Роберт БАЛАКШИН

МУЧЕНИК

Поэма

Предначинательная молитва

Господи сил, помоги мне, Благой, Вседержитель!

Память, верни к жизни образ Царя, Александрова сына,

И дорогую супругу его Александру и деток невинных,

Всех, убиенных в тёмном подвале старинного дома

В Екатеринбурге, столице краёв зауральских.

Песнь первая. Отъезд из Царского Села

День роковой наступил, и рассвет не умедлил проснуться,

Прочь прогоняя незваные призраки обманщиков снов.

Встала из мрака младая с перстами пурпурными Эос,

Вновь появленьем своим мир озаряя сей бренный,

Полный забот и тревог и скорбей, человеку от века присущих.

С ними влачит жребий свой он, за гробом лишь с ним расставаясь.

Свет зазвучал, заструился по улицам града Петрова,

Люди пошли, застучали шумливо извозчичьи дрожки.

День начался, самый обычный из дней. Но не для всех.

Царской Семье накануне, едва завершилась вечерня,

Стражи начальник сказал, чтоб к отъезду готовились нынче.

Дети от счастья забегали весело в зале и хоровод завели,

Сам Алексей цесаревич и сёстры Ольга, Татьяна, Мария и Анастасия.

К бабушке едем (ура!), в Ливадийский дворец белоснежный.

Все предвкушают, что скоро в Крыму они будут,

Снова услышат, как Чёрное море шумит неустанно,

Плещет прибойной волной на скалистый обрывистый берег.

Там всех их бабушка добрая ждёт, императрица Мария.

Ждёт она их, пишет в письмах, что сильно по внукам скучает.

Как же детей не любить, поросль юную и продолжение рода?

Взгляд веселится, на детские глядя забавы.

Им суждено восприять всё достоинство предков своих,

Славу их славой деяний своих на века преумножить.

Ведать не может ни бабушка императрица, ни внуки любимые ею,

Участь иная их ждёт, и венцы им готовы иные.

Нет, не увидят они ни Ливадии дивной, ни пенного Чёрного моря,

Где адмирал Ушаков и Нахимов упрочили славу России.

В Крым обещал их отправить, в том клялся усердно

Керенский сам, временный новый владыка России.

Но сам он не волен в поступках своих, управляют им люди такие,

Что ненавидят Россию нутром своим, жадным, свирепым,

Злобным и мрачным, как адская ночь.

Путь ожидает Семью в сибирские хладные дали,

Где Ермак удалой, устюжане - пытливые землепроходцы,

Путь отворив на восток, покоряли Отечеству новые земли.

Те, кто ни Бога, ни Царя, ни людей не стыдились.

Быстро собралися дети, родители, и все сошлись в вестибюле.

Долго сидела Семья, ожидая автомобиля, что на вокзал отвезёт их.

Тихо было вокруг, одиноко, и грустно, как и бывает перед внезапной разлукой

С милыми сердцу местами, где было прожито много весёлых и светлых минут.

Только фигуры солдат караульных в сумраке ночи виднелись.

За несколько дней до отъезда один из солдат козлёнка убил, спутника в играх Алёши.

Мальчик не в силах понять был, зачем, почему он это сделал?

Чем помешал ему маленький, бедный белый козлёнок?

Весело козлик играл и блеял так смешно и забавно,

И так потешно вилял и крутил его крохотный хвостик.

Боже, зачем, почему люди так злы и жестоки?

Ты им любовь завещал, пострадал из-за них на кресте.

Отчего же, всё позабыв, и слова Твои, зло все творят беспричинно?

Горько и долго мальчик рыдал над телом мохнатого друга.

И ведь никто не пришёл, слова никто не сказал козляти невинной убийце.

Подло и зло он поступил, тварь беззащитную жизни лишив.

Мама-царица тогда лишь утешила сына,

К сердцу прижав, слёзы отёрла ему, голову нежно целуя.

Дети терялись в догадках: как, отчего люди все изменились?

Были так вежливы, предупредительны, волю любую готовы исполнить,

Раньше летели навстречу в поклоне, улыбки простой ожидая.

Нынче ж идут стороной, и взгляды свои как-то вбок убирают.

Струсили взрослые люди? Но как же России быть без героев?

Если все взрослые трусить начнут и глаза свои в сторону прятать.

Так думал светлый отрок Алексей, наследник престола.

Все разбежались: и офицеры, что на «Штандарте» с княжнами великими вальсы кружили.

Кто-то в несбыточных сладких мечтах видел, может, их в женах своих.

В жизни реальной, конечно, такой mésalliance невозможен.

Но отчего бы не помечтать, это юности свойственно пылкой.

Нет офицеров, одна лишь прислуга царицы ей верной осталась,

Да доктор Боткин Сергей один из немногих, кто не покинул Семейство в несчастье,

Кто не оставил Семью, с ними он будет до последнего смертного часа,

С ними сойдёт он в проклятый подвал, где и падёт под пулями осатаневших убийц.

Он, как и врач, пациентов не мог своих бросить, и как русский любил своего Государя.

Медленно время тянулось, стало светать, летняя ночь незаметно проходит.

Так, прикорнув на узлах, чемоданах дорожных воздремали детишки.

Мать же с отцом глаз всю ночь не сомкнули в тревоге.

Что же случилось, стряслось, неужели отмена поездки?

Вновь во дворец возвращаться, детям обида, волненье.

Керенский вновь обманул? Как не раз он уже это делал.

Но тут, громко мотором треща, подкатила машина.

Старый, привычный авто, на котором не раз Царь выезжал из дворца

В Петроград, на парады, на фронт войска провожая.

Но chauffeur не знаком, не приветлив, и лишь головою кивнул.

Выехал грустный кортеж под конвоем из конной охраны.

Город проснулся, но народу на улицах было немного.

Ровно гудели моторы, унося их из родимого им Петрограда.

Царь вспоминал, как Керенский их провожать приходил.

Как, покраснев (стыд всё же есть), скромно прощенья просил, что не в Крым они едут.

Вот и вокзал, и знакомый перрон. И тотчас же рой вспоминаний нахлынул.

Как отъезжали в Бородино на торжества юбилейные битвы великой.

И в Кострому в монастырь, в Курск на прославление Саровского старца.

Первым в вагон Государь заходил, а за ним и Царица,

С ней, как на грех, несуразность нелепая вышла:

Подан вагон был не там, где площадка вагонная вровень с перроном,

Только шагни, и в вагон ты вошёл невозбранно.

Может быть, с умыслом, может, случайно, но так получилось,

Что встал вагон, не доехав платформы перронной.

Так высоко оказалась ступенька подножки,

Что невозможно шагнуть было ей, длинные юбки мешали.

А подсадить и помочь ей никто не решился, всюду солдаты стояли.

В тамбуре скользком упала она прямо на пол.

Дети заплакать хотели, так маму было им жалко,

Но, совладав, мигом встала она, горда и строга,

И, как ни в чём не бывало, в вагон величаво вступила.

Глухо, будто издалека, прокричал гудок паровозный, вздрогнул вагон

И поехал. Проговорил государь: «Помолимся, дети, в дорогу».

Все поднялись, в стук колёс вплетались общей молитвы слова.

Медленно плыли назад дачи, трубы заводов и фабрик.

В прошлое всё уходило: раннее детство, игры,

Коньки на пруду Царскосельского парка.

Пасха, простор ветровой Камероновой галереи,

Римских властителей бюсты, часто сюда приходил Алексей

И тут о жизни скоротекущей таинственно думал.

Царские дети, четыре красавицы с отроком братом,

Детство отняли у вас, растоптали его сапогами.

Так уезжала Семья, с городом милым прощаясь.

Чая вернуться, но не ведая, что навеки его покидает.

Страшное слово навеки , детям оно недоступно,

Сколько блаженны они, что не знают его страшной силы.

Жизнь перед ними лежит беспредельной широкой дорогой,

Вдаль простираясь в лучах сладко зовущей Надежды.

Песнь вторая. По Руси

В первый день ехали днём, график движенья затем изменили.

Поезд двигался ночью, литерным был он, для него и график особый.

Днём остановка на перегоне, длинная вплоть до вечера, пока не стемнеет.

Арестованным «пассажирам» выйти на волю тогда дозволялось.

На час-полтора и под охраной. Но, чтобы из поездов проходящих

Не привлекать любопытство (что за состав в чистом поле и люди с оружьем?),

В цепь рассыпались стрелки, для стрельбы изготовившись лёжа.

Но непонятно зачем это, для чего? Для порядка?

Ибо представить нелепо, что Царь и Царица, и их августейшие дети

Вдруг побегут, от охраны задумавши скрыться.

Быстро кончался прогулочный час, и потом целый день

В душном, постылом вагоне им приходилось томиться.

Но только вечер повеет и сумерки небо затянут своей пеленою,

Вновь паровоз поднимает пары, и немолчную песню заводят колёса.

