю вроде бы рано: первую свою книжку увидел в 1962 году, двадцатипятилетним. По советским меркам, да еще для поэта, в благонадежных не числящегося, судьба к нему благоволила. Вскоре принят в Союз писателей, выпускал книги и дальше — в 1966-м «Ночной дозор», в 1969-м — «Приметы»… При этом до 1970-го продолжал преподавать в школе. И преподавал бы дальше, если бы не попросили (вполне корректно) оставить это поприще по причине идеологической невыдержанности и вообще неблагонадежности. Тут, конечно, добавилось забот, вот и книжку следующую все откладывали — до 1974-го («Письмо»). Так что особенных дивидендов литература не давала, хотя и не загоняла в слишком дальний угол.

Путь к известности оказался долгим и не слишком вразумительным. По сию пору ни к чему превосходящему нормальное воображение не привел. Кое-какие литературные премии накопились, чьих бы то ни было наград на лацканах не замечено. Прогуливается Кушнер по тому же Таврическому саду, что и в юности, по той же вырицкой дороге, что и двадцать, и сорок лет, и полвека тому назад. Ну, прибавился отдых в Турции. Достижение невеликое. И не очень, как тут же выяснилось, надежное.

Что ж говорить о «славе», тем паче в ее современном отечественном прокате! О всех ее измерениях базарными рейтингами и коммерческими премиями. Насмотрелись в избытке. Горький от нее привкус:

Больше я о весне не пишу, потому что стар.
Не пишу о душе, потому что душа подсохла,

Ни о смерти (уже не пугает меня кошмар),
Ни о славе (летала над нами та птичка — сдохла)…

«Сдохла», но с горизонта сознания не исчезла, расположилась рядом с небытием. От рассуждений о земной мере человеческих успехов и достоинств куда ж денешься. Никому из творцов не удавалось. Поэт не блаженный и по́шло было бы им притворяться. Даже веруя в отрезвляющую силу блистательного афоризма: «Слава — это солнце мертвых». Кушнер и на него ссылается.

Сам прославленный Аполлон хорош у него лишь в пейзаже, не на постаменте. Ибо природа не только не знает славы, но у Кушнера скорее противостоит ей:

В траве лежи. Чем гуще травы,
Тем незаметней белый торс,
Тем дальнобойный взгляд державы
Беспомощней; тем меньше славы,
Чем больше бабочек и ос.

Тем слово жарче и чудесней,
Чем тише произнесено…

И что у него Шекспир в сравнении с водопадом:

Весь Шекспир с его витийством — только слепок, младший брат,
Вот кто жизнь самоубийством из любви к ней кончить рад!

Источник поэтического заключен в самой природе, в «жизни» — независимо от положения в ней человека. В этом, по Кушнеру, и состоит доказательство бытия Бога. Поэту остается лишь идти по следам Божественного промысла.

Рефлексия на эту тему, в конце концов, приводит к почти совершенному ее решению, органически вытекающему из мироощущения поэта и затрагивающему смысл самого по себе человеческого бытия:

Иисус к рыбакам Галилеи,
А не к римлянам, скажем, пришел
Во дворцы их, сады и аллеи:
Нищим духом видней ореол,
Да еще при полуденном свете,
И провинция ближе столиц
К небесам: только лодки да сети,
Да мельканье порывистых птиц.

А с другой стороны, неужели
Ни Овидий Его, ни Катулл
Если б Он к ним навстречу шагнул?
Не заметили б, не разглядели,
Не пошли, спотыкаясь, за Ним, —
Слишком громко им, может быть, пели
Музы, слава мешала, как дым.

Поэтическое «Я» Кушнера — а с этого местоимения стихов у него начинается не меньше, чем у записного романтика — к моменту завершения любого его лирического сюжета понижается до привычного нам обиходного «я». Это «я» — через демонстрацию изначальной отдельности всякого «я» от мира — обращает нас к открытию в нем родственной души.

И в стихах мы, исключительно по причине этого сродства, оставляя в стороне биографическую привязку к автору, читаем о жизни, совпадающей с жизнью конкретного гражданина, конкретной, проживаемой нами вместе с Кушнером эпохи:

Были, были когда-то у нас на даче
И клубника — возни с ней! — и с кабачками,
И капуста, и помнится цвет цыплячий
Огуречных цветов, их усы с крючками…

Биография автора, вроде бы, проглядывает, но и нет ее, никакой биографии! Кушнеру и собственный характер обуза. О чем он так прямо и говорит: «А я не уверен, что характер столь важен для поэта. Он выходит на поверхность, когда дар ничтожен: характером заменяют его недостаточность».

Биография Кушнера и его характер лишь помешают нам различить в его стихах наши собственные — и, слава богу, не худшие — черты.

Именно размышляя о Кушнере (в предисловии к сборнику его стихов 1990 года), Иосиф Бродский заметил: «Поэтическими биографиями — преимущественно трагического характера — мы прямо-таки развращены, в этом столетии в особенности. Между тем биография, даже чрезвычайно насыщенная захватывающими воображение событиями, к литературе имеет отношение чрезвычайно отдаленное. И биография поэта — вся история! — искусства, биография материала. Точнее — биография поэта в том, что он делает с доставшимся ему материалом…»

«Материал» Кушнера удивителен. Какое-то легкое, анонимное счастье высвечивает он в самые что ни на есть невзрачные, «застойные» годы. Даже не разберешь порой, кто у него счастлив и с кем:

Эта тень так прекрасна сама по себе под кустом
Волоокой сирени, что большего счастья не надо…

Вот что, может быть, самое важное у Кушнера — его поэзия обращена лицом к «древу жизни». Почему бы и не вкусить от него прежде, чем устремляться к «древу познания»?

Куст сирени, тень, прохлада — таков «общий замысел». Олицетворенное инобытие поэт ищет в наипростейшем. В минуты печали — тоже. «Ветвь на фоне дворца» Кушнер в стихотворении с царскосельским пейзажем предпочитает самому дворцу: «…Но зимой не уроним достоинство тихое наше / И продрогшую честь». Не в этом ли, не в чести ли, не в нашем «самостоянии» все дело? Сюжет стихотворения раскрывается в том, что первенствует в изображении не пышное императорское барокко, а наделенная экзистенциальными качествами безымянная ветвь.

Какой-нибудь обаятельный genius loci, домашние ненавязчивые лары и всяче-ские дриады — вот кто властители кушнеровских мест.

Это существенно: история оживает и длится у Кушнера в природе, слита с ней, поэт путешествует по ней, как по морю. Вслед Мандельштаму он — «ученик воды проточной». «Природное» и «культурное» не разделены у него между собой роковой чертой, скорее они соответствуют друг другу, как это свойственно петербургской постсимволистской поэзии в целом, начиная с Иннокентия Анненского и особенно явленной опять же у Мандельштама: «Природа — тот же Рим и отразилась в нем…».

Восприимчивый к этой традиции Кушнер привычку мерять одной общей мерой историко-культурное и природное делает художественным принципом, едва ли не приемом:

Какой, Октавия, сегодня ветер сильный!
Судьбу несчастную и злую смерть твою
Мне куст истерзанный напоминает пыльный,
Хоть я и делаю вид, что не узнаю.

Как будто Тацита читала эта крона
И вот заламывает ветви в вышине
Так, словно статую живой жены Нерона
Свалить приказано и утопить в волне.

Как тучи грузные лежат на косогоре
Ничком, какой у них сиреневый испод!
Уж не Тирренское ли им приснилось море
И остров, стынущий среди пустынных вод?

Какой, Октавия, сегодня блеск несносный,
Стальной, пронзительный — и взгляд не отвести.
Мне есть, Октавия, о ком жалеть (и поздно,
И дело дальнее), кроме тебя, прости.

Человеческая культура у Кушнера вообще срослась со стихиями, в первую очередь — водными, текучими, подвижными и в то же время соизмеримыми с вечно-стью, с неведомым нам покоем. «Важна листва, а не сюжет», — заявлено поэтом. Шум листвы братается «со строчкой стиховой», в то время как небеса «сочувствуют и влаге». Ветерок, дождик, шелест кустов и волн царят на кушнеровской земле и движут его лирическими сюжетами, полными тем временем прикровенного содержания:

Жизнь загробная хуже, чем жизнь земная, —
Это значит, что грекам жилось неплохо.
Подгоняла триеру волна морская,
В ней сидели гребцы, как в стручке гороха.

Налегай на весло, ничего, что трудно,
В порт придем — отдохнет твоя поясница.
А в краях залетейских мерцает скудно
Свет и не разглядеть в полумраке лица.

Чтобы писать такие стихи, нужны филологические знания, но филология, как и философия, ни в коем случае не должна в них себе довлеть. У Кушнера и не довлеет. До Гомера у него «час езды».

Филологическое образование, усиленное общением с корифеями отечественной филологии, достоверно показывало Кушнеру, что слово «духовность» никакой «духовности» никому не гарантирует и меньше всего ее у тех, кто этим словом определяет достоинство жизни. Быть «верным жизни» много труднее, чем проповедовать «духовность»:

Мои друзья, их было много,
Никто из них не верил в Бога,
Как это принято сейчас.
Из Фета, Тютчева и Блока
Их состоял иконостас.

Как их цветочки полевые
Умели радовать любые,
Подснежник, лютик, горицвет!
И я, — тянулись молодые
К ним — был вниманьем их согрет.

Была в них подлинность и скромность
И слова лишнего «духовность»
Не помню в сдержанных речах.
А смерть, что ж смерть — была готовность
К ней и молчанье, но не страх.

Филологическая среда, преподавание литературы в школе давали Кушнеру «жизненный опыт» ничуть не более убогий, чем любой другой. Скорее всего, даже более существенный, чем опыт людей, изо дня в день подкручивающих гайки — что на заводе, что в партячейке. Этого никогда не признавали — и не могли признать — строители коммунизма, чем и вызвана была их пугливая агрессивность по отношению к произведениям, не приспособленным для хорового исполнения.

Но и не в «жизненном опыте» дело, а в «душевном», с жизненной практикой расходящемся, что и подтверждает вся история лирической поэзии.