Кто её знает слова, что она прочит невольникам бедным?

Череповец миновали, городок захолустный, невзрачный.

Кто мог подумать тогда, что он городом станет могучим,

Будет твердыней на Севере нашей державы Российской.

Вологду ночью проехали, дивный сей град миновали.

Много святых просияло в вологодских краях благодатных.

Общим соборным трудом, исполняя обет, данный Богу,

Благочестивый народ воздвиг однодневную Церковь.

Град сей цари посещали не раз; Иоанн по прозванию Грозный,

Храм здесь святой заложил во имя Успения Матери Божьй,

Гордость и велелепоту сих краёв полунощных.

Пётр Алексеевич, преобразователь России, строитель военного флота,

Пять раз бывал здесь, святителя Гавриила вельми отличая,

(В бронзе на пушки, вестимо, нуждался Пётр после конфузии Нарвской.)

В церкви обыденной, славной усердно молились

Два Александра царя - Благословенный и Освободитель.

Здесь преклоняла колени и истово била поклоны земные

Елизавета, супруга великого князя Сергея,

Что от руки двух убийц злочестивых пал в Кремле златоглавом.

Сам Константин Победоносцев и Иоанн Кронштадтский

В этой святыне молились у чудотворного образа Спаса.

Много святынь в богоспасаемом Вологде-граде,

Но мимо них с грохотом вдаль просвистел в ночи экстренный поезд.

А за окном постепенно менялся пейзаж придорожный.

Назад уплывали картины привычных российских просторов.

Стала холмистее местность. Вот показались Уральские горы.

Всё детский восторг вызывало.

Скалы им не в диковинку были, много их в шхерах финляндских,

Но высоту таковую видеть им только в Крыму доводилось.

А Государь рассказывал детям о малахите, топазах, опалах

И о богатствах прочих, что в горах Рифейских пока сокровенно таятся.

Так Государь своим детям историю и географию государства родного

преподавал.

Чтоб каждый миг, каждый час был использован с толком,

Чтоб не впустую любимые дети свободные дни проводили,

Чтоб каждый день оправдали трудом, получением знаний.

Жизнь изменилась, и так она нынче сложилась,

Что продолжать жить, как встарь, невозможно, но это не повод

Дни свои в лени бездельной, бесплодной пробыть.

Нет, дорогие мои, человек трудолюбец и Богу угоден.

Так своих деток в пути многоскорбном и трудном Царь поучал.

И они ему чутко с любовью серьёзной внимали.

Мчится короткий состав, пять вагонов, стоят, как столбы, часовые.

Грозно грохочет на стрелках, стремглав через них пролетает.

Дым из трубы вперемешку с летучими искрами вьётся.

Мчится таинственный поезд, вне расписанья, обычных маршрутов.

График движенья секретный, никому он ни в чём не отчётен,

Мчится по рельсам судьба Руси православной, великой и вечной.

Ночью приехали в город Тюмень. Конец сухопутной железной дороге.

Прибыли ночью, подстроено было нарочно, чтобы народ не узнал

О прибытии Царской Семьи, потому что народ в глубине своей вещей

Верил в Царя, продолжал его чтить и любить бескорыстно.

Ведь на Руси и поговорка такая была: Русский народ без Царя сирота.

Пуще всего сострадали люди простые о детях царёвых, об Алексее и сёстрах его ненаглядных.

Выросли сёстры на диво невесты, одна другой краше.

Им-то страданье за что? Ежели батюшка-царь оказался кой в чём не искусен.

Ну а Царица, а дети его, их-то какая вина?

Русские женщины сердцем своим материнским

Чуяли, совершается здесь большая неправда, грех непростимый.

Каждый родитель кровину свою вспоминал, ведь беда может со всяким случиться.

Ночью сырою промозглой путь освещали лишь фонари «летучие мыши»,

Во тьме запинаясь на скользкой и грязной дороге, в сопровожденье охраны

Молча шагала Семья со станции на пристань речную.

Можно б дождаться утра, и при свете дневном, чтобы не мучить людей,

Всем прибыть на пристань, но всё в секрете должно было вершиться.

Только глупы и напрасны чекистские были старанья;

Как-то народ всё равно узнавал, что на поезде, на пароходе едет Семья.

Недаром есть и присловье такое: полнится слухом земля.

Песнь третья. На пароходе

Шлёпая быстрыми плицами, плыл пароход по Туре и Тоболу.

Стало полегче, в вечернее время на палубе чаще гуляли.

Долго царевич у борта стоял и смотрел безотрывно на воду.

Думы не детские в сердце его повзрослевшем всплывали:

Жизнь не проходит ли так, как волна, и следа за собой не оставив?

Править он будет страной или кто-то иной его место заступит?

Будет ли этот иной так же искренне предан России, как отец его учит?

Пламенно так же, как Церковь святая нас исстари учит или же…

Но тут в поток размышлений его ворвалася картина:

Шёл пароход меж высоких брегов каменистых, угрюмых.

Тень облаков по земле, как воспоминанье о прошлых годах, скользила.

И на один из утёсов красавец-олень важно вышел.

Рослый красавец, таких редко встретишь и в этом краю заповедном.

Вышел и замер, главу свою с кроною мощных рогов величаво откинув,

Голову гордую поднял свою и громко вдруг затрубил.

Грозному горному рогу охотника свыше был этот голос подобен.

Мощно, призывно к небу неслись небывалые звуки.

Слышалось в том призываньи буйной и радостной жизни цветенье,

Жизни, которой конца нет и нету начала.

Зверь не боялся людей, их он видел, но будто бы знал,

Нет здесь угрозы ему и потому неподвижно стоял, не шелохнувшись.

Словно Евстафья Плакиды олень, - прошептала чуть слышно Мария…

Только креста меж рогов не хватает, - ей отозвалась Татьяна.

Все любовались виденьем: Семья и парохода команда.

Сбавил свой ход пароход, и самым малым пошёл.

И в тишине сочно - швупс-швупс - шлёпают плицы в воде.

Сгрудились все у борта, как вдруг, эхом отдавшись в горах,

Словно гром средь ясного дня выстрел прогрохотал, сразу другой;

Пошатнулся красавец таёжный, ноги его подломились, упал он с утёса и вниз покатился.

Всем было слышно, как ломятся ветви, трещат от падения грузного тела.

Кто-то подкрался и подло, словно из-за угла, застрелил его.

Доброе было бы нам угощенье сегодня на ужин.

Можно б и чарку за это

Тогда опрокинуть, - захохотав, поддержал его рыжий охранник,

Что за Семьёю усердно следил, хоть его не просили об этом.

Люди такие есть - доносчики по натуре своей.

Шёл пароход по широкой реке, на берегу разметнулось село пребольшое.

Эвон Григорья Распутина дом, - махнул матрос на избу под железною крышей.

Был человек непростой, на Расею на всю знаменитый. Да.

Встала Семья, благоговеньем глубоким объята,

Перекрестилась, на избу ту глядя, земной положила поклон.

Слеза не одна и у Царя, и у Царицы, и у детишек царских проблестела.

Григорий очень Семью почитал, и за всех совокупно молился.

А во дворец, собираясь, бывало,

Каждой царевне, и Лёше (любимцу) покупал завсегда на базаре

Самый гостинец простой, немудрящий: игрушку иль на палочке сладкий леденчик.

Много добра царской Семье он принёс, слёз осушил много горьких.

В жизни семейной кручина супругов одна тяготила:

Нужен наследник был, продолжатель династии, рода.

Ну а у них одни дочери только рождались.

Тоже желанные, тоже любимые, но где же мальчик?

И вот услышал Господь всей России молитвы

В лаврах, обителях, храмах приходских к Нему возносимые.

Радость объяла страну: великий князь Алексей народился.

Всюду молебны в церквях, всюду пиры, ликованье народа.

Но вместе с радостию велией, горе такое же на супругов упало.

На то он и Царь, всё у него велико: и радость и горе.

Сын долгожданный, отрада Семьи и России, был от рождения болен

Страшной болезнью, при ней кровь не перестаёт течь у больного.

Малый порез, безобидная вроде бы ранка к смерти могли привести.

Шумных игр и подвижных забав следовало опасаться;

Принц один великобританский умер совсем молодым от кровоподтёка, который в игре получил.

Дети владык земнородных этой болезнью страдают.

Если мальчишка здоров, и весел, он будет бегать.

Разве возможно здоровое детство без бега?

Бегал наследник и падал, конечно, и получал синяки.

Каждый синяк, это рана, внешне не видная, но опасная всё же.

В те времена бессильна была медицина, чтобы страдальцу помочь.

Руки врачи опускали свои пред недугом коварным, жестоким.

А полуграмотный русский мужик силу такую имел: кровь останавливал словом.

Скажет лишь слово одно, помолившись при этом,

И прекращается боль, снова Алёша здоров, весел он, мать весела.

Словно посланника Божия, матерь и дети его принимали.

А человек был простой, - продолжал словоохотливый путник, -

Тороватый, не жадный, многим в селе помогал словом и, главное, делом.

Денег отвалит кому на корову, или избу починить или что-то другое исделать.

Да, почитай, полсела коровы его кормят, удойные шибко.

Все ведь ведёрницы,нет почти тех, которые маломолочны.

После потоков неистовой лжи, оскорблений и мерзких и гнусных,

В адрес их друга в Москве и в Петрограде в те годы звучавших,

Сладостно было Семье слышать слова от человека простого,

Было приятно слова доброты и приязни про Григория слушать,

И говорил их простой человек, ни наград, ни похвал не ожидая.

Что же за кат на Григория руку-то охальную поднял?

Чтобы ни дна, ни покрышки ему в нынешнем веке, и в будущем,

Чтоб ему…

Но комиссар подошёл, запретив говорить ему дальше.

Через неделю пристань вдали показалась, низенький дебаркадер.

Дал пароход приветствия знак - гудок басовитый протяжный,

Что разорвал тишину, по горам прокатившись окрестным.

О брус причальный стукнулся борт парохода, брошены прочные сходни,

Сходит на берег Семья, всем уж прискучила мерная тряская дрожь,

Что от машины работавшей по всему корпусу распространялась.

Хоть отдохнуть от неё, твёрдую землю опять под ногами почуять.

Песнь четвёртая. В Тобольске

Царь в этом городе был, не впервой ему видеть улиц Тобольских простор

И пятиглавие церкви соборной Успенской. Он из Японии ехал,

Домой возвращался из дальней поездки. Встретил его губернатор Тройницкий,

Архиерей Иустин, епархиальный владыка, чиновные прочие люди.

Где-то сейчас они, где-то страдают, мыкают горе.

Город Тобольск знаменит, много людей здесь достойных родилось.

И композитор Алябьев, чей «Соловей» до сих репертуар певиц украшает.

Сам Менделеев, науки химической гордость и слава.

Яркий Перов, живописец, с его за сердце берущею «Тройкой».

Здесь же «Конёк-горбунок» под бойким Ершовским пером поскакал.

Как ты щедра и богата родная Россия, в каждом городе, будь то губернский,

Уездный, кто-то великий родился. В Вологде Батюшков, Пушкин в Москве,

В Риге Врангель барон, в Петербурге Колчак, адмирал знаменитый,

Полярник, флотом командовал он Черноморским.

После прогулки по берегу, к их огорченью поспешной, недолгой,

Всем снова на пароход велено было вернуться.

Остановили машину, шатуны неподвижно замерли, словно железные брёвна.

Чудно и страшно идти было по палубе рифлёной, железной.

Каждый твой шаг под тобой отдавался звуком таким, как над пропастью будто проходишь.

Вместе с матросом одним Алексей в трюм машинный спустился,

Вылазил всё, всё потрогал и столько вопросов задал,

Что тот матрос несколько дней вслух восторги свои всем изъявлял.

На замолчавшем немом пароходе жила с неделю Семья, только на берег на прогулку сходила.

Но завершился ремонт, дети обрадовались новоселью, пляшут, поют, веселятся.

Однако не знают, сколько ещё предстоит им таких «новоселий» изведать.

Как люди русские, чтила Семья Православную Церковь.

Знала все службы, любила хоров сладкогласное пенье,

Образы древних икон, колоколов перезвон,

Всё, что божественной службы красоту образует,

Что составляет души православной любовь и отраду.

Только закончилось их путешествие, Царь сразу стал добиваться,

Дабы им в Церковь сходить разрешили.

Хоть комиссар и считал все поповские службы блажью и дурью пустою,

Строить препятствий не стал, лишь одно обусловив бесспорно:

Всенощную будете дома служить, на квартире в домашних условьях, -

Так он сказал. - А на обедню, что ж, в церковь свою отправляйтесь.

Радость огромная всех охватила, когда в дом священник пришёл.

Ринулись дети гурьбой, чтоб получить благословение первым.

Спорят, смеются, шумят и толкаются даже.

Аж прослезился отец иерей, такую любовь увидав.

Он понимал, что царские дети видят впервые его и лично вовсе не знают.

Любовь их не к нему проявляется бурно, к сану его иерейскому,

Так, знать, родители их к этой любви приучили.

В день же воскресный от дома, вплоть до собора, солдат две шеренги стоят.

На расстоянии метров пяти, каждый с винтовкой «к ноге».

В этом живом коридоре Семья августейшая к праздничной шла Литургии.

Царь впереди (на руках нёс наследника-сына); чуть приотстав,

На полшага всего, павой плыла мать-царица, а замыкали процессию девы,

Как голубицы четыре в ангельски белых, воздушных платочках.

А позади тех шеренг люди тобольские молча молились, и в их молчанье

Чуялась грусть и сочувствие, многие, встав, на колени, крестились и клали поклоны.

На Литургии молилась Семья Богу, а народ весь в собор не пустили.

Там, где положено, с хором пропели Символ веры и Отче наш.

Благоговейно Таин Святых причастились они, слушали проповедь,

А молитвы, о причащенье бываемые, сам Государь прочитал.

Он и теперь не умолк, если зайдёте в собор с чистой, смиренной душой,

И воззовёте к Семье августейшей, то вы услышите: - Боже, ослаби, остави…

Снова меж двух неподвижных шеренг Семейство домой возвратилось.

Будто сквозь строй нас вели, - пошутил Государь, - дать бы шпицрутены им.

Всё-то ты шутишь, pap`a? - молвила тихо и грустно царица.

Что же ещё остаётся, - Царь отвечал ей, - Machere , в положении нашем

Как не шутить? Весело головы должно держать нам, не хныкать.

Этого только и ждут они, недруги наши, враги, головы чтоб мы склонили,

Чтобы разнюнились, духом поникли. Не будет такого, век не бывать.

Бодро и смело, дружно пойдём по грядущей дороге на предлежащий нам подвиг.

Не убоимся, не дрогнем того, что нас на ней ожидает.

Лишь бы Россия родная жила, лишь бы нивы её зеленели, зерном наливались.

Лишь бы народ процветал и хранил свою веру, что предки ему завещали.

Так Государь говорил. И день проходящий солнечным светом был для них осиян.

Хотя и пасмурно было с утра, дождь собирался, но солнце, солнце светило в их душах.

После той памятной службы жизнь у Семьи началась как в отдельной воинской части,

Что по распорядку живёт, учреждённому ей командиром.

В шесть утра общий подъём, молитва, простой лёгкий завтрак,

Депутатов предательской Думы, что заявились во Пскове к нему,

От престола отречься его принуждая,

Если б он их пристрелил как собак беспородных,

Он и себя и Россию бы спас, но не был царь Николай для подобной стрельбы уготован.

Вот и сейчас проглотил он обиду безмолвно, только в конце разговора

Не удержался, спросил, так на душе накипело горько и больно

(Что я сделал ему, чтоб со мной разговаривать столь оскорбительно грубо?):

Мать у вас есть, гражданин комиссар?

Вам что за дело, вы не полицейский чиновник, чтоб задавать мне такие вопросы.

Я сирота, что ещё вам в жизни моей интересно?

Где я сидел и за что, сколько раз убегал, как ловили и по этапу гоняли.

Жаль вашу матушку, - молвил ему Государь, не дослушав. -

Столь знаменитым сынком впору б ей было гордиться.

Столько сарказма в царёвых словах прозвучало негромких,

Что комиссар понял всё и с бессильной злобою сплюнул.

В комнате на пол плевать - показатель прямой бескультурья.

Царь тряпку взял и плевок комиссара затёр аккуратно.

Комиссар онемел при картине по его разумению дикой:

С тряпкою грязною Царь! Он ни за что бы на свете тряпку такую не взял.

Что это за человек, как его можно понять?

Хоть Государь ничего не решал, не руководил государством, но всё же

Быть в стороне не желал и следил за происходящим в стране.

Как-то, ещё в Петрограде то было, души их всех всколыхнула надежда:

Фронт юго-западный вдруг перешёл в наступленье в июле.

Фронтом командовал славный известный Брусилов.

Как же отлично наступленье тогда началось: взяты Станислав и Луцк.

И неприятель бежал, десятки тысяч австрийцев в плену, но потом…

Керенский, пошлый трепач, с армией, что сотворил, есть боевые полки,

Что в бой идти не хотят: нынче свобода у нас, равенство, братство.

Мы умирать не хотим, всех отпускайте домой.

Власть захватившие болтуны из Государственной Думы, полную тупость,

Бездарность свою показали, безмозглость.

Дело одно думский воздух сотрясать пустыми речами,

А государством, армией руководить тут болтовни маловато.

И захлебнулось бесславно контрнаступленье, стали на месте войска.

«Может, - подумал он как-то, - союзники чем-то помогут, мы же дивизии во Францию слали».