Тут мы и продолжим о вдохновенных, хотя и не имеющих точного определения, символах, сыгравших определяющую роль в становлении молодой поэзии послесталинской эпохи. Это понятия — «души» и «бога», только в семидесятые годы обретшего у стихослагателей более или менее устойчивые конфессиональные атрибуты и ставшего Богом.

Повторим: конечно, стихи Кушнера живут в современной всем нам жизни и связаны с ней самым тесным образом. Но идеальная их проекция диктуется обстоятельствами, оставляющими житейские и общественные связи в стороне:

На даче, где речка да поле,
Да куст у плеча моего,
Приезд президента де Голля
Не значит почти ничего.

Знаете, танки, подводные лодки,
Авианосцы не в счет.
Фет мимо рощи проехал в пролетке,
Блок постоял у ворот.

Об этом условном Фете вспоминается давняя полемика Ф.М. Достоевского с Н.А. Добролюбовым на животрепещущую во все времена тему: не умолкнуть ли поэту, когда слово берут пушки? Что произошло бы, воображает Достоевский, случись Фету в день лиссабонского землетрясения напечатать свое безглагольное стихотворение «Шепот, робкое дыханье…»? Лиссабонцы, полагает Достоевский, поэ-та «…тут же казнили бы всенародно, на площади и вовсе не за то, что он написал стихотворение без глагола, а потому, что вместо трелей соловья накануне слышались под землей такие трели что у бедных лиссабонцев не только не осталось охоты наблюдать — В дымных тучках пурпур розы, но даже показался слишком оскорбительным и небратским поступок поэта, воспевающего такие забавные вещи в такую минуту их жизни».

Картинка поучительная. А следующая за ней — тем более: «…поэта-то они б казнили, а через тридцать, через пятьдесят лет поставили бы ему на площади памятник за его удивительные стихи вообще, а вместе с тем и за “пурпур розы” в частности. Поэма, за которую казнили поэта, как памятник совершенства поэзии и языка, принесла, может быть, даже и немалую пользу лиссабонцам, возбуждая в них потом эстетический восторг и чувство красоты, и легла благотворной росой на души молодого поколения».

Этот взгляд с точки зрения, так сказать, «локальной вечности» отличает и культурную позицию Кушнера. Яркий пример — многих удивившие его «безглагольные» строки в дни недавнего землетрясения — крымского:

Конечно, русский Крым, с прибоем под скалою
С простором голубым и маленькой горою,
Лежащей как медведь, под берегом крутым.
Конечно, русский Крым, со строчкой стиховою,
И парус на волне, и пароходный дым…

Ветвь, вздох, выдох, боль — вот первооснова бытия, которую стоит ценить.

Эта бесконфликтная, на пристрастный взгляд, концепция человеческого существования в первую очередь требует мужества, потаенно она глубоко драматична. Как у поминаемого и цитируемого в последние годы все чаще Фета — с его строфой, поэтически несравненно запечатлевшей высокую трагедию жизни (и смерти):

…Не жизни жаль с томительным дыханьем,
Что жизнь и смерть? Но жаль того огня,
Что просиял над целым мирозданьем,
И в ночь идет, и плачет уходя.

Не затруднит найти промельк этих строчек в стихах Кушнера 1 — они корневой подтекст его поздней лирики. Говоря в одном из стихотворений о тайне «совсем невероятной» жизни, он следует Фету почти дословно: «Огонь, несущийся во тьму!».

Истинная жизнь стиха вписана в историю, не нами начатую и не нами контролируемую, — в историю культуры. Она много более протяженна и более значительна, чем любая социальная, тем более — политическая система.

Из чего не следует, что Кушнер не хочет быть понятым, или что он пренебрегает современниками. Откладывать свидание до лучших времен, тем более до встречи на небесах, он вряд ли намерен. «Рискуя вас разочаровать, — написал он, — скажу: о чем бы ни писал поэт, его стихи, оказывается, должны быть написаны и про нас тоже. Только и всего!»

Ни в будущем, ни в прошлом нет для Кушнера тайны значительнее той, что скрыта в сердечном бытии отдельного человека, в его повседневных заботах. Восседает ли он в кресле или на завалинке — все одно:

И в кафтане доблесть доблестью и болью боль останутся,
И в потертом темном пиджаке…

Боль Кушнера — боль сердечная, мера всех вещей. Мера, которой определяется и сама гармония, не зависящая от масштабов и исторической значимости событий и не определяемая ими. Венчание героев заменено в этой поэзии любовью к «неприметному тихому братству». Эта любовь проторила дорогу магистральной в его стихах теме «счастливого житья», пускай и с «невыносимой подоплекой», как пишет Кушнер.

Насколько вообще ценности частного существования и частного сознания могут довлеть себе в современном лирическом творчестве? В рецензии на «Дневные сны» (1986) Лидия Гинзбург писала, что этот сборник Кушнера — «о счастье жизни и неутихающей за него тревоге. Это ключевая тема книги, и отсюда ее лирическая напряженность. В ней осуществляется взаимосвязанность жизнеутверждающего и трагического. Изображенный в книге человек радость данного ему мира приемлет как потенцию, как вечно присутствующую возможность, которую надо достигать, добывать в борьбе с самим собой».

Это очень существенно, так как «тревога за счастье» силою вещей противостоит тревоге за его невозможность, характерную для лирики большинства наших гениев.

«Понадобился воистину страшный опыт ХХ века, — пишет сам поэт, — чтобы и в жизни, и в литературе возникло представление о возможности счастливой любви и ее глубокой человечности, — наперекор традиционному мнению и злым обстоятельствам».

Трудно сообразить, какую конкретно литературу Кушнер имеет в виду, но то, что это касается литературы его собственной, — добытая им персонально правда. Литература — не жизнь, и в ней «на проторенных дорогах» счастье найти много труднее, чем в хороводе дней. Кушнер нашел.

Априорный трагизм и стремление к невыразимым, несказанным целям, лежащим за пределами душевного созерцания, столь свойственные канонизированному нынче «серебряному веку», Кушнеру чужд. Конечно, уроки акмеизма им были восприняты и стих у него, как у той же Ахматовой, по его собственному утверждению, «от прозы не бегает, наоборот!». Но породивший поэзию «серебряного века» символизм отрицается им бесповоротно. Никаких «философских закатов», никаких «мучительных зорь нестерпимых» нет в природе:

Трагическое миросозерцанье
Тем плохо, что оно высокомерно.

«Величие замысла» приводит символистов и их адептов к нестерпимой велеречивости высказывания, к напыщенной театрализацией жизни, к сплошному «карнавалу». Для того чтобы показать трагическую ситуацию, Кушнеру не нужны ни подмостки, ни героические личности, ему достаточно увидеть паучка: «Паутинка дрожит, как оптический чудный прицел / Для какого-то тайного, явно нездешнего глаза». Этот «нездешний взгляд» — взгляд художника, без всякой мистики. Вооруженный этим зрением, поэт говорит:

Трагедия легка: убьют или погубят —
Искуплен будет мрак прозреньем и слезой.
Я драм боюсь, Эсхил. Со всех сторон обступят,
Обхватят, оплетут, как цепкою лозой…

Оплести себя трагическим мороком Кушнер не позволит. В стихах для него важна противостоящая злым ветрам и всадникам апокалипсиса ни с чем не соизмеримая «точность», синоним «неожиданности». И неожиданнее всего бывает, конечно, обычный «пустяк». «Неожиданность» заменяет у Кушнера все «неизреченности» и «несказанности» романтической эстетики. «Чем точнее, тем неожиданнее» — так можно определить кушнеровскую поэтику.

Принципиальность его в этом вопросе незыблема и дерзка:

Поэзия, следи за пустяком,
Сперва за пустяком, потом за смыслом.

Это из «Дневных снов», 1986 год. Но можно отсчитать десять-двадцать лет назад или столько же вперед — результат получим тот же. Окажется, что и «следить» поэту — мало. «В надувных, золотых пузырьках пустяку» Кушнер готов «служить».

В русской поэзии канонизация «пустяков» и мелких «примет» («Приметы» — за-главие третьей книги Кушнера), конечно, тоже имеет обоснование. Из этих «золотых пузырьков» сложился специфически кушнеровский жанр, обозначенный А.К. Жолковским как «памятник скромному предмету обихода».

Скажем несколько слов о Борисе Пастернаке, без соотнесенности с творчеством которого ни одно молодое дарование конца пятидесятых — начала шестидесятых годов прошлого века себя не позиционировало. В том числе и Кушнер, художник сугубо питерской закалки, не склонный к замоскворецким клятвам на Воробьевых горах, литературной патриархальности, а также телячьим нежностям, восторгам и «почти мычанью». И все же даже в случае Кушнера на ум сразу приходит пастернаковский, оправдывающий человеческое существование «дивный божий пустяк» из «Сестры моей жизни». Но есть связи более глубокие.

Дважды ссылаясь в сборнике эссе «Аполлон в снегу» (1991) на то место из пастернаковской автобиографии «Люди и положения», где автор говорит о жизни, не мыслимой «вне тайны и незаметности», Кушнер раскрывает и свое представление об источниках поэтических озарений.

Радость есть только в тайном сходстве, от внешнего одна досада, от него творческого человека коробит.

Что его роднит с Пастернаком, Кушнер философски разъясняет, когда приводит в речи о нем фразу из Владимира Соловьева о «безусловном, по существу добром , смысле бытия». И уж, конечно, тут же слова самого Пастернака: «…Чувство счастья должно сопровождать мои усилия для того, чтобы удавалось то, что я задумал, это неустранимое условие».

Эти суждения и косвенно и прямо указывают на сходный для обоих поэтов опыт посвященности в дела Вселенной. На то, что «вселенная проще, чем иной полагает хитрец». Секрет ее в том, что она сотворена «всесильным богом деталей, всесильным богом любви», как лирически обобщил Пастернак. Случайность , а не закономерность , является знаком божественной полноты бытия. Вечность Кушнера состоит, как мы уже говорили, из локальных примет.

Преодоление «конечности» любви и счастья в том и кажет себя, что выводимое на свет божий художественное слово создает первоначально неведомую самому творцу «случайную» реальность, новое сцепление смыслов.

Для Пастернака, каким бы хитроумным это сцепление ни оказалось, оно в истинном творении приведет к христианскому откровению о Боге и распятом за Него Христе. Кушнер, как представляется по его стихам, думает об откровении вне христианских таинств, соборные стены только отвлекают его от божественных «пустяков»:

Бог, если хочешь знать, не в церкви грубой той
С подсвеченным ее резным иконостасом,
А там, где ты о нем подумал, — над строкой
Любимого стиха, и в скверике под вязом…

Строфа не без романтического флера — одинокой души, взыскующей блага. Что ж, без романтизма в России нетрудно и задохнуться. Для Кушнера он состоит в том, что если ты мыслишь поэтически, то мыслишь о добре, а не о зле. Добре, на показ не выставляемом:

Может быть, и добро, если истинно, то втихомолку.
Совершённое втайне, оно совершенно темно…

Непроявленность мировоззрения Кушнера в этом кардинальном вопросе объясняется его принципиальной внеконфессиональностью. Данной, как и для массы его читателей, историческим опытом современника Колымы и Освенцима:

И когда в кинохронике мальчик с глазами,
Раскаленными ужасом, смотрит на нас,
Человечеством преданный и небесами, —
Разве венчик звезды его желтый погас?
Видит Бог, я его не оставлю, в другую
Веру перебежав и устроившись в ней!
В христианскую? О, никогда, ни в какую:
Эрмитажный старик не простит мне, еврей.

Фашисты были дурными христианами, коммунисты ими вообще не были. Но происходило все, ими сотворенное, в странах тысячелетнего христианского обитания и господства. Поэтому мальчик из кинохроники и оказался в стихотворении Кушнера рядом с библейским персонажем из Рембрандта.

Теософские разговоры о «теодицее» никчемны, межконфессиональные дебаты обрыдли. Стыдно быть человеком, увы, — верующим тоже. Такова мораль пишущего современные стихи:

Дольше взрослых мучаются дети
На предсмертной, страшной той стезе.
Помолчите в церкви и мечети,
На газетной вздорной полосе
И на богословском факультете,
Хоть на день, на два заткнитесь все!

Любая соборность закрывает для Кушнера дорогу к положительному и высокому смыслу, чревата невозможностью постижения истины в одиночку. А смысл этот у Кушнера есть, и вот то главнейшее, что ему открылось:

Какое чудо, если есть
Тот, кто затеплил в нашу честь
Ночное множество созвездий!
А если все само собой
Устроилось, тогда, друг мой,
Еще чудесней!

Чудо есть описание реальности «на новом лучшем языке». Вычленение из этой реальности гармонического ряда, прежде, до поэта, никем не почувствованного.

«Лучший» — не значит «высший». «Новый язык» Кушнера — это разговорная, срывающаяся, иногда невнятная, раздольно себе противоречащая, но всегда музыкально интонированная «прямая речь».

Важнее, чем о Боге, у Кушнера вопрос о человеке, том самом, что то ли верит в Бога, то ли нет. О его образе на земле. Об этом — «прямая речь» и в его ранних стихах, и в самых поздних:

Нет ли Бога, есть ли Он, — узнаем,
Умерев, у Гоголя, у Канта,
У любого встречного — за краем,
Нас устроят оба варианта.

Кажется, только Кушнер из всех серьезных поэтов мог с такой простодушной насмешкой решить двухтысячелетнюю проблему человеческой «покинутости», «оставленности» на земле.

В обоих кушнеровских вариантах сквозит мысль о невозможности вынести достоверное суждение о существовании или несуществовании Бога. «Да и что мы можем знать о Нем с нашей черепушкой!» — парирует сомнения некий батюшка у Розанова. Поэт видит Вселенную с той же колокольни:

Все нам Байрон, Гете, мы, как дети,
Знать хотим, что думал Теккерей.
Плачет Бог, читая на том свете
Жизнь незамечательных людей.

Эти существа и есть единственный так или иначе одухотворенный предмет рассмотрения в пределах Солнечной системы. Потому хотя бы, что именно в «незамечательных людях» вся христианская соль, к ним и обращены стихи Кушнера, их одних он до сих пор встречает на своей вырицкой дороге:

Верю я в Бога или не верю в бога,
Знает об этом вырицкая дорога…

Это начало стихотворения, включенного самим поэтом в число восемнадцати шедевров, написанных к 2005 году и альбомно изданных при вручении Кушнеру Российской национальной премии «Поэт».

Веришь ты в Бога или не веришь в бога — этот вопрос не минует никого из людей, он вкоренен в человеческое сознание. У Кушнера оно адекватно сознанию поэтическому, растворившемуся в стихах и снах. Чтобы эту «мысль разрешить», поэту не нужны Синайские высоты. Незримый «гость» нисходит к нему без фаворской подсветки — для «тихого разговора» о том,

…Что вместе люди злы, добры поодиночке,
Что чудом может стать простой стакан воды,
Что есть любимый труд и сладко пахнет липа,
Что вечно жить нельзя, что счастье без беды
Сплошным не может быть, и он сказал: спасибо.

Вот и получается, что всегда подозревалось: никакая слава, никакая метафизика не сто́ят летней дачки на третьей платформе под Вырицей. Не благоприобретенной, а так, доставшейся от родителей. Потому и вернемся вместе с Кушнером на гатчинскую дорогу, к обступившим ее кустам и деревьям. К поэту, вырулившему на нее — на велосипеде вместо «Мерседеса». Ибо шум листвы в стихах Кушнера — лучшая музыка, а взор его ласкает даже не цветаевская рябина, а так, на российских пространствах в вихрях и мраке «заломленный кустик».

Это очень существенно: основной зрительный образ лирики Кушнера — это соразмерный человеческой природе куст, а то и вовсе чертополох (он же — толстов-ский репей из «Хаджи Мурата»):

Но я не холоден. Мне твой чертополох
Мигнет с обочины лилово-синим оком —
И лед растаял мой, и влажный гнев подсох,
И гневный жар остыл — в сомненье одиноком, —

Хватает окриков, быть может, нужен вздох? —
Стою, задумавшись: всех жаль мне ненароком.
А мир твой горестный, хорош он или плох?
Быть человеком в нем труднее, чем пророком.

Во всех отношениях программное заявление. Потому и обходится эта поэзия без былинных дубов и библейских кедров, что отвагу, мудрость и мужество олице-творяет в ней примелькавшийся куст «среди болотца»:

У жизни, делом занятой,
Прошу я храбрости не той,
Что пылкой юности дается,
А тихой, прочной, затяжной,
Как куст растет среди болотца…

Куст — это воплощенное дыхание и дуновение жизни-поэзии. Кусты в стихах Кушнера «клубятся» чаще, чем облака. Куст — «образ мира, в слове явленный», символ преодоления веками скопленного зла:

Я поверил бы вам, что лежит
Мир во зле, но мешает мне гравий
На дорожке и жесткий самшит,
Нет упрямей его и курчавей,
Посмотри, как он густ, глянцевит!

Когда Кушнер в статье «Душа искусства» вспоминает о «крупицах жизни», драгоценных для лирики, перечисление он начинает так: «Сиреневый куст…» И один из поздних сборников называет — «Кустарник» (2002). Не скажем, что это какое-то небывалое прежде в поэзии озарение. У Глеба Семенова, одного из старших друзей, а когда-то и учителя Кушнера есть стихотворение «Куст» — 1966 года — с одноприродной образной системе Кушнера символикой: «Из окон озаренный куст. / Явление куста народу!». Но у Кушнера все же редко встретишь ходасевичевского типа рефлексию, свойственную Семенову, не забывающему: «Но вот погаснет в окнах свет, / и без тебя опять во мраке…».

Куст у Кушнера прежде всего — основная метафора жизни. Из куста, как Бог с Моисеем, говорит с ним сама Поэзия:

Евангелие от куста жасминового,
Дыша дождем и в сумраке белея,
Среди аллей и звона комариного
Не меньше говорит, чем от Матфея.

Так бел и мокр, так эти гроздья светятся,
Так лепестки летят с дичка задетого.
Ты слеп и глух, когда тебе свидетельства
Чудес нужны еще, помимо этого.

Ты слеп и глух, и ищешь виноватого,
И сам готов кого-нибудь обидеть.
Но куст тебя заденет бесноватого,
И ты начнешь и говорить, и видеть.

Этот непроизвольный срыв в проповедь — акт лирической свободы, близкий по духу восторженно-пантеистическому мычанию несравненного автора «Сестры моей — жизни».

Речь не о сходстве поэтик. И высокое косноязычие Пастернака, и влечение к гармоническому покою раздраженного «мировой чепухой» Кушнера — эхо лирического взрыва, которым порождена, по ощущению обоих поэтов, человеческая вселенная и на постижение творческой природы которого нацелена вся их душевная работа в счастливые минуты жизни. Их у Кушнера больше, чем у других поэтов, но больше не беспредельно. Смерть у него, как у каждого мыслящего создания, тоже «всегда с собой». Не слабее Сологуба напомнит ему о ней какой-нибудь ношеный-переношеный галстук:

Понятно и без слов, что прочен старый узел,
Что, в петлю головой ныряя, как в хомут,
Иду туда, где рок всё к яме свел и сузил,
Туда, куда и все, потупившись, идут.

Претят Кушнеру, как уже говорилось, носители «трагического миросозерцания». С ними он как был, так и остался не в ладу: «Как я сумел убедиться, любители трагического в искусстве — очень часто люди расчетливые и холодные, кроме того, они большие гурманы».

Кушнер ввел в обязательную поэтическую программу счастье — как раз в то время, когда большая часть поэтов его поколения подустала. Если Кушнер в 1975-м пишет «Евангелие от куста жасминового…», то Бродский к этому времени уже написал «Лагуну» (1973), с героем, роль которого трудно как переоценить, так и недооценить: «совершенный никто, человек в плаще». Этот «лирический герой-скиталец, за передвижением которого мы следили с захватывающим интересом», признается и сам Кушнер, вместо упоения «Евангелием от куста», завораживает всех соблазном глядеть «туда, / куда глядеть не стоит».