Но не нужна была победа России союзникам, бриттам и галлам,

Ведь им придётся отдать город Стамбул (православный Константинополь), проливы.

Только теперь Государь с омерзеньем увидел гнусность двуличной Антанты.

В Константинополь храбрый Колчак-адмирал и десант приготовил.

Всё разработал в штабах, корабли отобрал, солдат обучал для высадки

На не приспособленный берег, дабы врасплох захватить хищных османов,

И снова крест православный навек водрузить над великой Софией.

Русскою кровью купила Европа победу себе, но слов благодарности вместо -

Лишь обещанья одни, посулы, улыбки и заверенья в вечной любви.

Помощи же и на полушку от них не дождёшься.

Вскоре события как снежным комом росли, изо дня в день набухали.

В Петрограде временщики совещанье созвали,

Словом высоким «Государственное» его поименовав.

Проку в нём не было, да и быть не могло, всем же известно давно,

Что из пустого в порожнее переливать - труд бесполезный.

В этот же день, в день Успения Матери Божией в храме Кремлёвском

В древнем Успенском, Собор долгожданный Поместный открылся.

Мысль о Соборе в сердцах православных годами таилась,

С этим наследством Петра Церковь давно распрощаться хотела;

На древлий отцовский престол вновь возвести Патриарха.

Мудро крестьянин один на Соборе сказал:

«Нынче у нас нет царя.

Нам некого стало любить, вот потому мы должны себе Патриарха избрать».

После годичных отрадных вестей с фронта печальные сводки пошли.

Немцы снарядами сыпали, сильно давили, наши штыки отходили, и вскоре

Немцами Рига взята, город наш русский, богатый, красивый.

Там он бывал семь лет назад, съехалось много людей из Петербурга, Москвы.

Смотр гарнизона удался, чётко солдаты прошли, после же в Царском саду

Был Государю Петру памятник конный открыт.

Ровно два века назад Латвия с русской землёй соединилась, стала России сестрой.

Ведь, почитай, тыщу лет русский крестьянин с латышским в добром соседстве живут.

В речи латышской, мягкой, напевной, русская древняя чуется речь.

Верю, недолго быть Риге немецкой, русский солдат возвратит ей свободу и песню.

Жизнь так устроена Господом мудро, что добрая весть сменить плохую спешит.

На Государственном совещании, выступил с речью Корнилов,

Тот генерал, что, присягу презрев, арестовать его заявился.

Главнокомандующего, своего командира, как он мог?!

Ну, да простит его Бог, я ему не судья, но слова говорил он нынче такие,

Какие и должен всегда русский солдат говорить.

Нужен хозяин стране, что остановит разброд.

Всех призовёт к послушанию и приневолит закон исполнять.

Надо порядок везде навести, в армии первоначально, потом в государстве.

Что государство без армии? - карточный фофан, дунь и повалится набок.

Прав был Корнилов во всём, жаль только поздно хватился.

Керенский перехитрил простака генерала.

Сам подстрекнул к выступленью, и сам же потом его предал.

Два слова крикнул: враг революции, и сразу все ополчились, слева и справа, на генерала.

Злобой звериной кипя, партии все бросились жертву травить.

Так ненавистны им были слова о должном порядке в стране.

Очень любил Государь в караулку к солдатам ходить,

Только момент улучит, что комиссара там нет, так сразу ладит туда.

Словно как рыбка с брега речного в стихию родную вернуться стремится,

Так было любо ему средь рядовых солдат побывать.

Слушать их речи простые, бесхитростные рассужденья, словно душой отдыхая.

Коль позовут сыграть в шашки, он никогда не откажет.

Выигравшего угощал папиросами из портсигара своего золотого,

Многие очень хотели выиграть, редко кому удавалось.

Дороги не папиросы его, для солдата привычней махорка.

Гордость брала: как же, самого Царя обыграл.

Но уж очень ловок он был в шашки, ходит как будто шутя,

Быстро их так подвигает, будто не думая вовсе, но уж глядишь,

И провёл свою в дамки, да не одну. И так бывало,

Что шашку, другую и третью поддаст, а потом сразу пяток огребёт.

И никогда не смеялся, выиграв, не ликовал, а даже ещё извинялся.

Потом задавали вопросы ему. Царь понимал, чего они ждут от него.

И отвечал им уклончиво, иль отсылал к командирам: лучше спросите у них.

Как-то солдат Николай, пользуясь тем, что он тёзка,

Но, оглядевшись сначала, спросил его, боязливо:

Батюшка-царь, ты всё знаешь, тебе всё открыто. Правду скажи нам, что будет?

Станется что с Родиной нашей любимой, Россией страной?

Строго, внимательно Царь в очи солдатские глянул, видит:

Нет хитрецы и лукавства в честных солдатских глазах.

Царь промолвил хоть тихо, но отчётливо, внятно:

Будет Россия стоять, сохранит её Сам Вседержитель Господь, сам Христос Искупитель.

Мы все погибнем, я и семья моя муки ужасные примем

(Это закон бытия, без крови ничто не стоит,

Горе, однако, тому, чрез кого эта кровь изольётся).

Крови же русской прольётся бессчётно,

Беды морем зальют все просторы матушки, родины нашей.

Тяжкие муки тех ждут, кто за веру Христову стоять будет твёрдо,

Но выживет Россия и возвеличится так, как никогда не бывала.

Так отвечал Государь благородный солдату, страхи который отринув,

Правду знать пожелал и с надеждой к Царю обратился.

Как же ты жить можешь, про смерть свою зная, супруги твоей и детишек?

Как Бог судил, так и, - тут Государь отшатнулся и замолчал виновато.

В караулку вбежал комиссар, с дикою бранью набросился он на солдата.

Жизнь бытовая текла своим ходом привычным, дети учились, мать рукодельничала

И размышляла: прежде в Сибирь ссылали преступников, но они преступлений не совершили,

Рылась Комиссия Временных, но ничего не нашла, хоть старательно очень искала.

Чтобы отвлечься от дум, письма писала изгнанница людям особенно близким.

Вырубовой Татиане (в иночестве Серафиме), супругам Сыробоярским.

Пишет царица о детях, о муже, погоды касается вскользь, но удивляет, трогает прямо до слёз,

Сожалеет страдалица порфирородная не об утрате почёта, влияния, власти

И о другой мишуре, на которую люди так падки и рвутся к её обладанью.

Нет, сожалеет царица о том, что не может быть милосердной сестрой,

И лишена даже возможности страждущим при перевязке помочь,

Иль утешить ласковым словом кого, ведь ласка так в лазаретах важна.

Лучше любого лекарства слово любви исцеляет, раны кровавые лечит.

Что же теперь современные девушки этой работы стыдятся?

Подвиг любви он всегда был непрост и немногим под силу, кто, как царица

Свет Александра, живёт для людей, а не для похоти сладкой и сиюминутной.

Подвиг души христианской переживает века и республики, царства.

В те же минуты, когда душа жаждала отдохновенья от дум и тревожных предчувствий,

Императрица садилась к роялю и в комнате слышались Григ, Сибелиус, Лист и Шопен.

Пальцы бежали по клавишам, глаза вспоминали белый любимый Bechsteinelegant во дворце,

Только фальшивил рояль, клавиша там западала, починить же его невозможно.

В дом посторонних нельзя допускать, - так ей отрезал начальник охраны.

Но вы же будете с нами, - возразила царица.

Нельзя, я сказал, значит, точка.

Шествовал так день за днём, за неделей бежала неделя, месяц второй миновал

Их обитанья в Тобольске. Лето прошло, наступила дождливая осень.

Праздник нарядный Покров осень собою открыл.

Пушкин-волшебник осень в стихах описал бесподобно.

И проходила их жизнь, протекала, словно в клепсидре вода.

Мало-помалу привыкли все к жизни Тобольской, но Царь и Царица чуяли:

Долго всё это длиться не может, ждёт всех развязка. Какая?

Что-то готовится там, в Петрограде, зреет как чёрная туча.

Снились тревожные сны, ночью послышались гулкие громовые раскаты.

Небо как будто вздыхало. Гром в ноябре, в звёздном небе, век не бывало такого.

Не обмануло предчувствие, вновь революция, переворот в Петрограде случился.

Сколько ещё будет их, видимо, далеко не полна чаша терпения Божия.

Снова грядут потрясения бедной России, сколько страданий и горя ей испытать доведётся.

Керенский-враль, говорун, ни на что кроме слов не способный,

Власть не сумел удержать, так легко её с древа державного снявший.

Подстерегли его большевики, кто такие, ничего о них не известно.

Что ж поживём и увидим, Керенского, может, они поумнее.

Меньше недели прошло после событий в столице, как и в Тобольске

Начало нечто происходить. Город сначала притих, затаился, как будто все ожидали,

Что непременно должно приключиться, пожар иль другое несчастье.

Город в ту пору был почти весь деревянный, часто горел.