Кушнер этому соблазну не поддался. Восьмидесятые, болезненно для массы наших соотечественников перевалившие в девяностые, оказались для него лучезарней детства. Нелицеприятный приверженец косвенных описаний и шероховатых смыслов, он делает рефреном своих книг сладчайшее из возможных откровений: «Я так тебя люблю!».

Эстетическое обоснование тут такое: «Поэзия — это наша память о том, какой бывает жизнь в лучшие свои минуты».

«Душа искусства», говорит поэт, в неуловимом лирическом движении, в лирике как таковой. Без нее культура и впрямь оказывается колоссом на глиняных ногах, без нее дыхание прервется, она в буквальном смысле слова окажется нежизнеспособной.

Встать за всех обиженных одни стихи горою
В этом мире рады, —

убежден поэт. Поэзия — «душа мира». Поставим точку: «Душа мира» — «лирика».

Но какая же сила в стихах, тем более в лирике? Прежде всего сила независимости от чьей бы то ни было силы, в том числе силы их автора. Стихи, как сады, «выходят из оград», спускаются со скалы, подышать земным воздухом. «Земное» в них превалирует над «небесным» — вот неувядающая правда современного лиризма. «Земное притяжение» — назвал Александр Кушнер один из последних сборников. О ней, о земле, речь — «О корке заснеженной бедной земли, / Которую любим, ревнуя к небесному дому».

Бывает так, что поэтические строки живут, пульсируют в тебе еще до явления самого поэта. Так случилось с этими: «Времена не выбирают, // В них живут и умирают».

Времена не выбирают,
В них живут и умирают.
Большей пошлости на свете
Нет, чем клянчить и пенять.
Будто можно те на эти,
Как на рынке, поменять.

Что ни век, то век железный.
Но дымится сад чудесный,
Блещет тучка; я в пять лет
Должен был от скарлатины
Умереть, живи в невинный
Век, в котором горя нет.

Ты себя в счастливцы прочишь,
А при Грозном жить не хочешь?
Не мечтаешь о чуме
Флорентийской и проказе?
Хочешь ехать в первом классе,
А не в трюме, в полутьме?

Что ни век, то век железный.
Но дымится сад чудесный,
Блещет тучка; обниму
Век мой, рок мой на прощанье.
Время - это испытанье.
Не завидуй никому.

Крепко тесное объятье.
Время - кожа, а не платье.
Глубока его печать.
Словно с пальцев отпечатки,
С нас - его черты и складки,
Приглядевшись, можно взять.

Читаешь и ловишь себя на ностальгии по старым, добрым временам, на мечте о светлом будущем, а живем-то только здесь и сейчас. Есть какая-то монументальность в этих стихах. Нести время на своих плечах не каждому под силу, поэтому и думается о тех, кого жернова истории перемалывали, но в прах не превратили.


Ответить Удалить

1. Держись за "здесь" и "сейчас"! - это призыв героя Джойса. В том-то и дело, что душа Поэта босонога, и в складках кожи - времени находим всё: песок Сахары, капли абсента, муть питерского дождя и лазурь Ментоны. Прожить день за днём по крайней мере тысячу лет. На меньшее Поэт не согласен.

   Ответить Удалить

2. В ответ на красоту слова о поэте и поэзии вот это чудо случайного взгляда. Тонкое и душевное напоминание о даре видения, таланте, который в каждом. Уже благо - сохранить в памяти хотя бы первую строчку: в ней этика и философия, в ней культурный опыт человечества, свернутый до микроскопической по сравнению с мирозданием малости.

   Евангелие от куста жасминового,
   Дыша дождем и в сумраке белея,
   Среди аллей и звона комариного
   Не меньше говорит, чем от Матфея.
   Так бел и мокр, так эти грозди светятся,
   Так лепестки летят с дичка задетого.
   Ты слеп и глух, когда тебе свидетельства
   Чудес нужны еще, помимо этого.
   Ты слеп и глух, и ищешь виноватого,
   И сам готов кого-нибудь обидеть.
   Но куст тебя заденет, бесноватого,
   И ты начнешь и говорить, и видеть.

   Ответить Удалить

3. Страна, как туча за окном,
   Синеет зимняя, большая.
   Ни разговором, ни вином
   Не заслонить ее, альбом
   Немецкой графики листая,
   Читая медленный роман,
   Склонясь над собственной работой,
   Мы всё равно передний план
   Предоставляем ей; туман,
   Снежок с фонарной позолотой.
   Так люди, ждущие письма,
   Звонка, машины, телеграммы,
   Лишь частью сердца и ума
   Вникают в споры или драмы,
   Поступок хвалят и строку,
   Кивают: это ли не чудо? —
   Но и увлекшись, начеку:
   Прислушиваются к чему-то.
   Александр Кушнер

   Удивительное по своей красоте и звучанию стихотворение.
   Очень точно подобраны слова, описывающее состояние (и поведение) человека, которого не могут понять (и, возможно, принять) окружающие люди.
   

   Ответить Удалить

4. То, что мы зовем душой,
   Что, как облако, воздушно
   И блестит во тьме ночной
   Своенравно, непослушно
   Или вдруг, как самолет,
   Тоньше колющей булавки,
   Корректирует с высот
   Нашу жизнь, внося поправки;

   То, что с птицей наравне
   В синем воздухе мелькает,
   Не сгорает на огне,
   Под дождем не размокает,
   Без чего нельзя вздохнуть,
   Ни глупца простить в обиде;
   То, что мы должны вернуть,
   Умирая, в лучшем виде,—

   Это, верно, то и есть,
   Для чего не жаль стараться,
   Что и делает нам честь,
   Если честно разобраться.
   В самом деле хороша,
   Бесконечно старомодна,
   Тучка, ласточка, душа!
   Я привязан, ты — свободна.

   1969. Александр Кушнер

   Звенящее, поющее о свободе человеческих мыслей стихотворение.

   Ответить Удалить

5. В тире, с яркой подсветкой,
   С облаками, как дым,
   Мы с винтовочкой меткой
   Два часа простоим.

   Он устроен коробкой,
   Светел ночью и днем,
   С механической, робкой,
   Сладкой музычкой в нем.

   Вот я выстрелю в гуся,
   Что из тучки возник,
   Посмотри, моя дуся,
   Он головкой поник.

   Вот я лань обнаружу,
   Вот я в башню пальну,
   Все расстрою, разрушу
   И отправлю ко дну.

   Что там, шляпа с полями?
   Или пень?— Не видать.
   Тирщик в белой панаме
   Все настроит опять.

   Его птички бессмертны,
   Пароходы прочны
   И бессменны концерты,
   Вроде вечной весны.

   Ты любуешься парком?
   Я же здесь постою
   В размалеванном, ярком,
   Самодельном раю.

   1973, Александр Кушнер

   Честное, простое стихотворение о жизни и счастье, которое для каждого свое.

   Ответить Удалить

6. Вот я в ночной тени стою
   Один в пустом саду.
   То скрипнет тихо дверь в раю,
   То хлопнет дверь в аду.

   Александр Кушнер. Канва.

   Противоречивый стих с глубоким и даже пугающим смыслом

   Ответить Удалить

7. Кто-то плачет всю ночь.
   Кто-то плачет у нас за стеною.
   Я и рад бы помочь —
   Не пошлет тот, кто плачет, за мною.

   Вот затих. Вот опять.
   — Спи,— ты мне говоришь,— показалось.
   Надо спать, надо спать.
   Если б сердце во тьме не сжималось!

   Разве плачут в наш век?
   Где ты слышал, чтоб кто-нибудь плакал?
   Суше не было век.
   Под бесслезным мы выросли флагом.

   Только дети — и те,
   Услыхав: «Как не стыдно?» — смолкают.
   Так лежим в темноте.
   Лишь часы на столе подтекают.

   Кто-то плачет вблизи.
   — Спи,— ты мне говоришь,— я не слышу.
   У кого ни спроси —
   Это дождь задевает за крышу.

   Вот затих. Вот опять.
   Словно глубже беду свою прячет.
   А начну засыпать,
   — Подожди,— говоришь,— кто-то плачет!

   Александр Кушнер.

   Иногда люди не слышат друг друга, и каждый закрывается сам в себе.

   Ответить Удалить

8. * * *
   Когда тот польский педагог,
   В последний час не бросив сирот,
   Шел в ад с детьми и новый Ирод
   Торжествовать злодейство мог,
   Где был любимый вами бог?
   Или, как думает Бердяев,
   Он самых слабых негодяев
   Слабей, заоблачный дымок?

   Так, тень среди других теней,
   Чудак, великий неудачник.
   Немецкий рыжий автоматчик
   Его надежней и сильней,
   А избиением детей
   Полны библейские преданья,
   Никто особого вниманья
   Не обращал на них, ей-ей.

   Но философии урок
   Тоски моей не заглушает,
   И отвращенье мне внушает
   Нездешний этот холодок.
   Один возможен был бы бог,
   Идущий в газовые печи
   С детьми, под зло подставив плечи,
   Как старый польский педагог.

   Вопрос страшный и мучительный: где был Бог, когда... И дальше можно долго перечислять безобразные страницы человеческой истории.
   А стоит ли весь мир слезинки ребенка? Где был Бог, когда эта слезинка пролилась? Почему бездействовал, не покарал «рыжих автоматчиков» в ту же секунду? Или, как Януш Корчак, не вошел во плоти в газовую печь вместе с детьми?
   И, если веры недостаточно, начинается лихорадочный поиск хоть какого-то объяснения. Ну вот, например, такая идея – Бог во всем: и в детях, и в польском педагоге, и в немецком автоматчике – это все его лики.
   Так Бог познает и осуществляет самого себя.
   Этот мир со всеми его радостями и страданиями создан Богом, чтобы он осознал самого себя. И каждая душа – как капля воды в едином океане, и опыт, развитие каждой капли обогащает весь океан.
   А если все-таки помогает только вера, то...

   Звезда над кронами дерев
   Сгорит, чуть-чуть не долетев.

   И ветер дует... Но не так,
   Чтоб ели рухнули в овраг.

   И ливень хлещет по лесам,
   Но, просветлев, стихает сам.

   Кто, кто так держит мир в узде,
   Что может птенчик спать в гнезде?

   Птенчик спит, и ни одно перышко не упадет с его головы. Потому что кто-то все же стоит рядом с ним и, «под зло подставив плечи», хранит его.
   

   Ответить Удалить

9. * * *
   Крылья бабочка сложит,
   И с древесной корой совпадет ее цвет.
   Кто найти ее сможет?
   Бабочки нет.

   Ах, ах, ах, горе нам, горе!
   Совпадут всеми точками крылья: ни щелки, ни шва.
   Словно в греческом хоре
   Строфа и антистрофа.

   Как богаты мы были, да все потеряли!
   Захотели б вернуть этот блеск - и уже не могли б.
   Где дворец твой? Слепец, ты идешь, спотыкаясь
   в печали,
   Царь Эдип.

   Радость крылья сложила
   И глядит оборотной, тоскливой своей стороной.
   Чем душа дорожила,
   Стало мукой сплошной.

   И меняется почерк.
   И, склонясь над строкой,
   Ты не бабочку ловишь, а жалкий, засохший листочек,
   Показавшийся бабочкой под рукой.

   И смеркается время.
   Где разводы его, бархатистая ткань и канва?
   Превращается в темень
   Жизнь, узор дорогой различаешь в тумане едва.

   Сколько бабочек пестрых всплывало у глаз
   и прельщало:
   И тропический зной, и в лиловых подтеках Париж!
   И душа обмирала -
   Да мне голос шепнул: "Не туда ты глядишь!"

   Ах, ах, ах, зорче смотрите,
   Озираясь вокруг и опять погружаясь в себя.
   Может быть, и любовь где-то здесь, только
   в сложенном виде,
   Примостилась, крыло на крыле, молчаливо любя?

   Может быть, и добро, если истинно, то втихомолку.
   Совершённое в тайне, оно совершенно темно.
   Не оставит и щелку,
   Чтоб подглядывал кто-нибудь, как совершенно оно.

   Может быть, в том, что бабочка знойные крылья
   сложила,
   Есть и наша вина: очень близко мы к ней подошли.
   Отойдем - и вспорхнет, и очнется, принцесса
   Брамбила
   В разноцветной пыли!

   Радость, время, жизнь, любовь, добро, «если истинны, то втихомолку» совершаются и осуществляются. Подойдешь ближе – и нарушишь грубым вниманием свидетеля некое таинство.
   Смотрите сердцем, они все здесь, как сложившие крылья и потому невидимые бабочки, – и любовь, которая веет, где хочет, и добро, которое истинно, если не требует ничего взамен, и яркая жизнь, и ускользающая радость, и время в разводах расходящихся тропок.
   Но так мы устроены, что ощущение потери невыносимо, и мы хватаемся за уходящее, а ведь если коснуться крыла бабочки, она уже никогда не взлетит.
   Своим навязчивым вниманием человек разрушает хрупкую структуру бытия, а потому прикасайтесь к миру бережно, сохраняйте разноцветную пыль жизни, и тогда у любви, радости и добра появится шанс «вспорхнуть и очнуться», а не превратиться в сухие мертвые листья.
   

   Ответить Удалить

10. Всё в будущем,
    за морем одуванчиков.
    
    А. Кушнер «Два мальчика»

    Глядя на фотографии А. Кушнера, невольно отмечаешь взгляд поэта: он словно пытается увидеть что-то за углом, увидеть то, что только еще должно появиться…
    Посмотрите в глаза Поэту, это глаза Ребенка, смотрящего на мир как на некую хаотичную картину, которая только под воздействием Слова обретает конкретные черты, проступает сквозь небытие.
    И это двойственность (или тройственность?) отражается не только во взгляде, но и в стихах: А. Кушнер, как мне кажется, находится меж двух времен (совсем как герой романа Д. Финнея): современностью и Античностью (а эта особенность сближает его, вероятно, с И. Бродским — еще одним странником во времени).

    Кто вам сказал, что стихи я люблю? Не люблю.
    А начитавшись плохих, вообще ненавижу.
    Лучше стоять над обрывом, махать кораблю,
    Скрыться от дождика вместе со статуей в нишу.
    Как он шумел и завесой блестящей какой
    Даль занавешивал, ямки в песке вырывая!
    Яркий, лишенный тщеславия, вне стиховой
    Длинной строки — бескорыстная радость живая.
    Эй, тереби некрасивый листочек ольхи,
    Прыгай по бревен неряшливо сваленной груде.
    Я, признаюсь, насмотрелся на тех, кто стихи
    Пишет; по-моему, лучше нормальные люди.
    Можно из ста в девяноста сказать девяти
    Случаях: лучше бы вы ничего не писали,
    Лучше бы просто прогулки любили, дожди,
    Солнце на веслах и парные кольца в спортзале.
    А. Кушнер, 2001

    Вот здесь я и поставлю точку.
    А дожди я и в самом деле люблю, как и хорошие стихи и вино из одуванчиков:)

    Я во времени размазан
    Между пунктом "А" и "Б".

    А. Кушнер «Фотография»

    Ответить Удалить

11. Суконное с витрины покрывало
    Откинули — и кружево предстало
    Узорное, в воздушных пузырьках.
    Подобье то ли пены, то ли снега.
    И к воздуху семнадцатого века
    Припали мы на согнутых руках.

    Притягивало кружево подругу.
    Не то чтобы я предпочел дерюгу,
    Но эта роскошь тоже не про нас.
    Про Ришелье, сгубившего Сен-Мара.
    Воротничок на плахе вроде пара.
    Сними его — казнят тебя сейчас.

    А все-таки как дышится! На свете
    Нет ничего прохладней этих петель,
    Сквожений этих, что ни назови.
    Узорчатая иглотерапия.
    Но и в стихах воздушная стихия
    Всего важней, и в грозах, и в любви.

    Стих держится на выдохе и вдохе,
    Любовь — на них, и каждый сдвиг в эпохе.
    Припомните, как дышит ночью сад!
    Проколы эти, пропуски, зиянья,
    Наполненные плачем содроганья.
    Что жизни наши делают? Сквозят.

    Опомнимся. Ты, кажется, устала?
    Суконное накинем покрывало
    На кружево — и кружево точь-в-точь
    Песнь оборвет, как песенку синица,
    Когда на клетку брошена тряпица:
    День за окном, а для певуньи — ночь.

    Ответить Удалить

12. Что делать с первым впечатленьем?
    Оно смущает и томит.
    Оно граничит с удивленьем
    И ни о чем не говорит.
    Оно похоже на границу,
    И всё как будто бы за ней
    Трава иначе серебрится,
    А клюква слаще и крупней.
    Что делать с первым впечатленьем
    В последующие часы?
    Оно проходит дуновеньем
    Чужой печали и красы.
    И повторится вряд ли снова,
    И проживет не много дней,
    Но настоящего, второго,
    Оно и ярче, и милей.
    А. Кушнер
    Стихотворение о первом впечатлении, которое хоть и обманчиво, но прекрасно, потому что дает дает почву для размышлений, фантазии и поэзии.
    Что делать с первым впечатленьем,
    Когда душа огнем горит?
    Сравнить с отчаянным томленьем
    Иль небеса благословить?
    Оно пройдет, но только снова
    Во тьме сверкнет его свеча.
    Пускай оно уже не ново -
    Но с ним душа так молода!
    

    Ответить Удалить

13. «Они, начав издалека,
    Давали повод не спеша,
    Собраться с мыслями, пока
    Бог знает где была душа» –

    
    
    
    
    Что делать мне?» –

    «Разделены неведомой стеной,
    

    Достаточно «глубины»?

    
    

    Ответить Удалить

14. «Шестидесятые» для меня - это солнце. Солнце, лучи которого проникают куда-то глубоко-глубоко, даря тепло: тепло понятных слов, знакомых образов, тепло удивления способностью художника увидеть, пропустить через себя и показать обычное необычным.

    Импульсом к написанию стихотворения для Александра Кушнера становятся привычные явления и предметы, на которых, обыкновенно, мы не задерживаем внимания. Например, наблюдая за вводными словами, поэт ловко схватывает и рифмует те мысли, на которых изредка ловим себя и мы, мысли, улетающие из головы так же быстро, как и прилетели, лишь только попробуешь поймать и развить их:

    «Они, начав издалека,
    Давали повод не спеша,
    Собраться с мыслями, пока
    Бог знает где была душа» –

    «Да ведь так и есть!» - воскликнет в удивлении читатель, пусть даже краем ухом слышавший о вводных словах. Ну а если не слышал о них, то уж точно улыбнется при упоминании того, что каждым зимним утром будит его – звуку дворницкого скребка, доносящегося с морозной улицы. И какое родное тепло исходит от строк о «прелестном друге», которая не дремлет, а «щеки варежкою трёт»! Не рукавицей, не перчаткой, а варежкой! («Декабрьским утром черно-синим…»). А кто из нас не тосковал вдали от дома или родных людей?.. Но как выразить это гнетущее чувство?

    «Жить в городе другом – как бы не жить.
    При жизни смерть дана, зовется – расстоянье…» –

    языком, понятным каждому, утверждает поэт, в очередной раз давая возможность читателю узнать себя.

    «Вода в графине – чудо из чудес,
    Прозрачный мир, задержанный в паденье!» –

    «Ну да, здорово! Но нет ли чего-нибудь «поглубже»? – спрашивает уже искушенный кушнеровским взглядом на мир читатель, только начавший знакомство со стихотворением «Графин». «Читайте дальше!» - звучит ответ. Читает…

    «А сам графин плывет из пустоты,
    Как призрак льдин, растаявших однажды,
    Как воплощенье горестной мечты
    Несчастных тех, что умерли от жажды.
    Что делать мне?» –

    ассоциации, возникающие при взгляде на графин, погружают мысль поэта на философскую глубину, из которой в финале она «выныривает» к тому, с чего всё началось:

    «Разделены неведомой стеной,
    Вода и воздух смотрят друг на друга»

    Достаточно «глубины»?