И горожане боялись пожаров, как жестокой беды смертоносной.

Радости не было, лживы позднейших историков басни, будто народ несказанно был рад

Власти советской пришествию, будто встречал он её с ликованьем великим.

Правда, немного спустя, после первых вестей петроградских

Собраны все по приказу местные жители были.

На площади главной Соборной с флагами красными скопилась толпа.

Речи гремели, яростно о бухал оркестр, все кричали.

Дети прилипли к окошкам, на зрелище это дивуясь.

Мать-государыня, уши заткнув, в комнаты прочь удалилась.

Было невмочь слушать ей пенье на площади громовое.

Долго на улицах люди со знаменем красным бродили.

Громко горланили песни свободы, одна другой гаже.

За полночь только унялись, но Семья долго заснуть не могла.

Новая власть, как метла, заводила иные порядки

Щорса Всё далеко не так ясно.

А тут какой-то рабочий, какой-то совет распоряжается жизнью царя!

Как в это можно поверить?

Надо запомнить: решение принято было в Москве. И никак не иначе.

Вскоре в Ипатьевском доме сменили охрану, на место её заступили странные люди.

В шашки с такими не поиграешь, волком некормленным смотрят.

Царь услыхал: меж собой они говорят не по=русски.

Видимо из военнопленных команду набрали, может, из венгров, говор у них не австрийский.

Дней распорядок в Семье был тот же, что и в Тобольске: труд и молитва, молитва и труд.

Мальчик учился, готовился к будущей жизни,

Девочки шили, кроили и тоже о чём-то мечтали.

Дни проходили за днями, июль наступил неизбежный.

Мало свидетельств правдивых о днях перед смертью Семьи сохранилось.

Тем дороже для нас сведенья честных и чистых людей, что лицезрели

Мучеников и страстотерпцев небесные лики в дни их последние жизни земной.

Песнь шестая. Последние дни

В Екатеринбурге тогда благочестивый жил иерей, звать Иоанн Сторожев.

Часто в Ипатьевском доме бывал он, часто Семья его в дом послужить приглашала.

От роду тихий и мягкий тюрем он не любил, опасался чего-то.

И с неохотою их посещал, когда к арестантам на требы его посылали.

Если бы не любовь к Государю, детям, Царице, ни за что сюда не пошёл бы.

Хоть Государь и не правил Россией, но для Иоанна он оставался Царём,

Помазанником Божиим, чтил он его, сострадал ему всей православной душой.

Так и четырнадцатого июля с дьяконом здесь оказался.

В комнате все собрались, где службы обычно творились.

Диакон кадило раздул, в комнату ладана запах истёк.

Царь и Семья умиленно, прилежно молились, в сердцах их молитва горела,

Думалось о свышнем мире, о горних чертогах, где свет невечерний предвечно струится.

Там, идеже несть ни болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь бесконечная.

В чине обедницы есть отрывок из службы заупокойной.

И только, диакон, ароматным кадилом качнув, громко прочёл нараспев:

Со святыми упоко-о-о-й, Христе многоми-и-илостиве-е.

Тут же услышал священник, как разом Семья встала вся на колени.

Как жили вместе одною душой, так и с жизнью все вместе прощались.

Диакон осёкся (ком в горле встал), но тут же продолжилось чтенье.

В траурно-скорбном молчанье пришла к завершенью недолгая служба.

После богослуженья все приложились к кресту, и Государь еле слышно,

Только движением губ, словно чего опасаясь, прошелестел: - Благодарю.

Это последний подарок был на нашей земле горемычной,

Что получила Семья в жизни короткой, земной.

Вышли отцы иерей и диакон из дома, молча по улицам шли, друг на друга не глядя.

День спелый был, жаркий июльский денёк сенокосный. Много под быстрыми косами

Трав свои знойные головы сложат, птахи им песни будут петь луговые,

Будут над ними таинственно луны всходить, будет мечтаться и петь, неутешно и горестно плакать.

На перекрёстке прощались диакон и поп (дом был чуть виден вдали).

Знаешь, отец иерей, - дьякон негромко сказал, - что-то случилось у них.

И он наверх посмотрел, будто искал там ответ.

То же заметил и я, - отец Иоанн согласился. -

Вялые что-то они, словно не спали всю ночь. Даже Алёша не ласков ко мне.

Раньше, лишь только войду, ластится, благословения просит.

Нынче ж в сторонке стоит, как чужой. Не улыбнулся. Хоть бы не сделалось что.

И, не сговариваясь, оба перекрестились, каждый взмолившись: - Помилуй их, Боже!

В доме растаял кадильный дымок, и вдруг сказал Алексей, общую выразив мысль:

Если убить нас должны, пусть, только б не мучили сильно.

Переглянулися все. Мама, сыночка обняв, зацеловала всего в щёки, и в губы.

Страшная, жуткая мысль сердце пронзила ей, что её солнечный луч

Чёрная злая рука сможет навек погасить.

Аликс, - сказал Государь и с колен её поднял, сына обнял и промолвил: -

Милостив Бог, наши услышит молитвы, что должно, то и свершит.

Вас я прошу о печальном и страшном не думать, души свои не терзать.

Мы за мучителей наших помолимся, дети и мама.

Встал Государь к аналою, перекрестился размашисто и начал:

Господи, наш Иисусе Христе, Ты лишь один веси вся.

Знаешь, что не Россия нас мучит, тёмные люди, заблудшие мучают нас.

Боже, вся им прости, дай здравие крепкое, крепость державе Российской дай необоримую,

Ибо державой народ наш силён и в державе способен Веру Твою уберечь.

Славой молитву мы нашу закончим.

Слава великой стране, что от Карпат до Камчатки, от Груманта и до Термеза

Владенья свои распростёрла.

Слава России живой, вековечной, могучей, молитвенной, слава.

Славим за Родину павших, за Церковь святую, народ православный.

Славим молитвенников, воинов, всех трудолюбцев смиренных, праведных славим.

Славим подвижников, постников, столпников чтим, хотя этот подвиг древнейший нынче забыт.

Славлю солдат, на защите Отчизны стоящих.

Сам я солдат, не одни сапоги износил, знаю солдатскую жизнь.

Мы для себя ничего, Боже, не просим, лишь бы Россия жила,

Девы Пречистой приют и оплот. Бури промчатся над нею,

Войны свирепые, глады и мор, всё не минует её. Но превозможет

Все испытанья она, что Бог милосердный для вразумленья пошлёт,

Как серебро, искушённое мздой седмиричной, семь лет по десять такая грядёт череда.

Встанет Россия как Мать всем народам Земли. Всех приголубит она.

Жаждущих всех напоит, алчущих пищей снабдит, голых оденет она,

Слабым защиту подаст, сделает так, чтобы впредь мир стал уделом земным.

Чтобы со слабым ягнёнком рядом лев грозный возлёг…

Здесь мы задёрнем завесу времён, что по нашей молитве смиренной

Сам Господь приоткрыть нам слегка соизволил, нашему скудному дару

Силу придал, чтоб поведать народу о подвиге славных своих.

Мы умолкаем, ни слова не скажем о том, как совершалось злодейство.

Если продолжить рассказ, то придётся и тех имена называть, кто к злодейству причастен.

Вспомним ещё раз поэта: Nominasuntodiosa, и потому мы за полезное

Посчитали эти страницы их именами не осквернять.

Слава есть добрая, есть и худая. Эти же люди славы никакой не достойны.

Только проклятье и ныне, и присно, и во веки веков.

Травы на могилах их не растут, матерь сырая земля их гнушается тел.

Произвести не желает она даже травину от них.

Их имена нам не нужны, они нам не интересны. Избежав земного суда, кары небесной

Они не избегли, нелицемерный Судия их там встретил, каждому должную меру воздал.

Завершение

Век прошумел над Россиею, Родиной милой, с ночи той достопечальной,

Когда унылым путём в мрачный и душный подвал святая Семья снизошла.

Много раз сменила земля свой покров травяной, много сменила она пышных древесных корон.

Дома того уже нет, дом был снесён человеком невежественным, диким.

Но не зарастёт никогда память о русском Царе, славу земную и власть

В ничто вменившего, узы достойно понесшего вместе с Семьёй своей Боголюбивой.

Молится ныне и присно святая Семья о народе Российском.

Царь и Царица и пятеро чистых, светлых детей, чтоб нерушимо России стоять,

Веру хранить

Миру всему слово Христово нести. С тем и закончим. Аминь.

======================================

Книги, которые способствовали созданию поэмы

1. А.Н. Боханов Николай II. М., Молодая гвардия, 1997.

2. А.Н. Боханов Распутин. М., Аст пресс, 2000.

3. И.В. Гёте, Герман и Доротея, собр. соч. в 10 тт., М., Худ. Литература, 1977.

4. Житие и страдания Благоверного Царя Николая Александровича и Его семьи. В книге: Материалы, связанные с вопросом канонизации царской семьи М., Синодальная Комиссия РПЦ по канонизации святых, Софрино, 1996.