    Для меня Александр Кушнер такой. Конечно, я знаком и с поздними его стихотворениями… Но почему-то хочется оставить его в весенних «шестидесятых» и поставить на одну полку вместе с Николаем Глазковым.
    

    Ответить Удалить

15. Два мальчика
    A. Битову
    Два мальчика, два тихих обормотика,
    ни свитера,
    ни плащика,
    ни зонтика,
    под дождичком
    на досточке
    качаются,
    А песенки у них уже кончаются,
    Что завтра? Понедельник или пятница?
    Им кажется, что долго детство тянется.
    Поднимется один, другой опустится.
    К плечу прибилась бабочка
    капустница.
    Качаются весь день с утра и до ночи.
    Ни горя,
    ни любви,
    ни мелкой сволочи.
    Всё в будущем, за морем одуванчиков.
    Мне кажется, что я — один из мальчиков.
    1962

    Лето. Мне шесть. И у меня серьезная проблема. Как сильно нужно раскачаться на качелях, чтобы достать ногами вооооот до той большущей ветки?!

    Раз за разом я взлетаю все выше и выше, раскачиваюсь все сильнее и сильнее и наконец достаю носками до заветной ветки. Кажется, что большего счастья в жизни быть не может. Но затем я замечаю, что чуть выше есть еще одна ветка. Забыв обо всем на свете, я снова лечу, пытаясь осуществить задуманное. Так незаметно проходит день...

    И неважно, "понедельник или пятница", неважно, что "песенки кончаются". Тебе шесть лет, и твои качели летят навстречу небу. Все выше и выше...

    Потом появятся совсем другие проблемы, новые песенки, понедельники и пятницы. Но и в двадцать шесть, и в тридцать шесть, и в сорок шесть внутри каждого из нас шестилетний ребенок с нетерпением ждёт нового полета.
    Это стихотворение каким-то волшебным образом заставляет поверить в то, что детство все еще рядом. И вновь пробуждает желание посильнее раскачаться на качелях и достать ногами вооооот до той большущей ветки.
    В каждой строчке магия детства. В такую магию я верю. И А.С. Кушнеру - верю. Потому что он - "один из мальчиков".

    Ответить Удалить

16. ТРОЯ
    Т. Венцлове

    — Поверишь ли, вся Троя — с этот скверик, —
    Сказал приятель, — с детский этот садик,
    Поэтому когда Ахилл-истерик
    Три раза обежал ее, затратил
    Не так уж много сил он, догоняя
    Обидчика... — Я маленькую Трою
    Представил, как пылится, зарастая
    Кустарничком, — и я притих, не скрою.
    Поверишь ли, вся Троя — с этот дворик,
    Вся Троя — с эту детскую площадку...
    Не знаю, что сказал бы нам историк,
    Но весело мне высказать догадку
    Соизмеримо с сердцем, чем громадно, —
    При Гекторе так было, Одиссее,
    И нынче точно так же, вероятно.

    Признаться честно, вчера вечером я впервые познакомилась с творчеством Александра Семеновича Кушнера. Я не прочитала всех его стихотворений (не хватило то ли желания, то ли времени, то ли любви к поэзии), но зато нашла для себя небольшое по объему, но, как мне кажется, достаточно емкое по смыслу стихотворение «Троя».
    Первым, что привлекло меня, было название. Оно, конечно, не поражает своей оригинальностью, броскостью или яркостью метафоры, положенной в основу, однако, интерес к истории древнего мира и мифам Древней Греции не обошел стороной и меня. Стихотворение с таким названием, написанное в 90е, скорее всего, должно содержать в себе что-то глобальное и в то же время личное. Сравнение древнего города-государства с «двориком», «детским садиком» с первых строк подталкивает читателя к мысли, которая напрямую будет высказана чуть позже. Сравнение огромного, великого, знаменитого на весь мир и маленького, неизвестного, но дорогого сердцу, сравнение с первого взгляда абсолютно не равных понятий в контексте стихотворения обретает новый смысл. У каждого есть места (и не только места, вещи, люди, эмоции), которые не представляют для всемирно истории никакой ценности, но при этом являются безмерными и великими для него самого.

    О том, что всё великое скорее
    Соизмеримо с сердцем, чем громадно

    Стихотворение о смысле величия, о том, что простые вещи, маленькие радости жизни тоже могут иметь огромное значение, обретать особый смысл, если они затрагивают душу. Стихотворение о том, что не стоит забывать о мелочах, к которым мы все так привыкли, что не видим их ценности, о том, что собственное, личное, пережитое ничем не хуже, не проще исторического, известного, общепринятого.
    Именно строки этого стихотворения, такие простые, но такие, если уж не великие, то уж точно значимые, кажутся мне актуальными во все времена: во времена до н.э., в XX веке, в XXI веке. Думаю, это стихотворение может найти отклик у любого читателя, ведь его строки, написаны для всех абсолютно и для каждого по отдельности.
    

    Ответить Удалить

17. ШАШКИ
    Я представляю все замашки
    Тех двух за шахматной доской.
    Один сказал: "Сыграем в шашки?
    Вы легче справитесь с тоской".

    Другой сказал: "К чему поблажки?
    Вам не понять моей тоски.
    Но если вам угодно в шашки,
    То согласитесь в поддавки".

    Ах, как легко они играли!
    Как не жалели ничего!
    Как будто по лесу плутали
    Вдали от дома своего.

    Что шашки? Взглядом умиленным
    Свою скрепляли доброту,
    Под стать уступчивым влюбленным,
    Что в том же прятались саду.

    И в споре двух великодуший
    Тот, кто скорее уступал,
    Себе, казалось, делал хуже,
    Но, как ни странно, побеждал.

    С творчеством А.С.Кушнера раньше я не была знакома, но после получения задания написать эссе, прочитала несколько стихотворений с интригующими (лично меня) названиями и выделила одно – «Шашки». Я люблю эту игру, и поэтому мне стало интересно, о чем же может говориться в этом произведении.
    Прочитав стихотворение, я задалась вопросом: только ли об игре в шашки идет речь или «поддавки» - метафора модели человеческих отношений?
    В любых отношениях, как и в игре в шашки, всегда участвуют двое, и именно от их поступков зависит дальнейшее развитие событий, даже если люди и поступают бездумно, безжалостно и легко жертвуя фигурами. А ведь все для того, чтобы развеять свою тоску.
    Особенно меня поразили слова последнего катрена:
    «И в споре двух великодуший
    Тот, кто скорее уступал,
    Себе, казалось, делал хуже,
    Но, как ни странно, побеждал.»
    Сказано просто, но очень верно. Разве не в этом состоит залог успеха взаимоотношений? Ведь мы выигрываем очень много, когда уступаем даже в мелочах!
    Да и в «дамки» пробиться, порой, возможно только пожертвовав многим и многое преступив. А иногда смыслом выигрыша является сам проигрыш. Шашки. «Поддавки».
    

    Ответить Удалить

18. Александр Кушнер. Строки, написанные для меня.
    Совсем недавно я открыла для себя удивительный мир поэзии Александра Кушнера.
    Первой «точкой удивления» стало осознание того факта, что перу поэта принадлежит текст любимой мною песни Сергея Никитина «Времена не выбирают, в них живут и умирают», которая трогает глубиной содержания при кажущейся внешней простоте и легкости формы.
    Прочитав некоторое количество текстов Кушнера, становится ясно, что это есть одна из черт идиостиля поэта, делающая его стихи не элитарной философской поэзией, а достоянием широкого круга современных читателей. Тебе не обязательно быть вхожим в филологическую среду, разбираться в культуре и искусстве, чтобы начать читать Кушнера. Достаточно быть человеком мыслящим, стремящимся понять жизнь. Пусть ты ничего не знаешь о великой Трое (см. «Троя»), да и имя «Ахилл» звучит чуждо, но разве содержание текста, его философия недоступны тебе? «Все великое скорее соизмеримо с сердцем, чем громадно». Кажется, ты давно именно так для себя и определил, вот только сформулировать не умел.
    Тем и поразительна поэзия Кушнера: философия пропитывает каждое из стихотворений насквозь, но она не тенденциозно кричит в рупор строк, а спрятавшись в чашках и блюдцах, смешавшись с крошками, сметаемыми со стола «тряпкой влажной» (см. «Мне кажется, что жизнь прошла»), шепчет тебе о вечном, приглядывается, робко протягивает ключ от жизни.
    К чему подойдет этот ключ – решай сам. Главное знать, как велики его возможности. Богатейший культурный контекст, связь времен и поколений, литературные реминисценции и аллюзии – лишь малая часть того, что способна открыть тебе поэзия Кушнера.
    Я же особо хочу отметить стихотворение «Снег подлетает к ночному окну», которое глубоко и уж, будь уверен, навсегда запало мне в душу.
    Снег подлетает к ночному окну,
    Вьюга дымится.
    Как мы с тобой угадали страну,
    Где нам родиться!
    Вьюжная. Ватная. Снежная вся.
    Давит на плечи.
    Но и представить другую нельзя
    Шубу, полегче.
    Гоголь из Рима нам пишет письмо,
    Как виноватый.
    Бритвой почтовое смотрит клеймо
    Продолговатой.
    Но и представить другое нельзя
    Поле, поуже.
    Доблести, подлости, горе, семья,
    Зимы и дружбы.
    И англичанин, что к нам заходил,
    Строгий, как вымпел,
    Не понимал ничего, говорил
    Глупости, выпив.
    Как на дитя, мы тогда на него
    С грустью смотрели.
    И доставали плеча твоего
    Крылья метели.

    «Как мы с тобой угадали страну, где нам родиться!» Кажется, я давно для себя именно так и определил, вот только сформулировать не умел.
    

    Ответить Удалить

19. Александр Кушнер
    С. В. Волкову

    Художник напишет прекрасных детей,
    Двух мальчиков-братьев на палубной кромке
    Или дебаркадере. Ветер, развей
    Весь мрак этой жизни, сотри все потемки.

    В рубашечках белых и синих штанах,
    О, как они розовы, черноволосы!
    А море лежит в бледно-серых тонах
    И мглисто-лиловых… Прелестные позы:

    Один оглянулся и смотрит на нас,
    Другой наглядеться не может на море.
    Всегда с ними ласкова будь, как сейчас,
    Судьба, обойди их, страданье и горе.

    А год, что за год? Наклонись, посмотри,
    Какой, — восемьсот девяносто девятый!
    В семнадцатом сколько им лет, двадцать три,
    Чуть больше, чуть меньше. Вздохну, соглядатай,

    Замру, с ними вместе глядящий на мел,
    И синьку морскую, и облачность эту…
    О, если б и впрямь я возможность имел
    Отсюда их взять на другую планету.

    В 1899 году художник В. Серов написал картину «Дети». Спустя век поэт Александр Кушнер, глядя на эту картину сочинил стихотворение. Что же так поразило поэта в ней? На полотне нет особого сюжета, выразительности красок, композиция проста, да и написана картина крупными грубыми мазками. И действительно, В. Серов не был академистом, огромные полотна которых изображали библейские или античные сюжеты. От этой картины складывается впечатление, что перед нами не все полотно, а лишь фрагмент. Она передает больше состояние души, какой-то определенный, неповторимый момент, выхваченный из непрерывного течения жизни. Это общая черта художников-мирискуссников.
    Мальчики, по-видимому братья, стоят «на палубной кромке» и смотрят на море. Их позы просты и непринужденны. «Один оглянулся и смотрит на нас, другой наглядеться не может на море». От картины веет спокойствием, ветром, криками чаек и солеными морскими брызгами. Прохладно, мальчики стоят в синих рубашках и светлых штанах.
    Картина написана на рубеже веков. Да, тогда ни художник, ни сами дети не знали, что их ждет. Кажется, что это умиротворение, это размеренное течение жизни будут всегда. Но судьба обманет. Мальчики вырастут, в рассвете лет встретит их выстрелами революция 1917 года, гражданская война и Великая Отечественная. Смена власти, голод, репрессии. Сколько горя! Если не погибнут, судьба закалит их, сделает сильными духом, или, наоборот, сломает. Разве мог кто-то тогда представить, что ждет этих детей, как и миллионы детей во всей стране?
    Это и поразило А. Кушнера – пропасть между прошлым и будущим, невозможность предотвратить страдания: «О, если б и впрямь я возможность имел // Отсюда их взять на другую планету…»

    Ответить Удалить

20. Валентин Серов, написав картину «Дети», хотел показать счастье, радость и безоблачность детства. В 1899 году он не мог и предположить страшное будущее этих детей. Наш современник поэт Александр Кушнер увидел в картине иной смысл. Ведь если в конце позапрошлого века мальчикам по семь-восемь лет, то их юность, взросление придутся на очень тяжелое для России время.
    В 14 году мальчикам будет по девятнадцать лет, может, чуть больше. И если не лягут они в теплую землю Польши или Галиции, пронзенные австрийской пулей или осколком немецкого снаряда, то кто знает, не придется ли им схлестнуться друг с другом в 18-м, когда «брат пошел на брата».
    Не сгноят ли братьев на Колыме или Соловках? А если доживут они до 41-го, то наверняка будут драться с захватчиками на фронте или в партизанском отряде. Или будут работать под девизом «Все для фронта, все для победы!» на заводах Ленинграда или Челябинска.
    Мне почему-то кажется, что эти детские годы, годы мира и радости, станут единственно счастливыми в их жизни.
    

    Ответить Удалить

21. А. Кушнер пишет, что каждому из нас необходима поддержка друзей. Иногда достаточно всего несколько простых фраз, сказанных с любовью, чтобы ободрить. Хорошо, что Бог создал такую прекрасную вещь, как дружба.

    Когда я очень затоскую,
    Достану книжку записную,
    
    Я позвоню кому-нибудь.
    О голоса моих знакомых!
    Спасибо вам, спасибо вам
    За то, что вы бывали дома
    По непробудным вечерам,
    
    Любви и горя своего
    Вы забывали, как живете,
    Вы говорили: «Ничего».
    И за обычными словами
    Была такая доброта,
    Как будто Бог стоял за вами
    И вам подсказывал тогда.

    Ответить Удалить

22. Прозаик прозу долго пишет.
    Он разговоры наши слышит,
    Он распивает с нами чай
    При этом льет такие пули!
    При этом как бы невзначай
    

    
    Летит домой, не чуя ног,
    И там судьбой своих героев
    Распоряжается, как бог.

    То судит их, то выручает,
    Им зонтик вовремя вручает,
    Сначала их в гостях сведет,
    Потом на улице столкнет,
    Изобразит их удивленье.
    Не верю в эти совпаденья!
    Сиди, прозаик, тих и нем.
    Никто не встретился ни с кем.

    А.Кушнер рассказывает нам о том, что в поэзии каждый сам распоряжается судьбой героев, но зачастую в своих произведениях мы обыгрываем те моменты, о которых часто думаем в жизни. Как, например, о случайных встречах, столкновениях, необдуманно брошенных фраз и т.д.

    Ответить Удалить

23. Как мы в уме своем уверены,
    Что вслед за ласточкой с балкона
    Не устремимся, злонамеренны,
    Безвольно, страстно, исступленно,
    Нарочно, нехотя, рассеянно,
    Полуосознанно, случайно...
    Кем нам уверенность навеяна
    В себе, извечна, изначальна?
    Что отделяет от безумия
    Ум, кроме поручней непрочных?
    Без них не выдержит и мумия
    Соседство ласточек проточных:
    За тенью с яркой спинкой белою
    Шагнул бы, недоумевая,
    С безумной мыслью — что я делаю? —
    Последний, сладкий страх глотая.

    В этих строках известного поэта Александра Кушнера выражена тонкая граница между умом и безумием.

    "Что отделяет от безумия
    Ум, кроме поручней непрочных?"

    Граница настолько слаба, что каждому хоть раз в жизни хотелось преступить ее, хотелось сделать свой шаг навстречу сладкому страху. Однако, любой из нас уверен в своем уме, здравомыслии, ведь без этих хлипких поручней не выдержит даже мумия. Что уж говорить о человеке?
    

    Ответить Удалить

24. ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ

    Чтоб двадцать семь свечей зажечь
    С одной горящей спички,
    Пришлось тому, кто начал речь,
    Обжечься с непривычки.

    Лихие спорщики и те
    Следили, взяв конфету,
    Как постепенно в темноте
    Свет прибавлялся к свету.

    Тянулся нож во мгле к лучу,
    И грань стекла светилась,
    И тьмы на каждую свечу
    Все меньше приходилось.

    И думал я, что жизнь и свет -
    Одно, что мы с годами
    Должны светлеть, а тьма на нет
    Должна сходить пред нами.

    Сидели мы плечо к плечу,
    Казалось, думал каждый
    О том, кто первую свечу
    В нас засветил однажды.

    Горело мало, что ли, свеч,
    Туман сильней клубился,
    Что он еще одну зажечь
    Решил - и ты родился.

    И что-то выхватил из мглы:
    Футляр от скрипки, скрипку,
    Бутыль, коробку пастилы,
    А может быть, улыбку.
    1966

    Рождение человека - это дар Бога. Нужно ценить такой подарок. И в каждый следующий день рождения, ты должен испытывать чувство радости, что ты смог прожить ещё больше на один год, а не думать о том что скоро тебе умирать. Ты не должен бояться 27 свечей на своем торте, а должен радоваться, что их может быть 80. И в этот момент зажжения 80 свечей ты не был одинок!

    Ответить Удалить

25. Потому что больше никто не читает прозу,
    Потому что наскучил вымысел: смысла нет
    Представлять, как робеет герой, выбирая позу
    Поскромней, потому что смущает его сюжет,
    Потому что еще Толстой в дневнике заметил,
    Что постыло писать, как такой-то придвинул стул
    И присел. Потому что с компьютером дружат дети,
    И уныл за стеной телевизора мерный гул.
    Потому что права тетя Люба: лишившись мужа
    И томясь, говорила: к чему это чтенье ей,
    Если все это можно из жизни узнать не хуже.
    Что? Спроси у нее. Одиночество, мрак ночей...
    Потому что когда за окном завывает ветер...
    Потому что по пальцам количество важных тем
    Можно пересчитать... Потому что темно на свете.
    А стихи вообще никому не нужны: зачем?
    Потому что всего интереснее комментарий
    К комментарию и примечания. Потому,
    Что при Ахеменидах: вы знаете, Ксеркс и Дарий —
    Не читали, читали, — неважно — сошли во тьму,
    Потому что так чудно под ветром вспухает штора
    И в широкую щель пробивается звездный свет,
    Потому что мы, кажется, сможем проверить скоро,
    Рухнет мир без романов и вымысла или нет?

    Александр Кушнер в этом стихотворении захватывает проблему общества ⅩⅩⅠ века, проблему молодежи: мы мало читаем, мы не стремимся к самопознанию, "мы ленивы и нелюбопытны" А. С. Пушкин

    Ответить Удалить

26. Прозаик прозу долго пишет.
    Он разговоры наши слышит,
    Он распивает с нами чай.
    При этом льет такие пули!
    При этом как бы невзначай
    Глядит, как ты сидишь на стуле.

    Он, свой роман в уме построив,
    Летит домой, не чуя ног,
    И там судьбой своих героев
    Распоряжается, как бог.

    То судит их, то выручает,
    Им зонтик вовремя вручает,
    Сначала их в гостях сведет,
    Потом на улице столкнет,
    Изобразит их удивленье.
    Не верю в эти совпаденья!
    Сиди, прозаик, тих и нем.
    Никто не встретился ни с кем.
    1962

    Александр Кушнер в своём стихотворении объяснил нам, что писатель сам распоряжается судьбой своих героев. Он может писать своё произведение по прототипам, а может сам придумать персонажей. Может придумать ситуации, может описать случившиеся, а может начать описывать случившееся и закончить своими мыслями. Он может убить персонаж, а может и воскресить его. Может поставить его в такую ситуацию, из которой, кажется, нет выхода, а может вытащить из этой ситуации, и всё в одно мгновенье. Автор – Бог своего произведения.
    Когда приходит вдохновение, и мы начинаем писать, нас может остановить только уход мысли. Бывают моменты, когда мы не можем тут же записать наше произведение, а в голове оно продолжает выстраиваться. Тогда мы торопимся, бежим, «Летим домой, не чуя ног», чтобы поскорей записать его и продолжить распоряжаться судьбой своих героев. Прозаик - наблюдатель. Он наблюдает, вылавливает каждую мелочь из разговора, поведения, каких-то моментов жизни, ведь зачастую в своих рассказах мы описываем именно то, что нас волнует, беспокоит, то, что не дает нам спать, то, о чём мы думаем день и ночь. И мы не перестаем об этом думать, пока нам не надоест…или пока мы не напишем об этом рассказ.