5. М.П. Ирошников, Л.А. Процай, Ю.Б. Шелаев. Николай II, СПБ, Духовное просвещение, 1992.

6. С.С. Ольденбург Царствование императора Николая II. СПБ., Петрополь, 1991.

7. О.А. Платонов. Николай Второй. Жизнь и царствование. СПБ, 1999.

8. О.А. Платонов. Николай Второй в секретной переписке. М., Родник, 1996.

9. «Проявите гуманность и убейте сразу», журнал Источник - 1998, № 1, с.78.

10. Царь и Россия, сборник статей. Отчий дом, М., 2017.

11. Цесаревич. М., Вагриус, 1998.

«Штандарт» - императорская яхта, заложена в 1895 г. Водоизмещением 5.4 тыс. тн., длина 128 м., осадка 6.6 тн., скорость хода 22 узла, экипаж: 16 офицеров, 357 матросов, в 1938-48 гг. минный заградитель, разобран на металл в 1960-х гг. Снова рождается новый порядок

Думенко Б.М. (1888 - 1920) - командир кавкорпуса, по ложному обвинению в подготовке мятежа осуждён и расстрелян.

Миронов Ф.К. (1872 - 1921) - командующий 2-й конной армией, инспектор кавалерии РККА, убит в тюрьме без суда.

Щорс Н.А. (1895 - 1819) - командир дивизии, убит в бою военнослужащим своей дивизии выстрелом в затылок.

Вы слышали о таком писателе Роберте Балакшине? Этот вопрос по моей просьбе волонтеры задавали в течение часа на автобусной остановке в центре Вологды на ул. Герцена, недалеко от дома, где приютилась писательская организация СПР.

Ответы случались разные. Некоторые отделывались шуточками, другие сердились. На три буквы никто не посылал, у нас ведь культурная столица Русского Севера. И тем не менее утвердительного ответа никто так не дал. Балакшина народ не знает. Совсем, и сильно удивляется, что такой писатель вообще существует. Тем не менее он есть.

Вот несколько строк о нашем визави из официального источника: « Писатель, переводчик и публицист Роберт Балакшин родился в селе Коротыгино Грязовецкого района. После окончания техникума в 1964 году, служил в армии, охранял заключенных.

С 1965 года Роберт Балакшин стал вести дневник, куда записывал мысли, наблюдения над солдатами и офицерами, картины природы. Пытался писать первые рассказы. В 1967 году писатель вернулся в Вологду. Поступил работать в управление культуры облисполкома инженером по охране памятников истории и культуры. Чтобы больше зарабатывать, пришлось сменить профессию. Некоторое время он работал бетонщиком на домостроительном комбинате, землекопом, каменщиком-трубокладом, дворником.

В 1968 году он отнес в писательскую организацию А.А. Романову свои армейские стихи. Тот прочитал и посоветовал автору писать прозу. (sic! ) Началом творческого пути стали взрослые произведения «Две недели» и «Последний патрон».

Окончил филологический факультет Вологодского пединститута. В 1985 году был принят в члены Союза писателей. Публиковался в «Нашем современнике», «Москве», «Литературной России», в местных газетах."

Ну и так далее, типичная биография скромного провинциального автора. Из 32 изданий, указанных в библиографии, собственно литературной прозой является менее десятка произведений, остальное- компилятивное краеведение и пересказ агиографических источников. Последнее - очень важно. Наш автор человек истинно православный, имеет церковную медаль и был в списке претендентов на премию Московской патриархии, но увы, дальше претендентов не продвинулся.

Для чего собственно я все это пишу? Факты биографии определяют личность человека. Ведь далее мы вместе с ним будем разбирать мою повесть «Наваждение» и большой очерк о Феодосии Суморине.

По просьбам братьев-писателей, я отнес две своих новых книжки в отделение СПР для общего прочтения. И вдруг узнаю, что Роберт Александрович написал на обе рецензии. Зная православную направленность позиции критика, ничего хорошего не жду, но то, что мне вручили за подписью Балакшина, выражаясь словами императора Александра Первого, сказанными при посещении Вологды в 1824 г.- «намного превзошло мои ожидания».

Итак, начинаем.

Часть первая

Повесть «Наваждение»

«Передо мной новая книжка А. Быкова. Повесть «Наваждение», имеющая подзаголовок — быль, т.е. автор заранее уверяет нас, что все написанное в повести было на самом деле, все так и происходило».

Конечно, Роберт Александрович, фабула произведения основана на материалах уголовного дела о смертоубийстве крестьянки Аленки Шиховой 1632 г. В эпиграфе приведена цитата из него и указан архивный номер, где хранится указанное дело. В деле несколько документов, показывающих ход следствия по делу Шиховой, допросы и описание следственных действий.

«Это дешевый прием, чтобы расположить читателя к себе, дескать никакого вымысла. Никакой отсебятины тут нет, все беспримесная правда»,- сообщает далее критик.

Ах вот оно как! Значит дешевые приемчики в ход пускаю, типа заискиваю перед читателем, покупаю его доверчивость получается. И от документа ни ни, что ли? Так это что же за повесть получится? Где характеры, интрига, конфликт героев? Критик об этом знает. Он же окончил филфак, но отказывает автору в самой возможности что-то домыслить, т.е. отказывает в возможно создать художественное произведение.

«Художественное произведение должно говорить само за себя, само произведение убеждает читателя в достоверности происходящего»,- с менторскими нотками излагает свою мысль критик.

Ну думаю, сейчас будет «разбор полетов», приготовился читать, что получилось в повести, что нет. И вдруг на тебе, как гром среди ясного неба: «Повесть А. Быкова меня не убедила и, хотя он и прикрывается эпиграфом, но мне думается, что все происходило не так, и вообще не происходило. Нет правды искусства и соответственно отсутствует правда жизни».

Как это не происходило? Извините, достопочтенный критик, есть уголовное дело, фактическая основа произведения, там все изложено. А что касается «так или нет», то это право автора, как увидел, так и написал, на то и повесть, а не историческая монография. Вон все трое Толстых как писали, и тут приврут и там, а в итоге- все равно- историческое полотно.

Хотелось бы конечно подробнее узнать о том, почему отсутствует «правда искусства» и что это вообще за правда такая?

Но критик пошел совсем в другую область.

Я по образованию историк, по специальности источниковед, кандидат исторических наук, автор многих статей, пяти монографий ну и так далее. «Профи», короче, и весьма ревностно отношусь, когда человек не имеющий исторического образования начинает учить специалиста истории. А Роберт Балакшин захотел поучить и, как следствие- вляпался.

«Не верю я, что в колядующих вселяется бес. По Быкову выходит, что дети, Славящие Христа, это бесы. Губельман (Ярославский) с того света аплодирует автору, до этого не додумалась вся его бесноватая рать.»

Тут надо пояснить: Емельян Ярославский (Исаак Губельман) советский партийный деятель и писатель-атеист, создатель бестселлера «Библия для верующих и неверующих», где в иронической форме, очень надо сказать грамотно, прокомментировал сюжеты Священного писания. Книга была очень популярна при Советской власти.

Но православное сознание критика вскипает при одной мысли о том, что можно как то подвергать сомнению церковные догматы. Общеизвестно, что колядки первоначально были языческой традицией, с которой церковь боролась. Именно тогда, в ночь перед Рождеством по мнению церкви нечисть ярилась больше всего. Да что я говорю! Николай Васильевич Гоголь все давно описал в «Вечерах на хуторе близ Диканьки». Там и черт, кстати, есть и колядовщики и ведьма Солоха и это в 19 в.

Критик Балакшин должен был изучать Гоголя в курсе русской литературы, но видимо учил плохо. А за два столетия до Гоголя, когда христианство в деревнях еще даже не утвердилось как следует, крестьянин жил в мире традиционных верований, где с точки зрения православия- колядовщики были посланниками нечистой силы. Их боялись и старались откупиться. Так рождалась традиция рождественских подарков. А уж «славить Христа» стали, когда произошла контаминация сознания населения.

Приведенные в повести подлинные старинные колядки прекрасно иллюстрируют это явление. Об этой и других метаморфозах много написано специальной этнографической литературе, но Роберт Балакшин, он как Станиславкий-не верит и все тут!

«Не верю я тому, что игумен Галактион сказал, чтобы героиню заковали в железа и приковали к стене. Это опять из губельмановской оперы о попах изуверах.»

Эх, критик, критик! А как же церковные тюрьмы, где за толстыми стенами в каменных мешках, скованные цепями умирали люди, неугодные церкви и власти. В любом среднем по величине музее обязательно есть старинные кандалы и происхождение у них, как правило, одинаковое, из церквей и монастырей. Многие монахи сами любили смирять плоть и годами гремели цепями, добровольно истязая себя во славу Господа. В повести ясно же сказано: считалось, что железа помогали изгнать из грешного тела нечистую силу. А героиню как раз и пытались избавить от Лукавого, уж как могли, все исторически достоверно, не сомневайтесь, уважаемый критик.