    Ответить Удалить

27. В ТИРЕ
    В тире, с яркой подсветкой,
    С облаками, как дым,
    Мы с винтовочкой меткой
    Два часа простоим.
    Он устроен коробкой,
    Светел ночью и днем,
    С механической, робкой,
    Сладкой музычкой в нем.
    Вот я выстрелю в гуся,
    Что из тучки возник,
    Посмотри, моя дуся,
    Он головкой поник.
    Вот я лань обнаружу,
    Вот я в башню пальну,
    Все расстрою, разрушу
    И отправлю ко дну.
    Что там, шляпа с полями?
    Или пень?— Не видать.
    Тирщик в белой панаме
    Все настроит опять.
    Его птички бессмертны,
    Пароходы прочны
    И бессменны концерты,
    Вроде вечной весны.
    Ты любуешься парком?
    Я же здесь постою
    В размалеванном, ярком,
    Самодельном раю.

    В этом стихотворении тир - это рай для лирического героя. Скорее всего этот герой ребёнок, и он счастлив. Дети любят мечтать: представлять себя супергероями и бегать по дому в плаще, спасать мир от злодеев. И в тире он может исполнить некоторые свои мечты: пострелять по гусям, подстрелить лань. Там он погружается в волшебный мир, в мир где ему хорошо.

    Ответить Удалить

28. Когда я очень затоскую,
    Достану книжку записную,
    И вот ни крикнуть, ни вздохнуть —
    Я позвоню кому-нибудь.
    О голоса моих знакомых!
    Спасибо вам, спасибо вам
    За то, что вы бывали дома
    По непробудным вечерам,
    За то, что в трудном переплете
    Любви и горя своего
    Вы забывали, как живете,
    Вы говорили: «Ничего».
    И за обычными словами
    Была такая доброта,
    Как будто Бог стоял за вами
    И вам подсказывал тогда.

    В данном стихотворенни А.Кушнер повествует нам о такой замечательной вещи как дружба, как она может спасти в трудную минуту, как она ценна.
    Но дружба невозможна без друзей, я уверен, что у каждуого человека есть такой друг, который может выслушать, понять тебя, поддержать в такой момент жизни когда ты впадаешь в отчаяние. У каждого есть хотя бы один друг, иногда этого вполне достаточно.
    Но дружба должна быть настоящей, если же дружба фальшивая, то она становится уже не "даром божьим", а грехом.

    Настоящий друг никогда не предаст он всегда готов тебя выслушать, об этом нам и рассказывает А.Кушнер

    Ответить Удалить

29. То, что мы зовем душой,
    Что, как облако, воздушно
    И блестит во тьме ночной
    Своенравно, непослушно
    Или вдруг, как самолет,
    Тоньше колющей булавки,
    Корректирует с высот
    Нашу жизнь, внося поправки;

    То, что с птицей наравне
    В синем воздухе мелькает,
    Не сгорает на огне,
    Под дождем не размокает,
    Без чего нельзя вздохнуть,
    Ни глупца простить в обиде;
    То, что мы должны вернуть,
    Умирая, в лучшем виде,—

    Это, верно, то и есть,
    Для чего не жаль стараться,
    Что и делает нам честь,
    Если честно разобраться.
    В самом деле хороша,
    Бесконечно старомодна,
    Тучка, ласточка, душа!
    Я привязан, ты — свободна.

    1969. Александр Кушнер

    Свобода. Каждый мечтает о свободе. Свобода — это полёт. Очень часто я мечтаю о том, чтобы уметь летать. Я очень часто летают во сне. Мне кажется, каждый хочет почувствовать это лёгкое и приятное ощущение. Парить. Быть свободным. Это достойная цель для жизни.

    Как будто Бог стоял за вами
    И вам подсказывал тогда.

    
    Когда ты понимаешь, что тебе остаётся жить считанные часы, а может и минуты, что ты будешь вспоминать? Как ты работал бухгалтером иль мастерил динамик? Нет, совсем нет. К этому времени ценности поменяются и то, из-за чего ты так убивался в молодости окажется совершенным пустяком.
    Сейчас люди «живут» так, как будто бы они никогда не умрут. «Смерть – это то, что происходит с другими». И ведь правда. Мы не задумываемся о том, что нас когда то не станет.
    Хотя многие думают, что они живут. Но нет, они в этом мире они как туристы. Наблюдают за жизнь, но сами даже не могут ощутить ее на половину.
    Я надеюсь, что из нас вырастут люди, которые сделают в течение жизни то, чем будут гордиться перед смертью. Скажут слова, которые потом пронесутся через поколения.
    Ответить Удалить На ремешке стоит постыдно.Я позвоню кому-нибудь.
    О голоса моих знакомых!
    Спасибо вам, спасибо вам
    За то, что вы бывали дома
    По непробудным вечерам,
    За то, что в трудном переплете
    Любви и горя своего
    Вы забывали, как живете,
    Вы говорили: «Ничего».
    И за обычными словами
    Была такая доброта,
    Как будто Бог стоял за вами
    И вам подсказывал тогда.

    Замечательный поэт Александр Кушнер, написавший это стихотворение. Я как никогда соглашаюсь со словами автора, повествующими о такой прекрасной вещи в нашей жизни как дружба. Кто же такой настоящий друг? Тот, кто всегда поддержит, придёт на помощь в трудную минуту. При слове "дружба" каждому человеку приходит на ум лишь тот, кто бессприкословно выслушает, поможет успокоиться и просто вытащит из грусти. Иногда достаточно лишь крепких объятий друга, что бы прийти в себя и начать улыбаться.
    Александр Кушнер прекрасно описал дружбу, изложив это в стихотворную форму.

    Прочитав стихотворение, я поняла, что в нем говорится и обо мне в том числе. Мой папа часто, когда дает мне советы повторяет фразу "Лучше сделать и пожалеть, чем не сделать и пожалеть". Я думаю, её смысл поэт и заключил в стихотворную форму. Сколько бы раз папа не вдалбливал мне это в голову, чаще всего я отступаю и делаю что-то более мне привычное. Потом же я жалею о том, чего я не сделала. Пора бы уже собраться и хотя бы раз в жизни рискнуть.
    Я хочу поблагодарить Александра Кушнера за его талант донести мысль до читателя в простой, доступной форме.

    Чайкова Лиза��

    Ответить Удалить

30. В тот год я жил дурными новостями,
    Бедой своей, и болью, и виною.
    Сухими, воспаленными глазами
    Смотрел на мир, мерцавший предо мною.

    И мальчик не заслуживал вниманья,
    И дачный пес, позевывавший нервно.
    Трагическое миросозерцанье
    Тем плохо, что оно высокомерно.

    Ведь у каждого есть такой год... Страданий, боли, вины, когда одна лишь горечь стоит в сердце, нет ей выхода. Ты весь сосредотачиваешься лишь на своих ощущениях, одержим свои несчастьем. Тяжело мне было осмыслить это стихотворение, ведь самые ужасные времена пролетают перед глазами, становится тяжко на душе, холодная дрожь проходит по ней, но и стыдно за свое высокомерие, эгоизм, за нежелание прислушиваться к другим, твоим близким.
    Ни горя,
    ни любви,
    ни мелкой сволочи.
    Все в будущем за морем одуванчиков.
    Мне кажется, что я - один из мальчиков.

    «Ну вот мы встретились снова»-адресовала бы я стихотворению и Александру Кушнеру. С произведением «Два мальчика» я познакомилась несколько недель назад на олимпиаде по литературе. Когда предложили выбрать между этим стихотворением и прозой, я без сомнения указала на лирическое произведение. Стихотворение показалось таким близким для моего возраста. Оно представилось ступенью, на которой я стою на данном этапе жизни. В произведении описывается та грань, через которую проходит любой человек, путь от детства к взрослой жизни. А что помогает нам понять, что автор говорит об этом моменте жизни. Конечно, множество метафор и олицетворений. К примеру, мелкие проблемы становятся дождиком, бабочка, присевшая на плечо к мальчику-проблема, которая кажется такой незначительной в детстве, что детвора ее даже не замечает; но самым главным объектом становится море одуванчиком, именно оно представляет то пространство, которое мы переходим в нашей жизни. Интересно, а я «перепрыгнула» это пространство? Дума, да, ведь я стала задумываться о будущей карьере, о проблемах в жизни, стала искать пути их решения, а не просить помощи у посторонних людей. И пусть рядом будут верные друзья и любящая семья, но главное-это верить в себя, верить в свои силы и знать свои возможности.
    Вообще, стихотворения Александра Кушнера близки для людей моего возраста. В его произведениях отражаются проблемы дружбы, одиночества, непонимания в семье, а также рассказывается о тех временах, когда ты начинаешь осознавать все вокруг, пытаешься понять смысл жизни.
    Думаю, что многим подросткам да и взрослым я порекомендовала бы познакомиться с творчеством талантливого поэта, ведь только в развитии своего кругозора ты начинаешь смотреть на мир другими глазами. И я очень рада, что у меня есть такой человек, мой преподаватель, который предоставляет мне такую возможность.
    Не ленитесь, знакомьтесь с творчествами различных великих писателей, только тогда вы сможете мыслить и говорить, так чтобы вас не только слушали, но и слышали. Не позволяйте становиться себе примитивным и ленивым. Будьте любопытными в изучениях наук, культур и творчеств, лишь тогда вы сможете познать себя.