Уф, от исторических упреков отбился кажется, а Балакшин наконец то перешел к упреками филологическим. Их правда совсем немного:

«Автор употребляет современные слова, которых не знали жители Древней Руси: «погнали, в смысле помчались по снежному полю»-это современный молодежный жаргон. К этому же относятся слова «тушуйся», «подначивал», «успокоился».

Ну, Роберт Александрович, удивил. Так удивил. В 17 в. существовала «ямская гоньба», повинность- не поленитесь почитайте специальную литературу. И не позорьтесь больше. Глагол «гнать» и производное от него существительное «погоня» слова известные, как минимум с 14 в. упоминается практическо во всех литературных произведениях средневековья, а уж фраза «погнали поганых ворогов» так и вообще кочует от автора к автору. Кроме того сюжет «Погоня»изображающий всадника, это символ не гербе Великого княжества Литовского, как раз средневековье, он сохранился в гербе современной Литвы. Есть и еще много примеров.

Нельзя быть таким невеждой, Роберт Александрович, у вас же филологическое образование.

Другие приведенные слова тоже старинные, все есть в памятниках Московской письменности 16-17 в., а « успокоился» и «упокоился» для того времени- просто синонимы, вот так то, уважаемый критик. Все стрелы-мимо.

Ну а теперь клубничка. Недаром же на книжке есть маркировка 18+

«Сцены с раздвиганием жене колен, сцена в бане, изнасилование героини ничего кроме гадливости вызвать не могут».- пишет Р. Балакшин в рецензии. Правильно Роберт Александрович, в этом контексте они и представлены в повести, а вы бы что хотели, чтобы эти сцены вызывали чувство удовольствия, прилив энергии и сладкую истому? Вот и нет, у автора позиция однозначна, он не одобряет издевательств над героиней. Но таковы были жизненные обстоятельства, та самая правда жизни, которая нашего критика не убеждает, или все таки наоборот, раз сцены взывали у него негативную эмоцию- чувство отвращения Вы уж определитесь...

В заключении Р. Балакшин, как и положено бывшему ВВ-шнику, охранявшему зеков, решил сделать контрольный выстрел в голову по его мнению поверженному автору: « Для чего написана повесть «Наваждение»? Для того, чтобы показать, что русские люди выблядки, произошли они от казаков, от каторжников, ибо это следует из текста повести. Ничего доброго не следует из повести. Грязная повесть. Самое печальное, что в повести нет дыхания жизни, ни в одном эпизоде повесть не дышит, не живет».

Во загнул, критик! Не знаю, что и сказать. Да были такие, которые родились после казацкого разорения начала 17 в. Но ведь и в старой доброй Англии, женское население столетиями насиловалось пришлыми викингами, а какую нацию создали, кремень! И не стесняются своей истории, а тут что? Казаки те же русские люди, только разбойники, так ведь такие же казаки и Сибирь присоединили и Дальний Восток и до Китая дошли, а каторжниками вся земля сибирская возделана. Это надо знать.

Узость мышления критика, его ангажированность не позволила ему увидеть прекрасные описания природы, которые идут в унисон с чувствами героини. Не смог оценить критик и замечательные исторические этюды о тотемских святых того времени, вплетенные в повествование. Не смог или не захотел? Скорее всего второе, ведь цель этой рецензии совершенно ясна, она изложена в заключительной фразе рецензии: « Насколько автор интересен и убедителен в публицистике, настолько же он слаб и неубедителен в художественной прозе»,- завершает свой труд Балакшин, фактически ставя приговор автору, как прозаику. И все бы ничего, вот только нет в рецензии Балакшина ничего по литературной части, нет разбора произведения как такового, откуда бы следовали эти грозные выводы. Почему, да все ясно, сказать нечего!

Представляю, как обрадуются многочисленные ненавистники автора, прочитав этот текст. Вот писательская организация снова отвергла Быкова, указав ему на его графоманское место. Пусть радуются бездари, ведь им не понять что такое настоящая историческая проза, они живут штампами: «делением мира по принципу хороший-плохой, во всем евреи виноваты, только православие спасет Россию, Партия-наш рулевой, Слава КПСС и т.д.»

Я не шучу, в голове у них каша. Они не способны отделить зерна от плевел.

Впрочем, история на этом не заканчивается, ведь Роберт Александрович отрецензировал и вторую мою книжку « Страсти по Феодосию Суморину», исторический очерк о мощах, приписываемых преподобному. Об этом в следующей части.

РОБЕРТ АЛЕКСАНДРОВИЧ БАЛАКШИН родился 25 декабря 1944 года.
«На улицах этого города, на просторах его площадей, в загадочной, манящей глубине его переулков, на берегу реки вот уже шесть десятилетий течёт моя жизнь.
Грудным младенцем родители привезли меня сюда из деревни Коротыгино (Грязовецкого района - прим. сост.), где я родился. Отец, работавший в войну директором совхоза, неизлечимо заболел, стал инвалидом и был вынужден перебраться в город. Раннее моё детство прошло во Флотском посёлке, окраинном городском уголке, причудливом скоплении сараев, домов и бараков, где проживало племя водоплавателей-речников, буфетчиц и их детей.
Наш одноэтажный домик, в котором жили ещё четыре семьи, выходил торцом на мощёный булыжником Советский проспект. Лошади на проспекте встречались чаще машин. Зимой по нему тянулись длинные обозы с сеном. Мы бегали цепляться за сани, а возчики сгоняли нас.
Дома в большой комнате (так принято было её называть, хотя вся наша квартирка была меньше нынешних больших комнат) над комодом в раме висел потемневший от времени портрет Сталина. Долгое время я думал, что это изображён отец. Этот портрет, старинные часы с боем, вместительный резной буфет, первые книги, которые я любил перелистывать, ещё не умея читать, красочные альбомы о военно-морском флоте, посланные дядей из Москвы, мои немудрёные игрушки и многое, многое другое: одежда, посуда, бельё - всё сгорело дотла в пожаре летом 1951 года.
В том деревянном доме я за несколько вечеров с помощью отца выучил азбуку и начал постигать премудрость грамоты. Придя из пароходства, отец вечерами читал мне русские народные сказки, стихи Жуковского и Пушкина, Лермонтова и Некрасова, прозу Гоголя, басни Крылова. Помнится, как я навзрыд плакал при чтении «Тараса Бульбы». Я многого не понимал в повести, но волшебство слов, сила чувства, жившая в них, находила отзыв в нежной и сострадательной детской душе. Видимо, вскоре после этого я вздумал сочинить стихотворение о казаках, едущих по степи. Дальше первой строчки дело не пошло, но та первая попытка творчества отразилась в душе.
Летом мы бегали на реку купаться, залезали, как в пещеры, в щели среди тюков ивовой коры, горой возвышавшихся на берегу, во дворе играли в вершки, в лапту, в ножички, сражались на палках, запускали бумажного змея…
Уходить от дома далеко не разрешалось, но что поставит преграды мальчишескому любопытству? Украдкой мы покидали двор, совершая вылазки к турундаевскому сельпо, к ветке - пристани, ощущая себя первооткрывателями новых земель.
В палисадничке возле нашего дома были вскопаны две грядки, на которых скорее для моего лакомства, чем для пропитания, сеяли морковку и репу. Тут же отец посадил акацию, она прижилась, украшаясь по весне жёлтыми душистыми цветами.
Теперь ничего этого нет - ни дома, ни акации, ни сараев, ни самого Флотского посёлка. Он застроен большими каменными домами, и ничто уже не напоминает о той былой сказочной жизни.
В 1956 году родителям дали квартиру на Содимском переулке. Я был против переезда, но моего согласия не много и спрашивали. А я ещё долго бегал в посёлок к друзьям-приятелям, и сейчас помню их.
В связи с переездом меня определили в другую школу (нынче здесь институт развития образования), где я и совершал свои безчисленные (орфография автора - прим. сост.) «подвиги», после которых в школьном дневнике появлялось очередное замечание, а дома меня ждали попрёки отца и укоризны матери. Отец с матерью не пороли меня ремнём, не ставили в угол, не дёргали за уши и волосы, они очень любили меня, хотя им приходилось со мной не сладко. Я был поздним ребёнком и представляю, каково было отцу в 60 лет переносить сумасбродства 14-летнего, одержимого фантазиями подростка, неуёмного говоруна, забиравшегося по водосточной трубе на балкон второго этажа и с дикими воплями папуаса проносившегося по квартире.
В каникулы мы залезали на крышу дома, загорали и рассматривали город, ещё малоэтажный. Там и тут к небу устремлялись кресты церквей и шпили колоколен, разноцветные пространства крыш перемежались зелёными островами деревьев в парках. Спустившись вниз, босые, в сплетённых из бумаги тюбетейках или панамах, мы пускались в дальние странствия.
А приключения были не только сухопутные.
Прежде на месте Дома мебели и далеко за ним находилась обширная глубокая котловина, по весне заполнявшаяся водой из разливающегося Шограша. Кто теперь поверит в это? Скажут - басня, сон, а сон этот был явью: перед нашими домами, где тогда жило столько весёлых и задорных парней и девчонок, возникало огромное, широкое озеро. На лодке, построенной Гошей Петровым, по протокам Шограша, скользя над покрытыми прозрачной толщей воды зелёными лугами, мы выходили в реку Вологду.
Шограш возвращался в свои берега, а высохшее дно озера раскапывали под огороды. Эта низина была одним из плодородных мест города. Здесь снимали богатейшие урожаи картошки и моркови, огурцов и лука. Сколько раз росистой августовской ночью, возвращаясь с танцев, я захаживал на этот огород, чтобы перекусить дармовым хрустящим огурцом или сочной морковиной.
Деревянный двухэтажный дом на Содимке жив-здоров до сего дня. Здесь летом 1959 года во мне вновь вспыхнул огонек творчества. Я решил написать фантастический роман о полёте людей на Солнце. Про полёты на Марс, Венеру и даже Юпитер я читал у многих фантастов, а на Солнце - еще ни у кого. Я писал роман усердно, дня два или три, а, может, и целую неделю, люди у меня на Солнце прилетели, а что с ними стало потом, уже и не вспомнишь: разрозненные листки с текстом «романа» затерялись. Повесть о пиратах я принялся писать в общей тетради, поэтому она уцелела. Каким-то образом мне было известно, что настоящие (выделено автором - прим. сост.) писатели правят рукописи, и сейчас - по прошествии стольких лет! - трогательно видеть тетрадные страницы, исчерканные рукой подростка, с переносами и заменами слов, с пометками на полях о дальнейшем развитии действия.
…Всё явственнее приближалась ко мне взрослая жизнь. В 1960 году я поступил в строительный техникум, находившийся тогда на Советском проспекте. Зачем я сделал это - не знаю, должно быть, за компанию с друзьями, ибо к сопромату, статике сооружений у меня не было ни малейшего влечения. Но поступил и сдал по всем этим предметам экзамены, мучился с курсовыми проектами. На втором курсе нас послали в Нюксенский район, в деревню Красавино, раскинувшуюся на обширном, грандиозном берегу реки Сухоны. Днём мы дёргали лён, копали картошку, возили тары с молоком на маслозавод и таскали в овин мешки с зерном, а после работы, хохоча и толкаясь, «рубились» на поскотине в футбол без правил.
Мы - горожане - дивились крестьянской жизни, не помня, что наши родители и деды были вчера крестьянами. Несомненно, во многом благодаря этим поездкам в деревню, десятилетия спустя я начал вдруг задумываться о себе, как о русском.
Между тем наступила зима 1964 года. Мы сдавали выпускные экзамены, защищали дипломы, а в карманах у нас уже лежали повестки из военкомата.
Армия решительно переменила меня. Резко вырванный из уютного мирка любивших меня и маявшихся со мной родителей, из весёлого окружения беззаботных, таких же, как я, шалопаев-друзей, я оказался безжалостно брошен в пучину солдатской жизни, с её приказами и командами, безконечными (орфография автора - прим. сост.) построениями, с громовым пением в строю посреди бела дня, с подъёмами и отбоями, с мучительной тоской по дому… Именно в армии я задумался о себе, пристальней и серьёзней вглядываясь в прошедшую жизнь. Было очевидно, что когда-то и армия останется в прошлом. А что дальше?
Именно в армии смутное желание писать, творить стало для меня ясной целью. Я стал вести дневник, записывая в него картины природы, случаи из армейской жизни с диалогами и портретными зарисовками сослуживцев. Я снова вернулся к чтению. В части была замечательная библиотека, и я, фактически заново, читал Толстого и Тургенева, Гоголя и Пушкина, Блока и Фета.
С таким душевным настроем в 1967 году я вернулся в мой город, чтобы не разлучаться с ним больше никогда.
После армии я работал в управлении культуры, трудился бетонщиком на домостроительном комбинате, землекопом, каменщиком-трубокладом, обмуровщиком котлов, дворником, ночным сторожем, был актёром самодеятельного народного ТЮЗа.
В 1969 году мне дали квартиру в старом, деревянном доме на улице Калинина (ныне - Зосимовская - прим. сост.), где мы прожили с женой 17 счастливейших лет! В комнате, из которой был виден храм Андрея Первозванного, я написал свой первый рассказ.
В детские годы я открывал город как родную, но незнакомую мне страну, теперь я стремлюсь познать его в истории. Я вспоминаю тех людей, которые построили для нас этот город, кто писал здесь книги и картины, создавал научные труды и ставил спектакли, кто пал за нас на полях сражений, кто молился о нас в давние годы и молится нынче, молитвой освящая и укрепляя нашу жизнь.
Я вспоминаю живших со мною и ныне живущих добрых людей, которым я обязан столь многим. Первыми в этом ряду стоят мои любимые родители - Александр Иванович и Мария Ивановна, бабушка Александра Васильевна, наметившая для меня в далёком детстве тропку в Божий храм, братья Олег и Валерий, сестра Лилия, в скудные послевоенные годы приносившие младшему братишке в гостинец редкую конфету или яблоко. Я с лаской вспоминаю друзей детства, первую учительницу, преподавателей техникума и весёлых парней-однокурсников, полковых офицеров и солдат-однополчан, собратьев-писателей, заботливо опекавших меня и принявших в свой дружеский союз…»
(Перепечатка из книги: Балакшин Р. Мой город милый / Роберт Балакшин. - Вологда, 2007. - С согласия автора - прим. сост.).
Роберт Балакшин более известен как «взрослый» писатель.
Первые рассказы появились в коллективном сборнике «Пути-дороги» (1975), затем в книге молодых писателей Вологодчины «Долги наши» (1981), публиковались в журнале «Север».
Началом творческого пути стали произведения «Две недели» и «Последний патрон».
В настоящее время Р. Балакшин - автор 15 книг для взрослых.
Закончил филологический факультет Вологодского пединститута. В 1985 году был принят в члены Союза писателей СССР.
Лауреат Всероссийского литературного конкурса «О, русская земля» за 2005 год, Государственной премии Вологодской области по литературе за 2006 год. Награждён медалью «20 лет Победы в Великой Отечественной войне», а также медалью благоверного князя Даниила Московского (с надписью «За труды во славу Святой Церкви»).
В последние годы появились у него произведения и для детей.
С 2002 года писатель по благословению настоятеля Сретенского Московского монастыря архимандрита Тихона (Шевкунова) занимался переложением для детей житий святых угодников Божиих на современный литературный язык.
Он переложил 60 житий, которые уже вышли в двухтомнике издательства Сретенского монастыря. Необходимость этой работы вызвана тем, что сейчас в Церковь вместе с родителями приходит много детей. Но язык житий, изданных в XIX веке, труден для самостоятельного чтения детьми, а некоторые из них очень велики по объёму. Переложение не ставит целью заменить старые жития, но всего лишь ознакомить детей с ними, дать первоначальные сведения о святых угодниках Православной Церкви.
Все жития написаны очень доступным для детского восприятия языком. Многие думают, что святые - это какие-то особые, неземные существа.
На самом деле, как следует из переложений, это люди, которые разными путями и по разным причинам приходят к Богу, уверовав в его исключительность и всемогущество. Часто их не понимали другие, гнали от себя, преследовали, избивали, но праведники стойко переносили все невзгоды, молясь о заблудших и оттого несчастных душах.
Прочтите хотя бы некоторые, и вы убедитесь в этом.
Творческий процесс не поддаётся анализу. Замысел произведения может возникнуть из услышанной когда-то фразы, из простого общения. Через определённое время он «обрастает» героями, выстраивается сюжет, и появляется очередной рассказ, сказка или повесть.
Так произошло со сказкой о Деде Морозе «Добрый дедушка». Роберт Александрович очень увлекательно рассказывает о прошлом земли великоустюгской, о людях, живших в далёкие времена. Главный герой Иван из деревни Морозовицы сразу вызывает симпатию своим отношением к людям и природе, а особенно - к детям. Вырос он, женился, свои детишки появились. «И всё бы хорошо, да нагрянула беда нежданная-негаданная. Как-то отправился Иван с односельчанами на рыбный промысел к далёкому Ледовитому океан-морю». А когда вернулись, не нашли ни деревни, ни людей. Всех угнали в плен чужеземцы. Бросились русичи в погоню, освободили матерей и детей.
«Воротились в село, встречают их с ликованием, со звоном колокольным. Одному Ивану не весело: побили душегубы-нехристи всю семью его, жену-красавицу и детушек любимых».
Другой бы на месте Ивана отчаялся, но наш герой не такой. Прочтите сказку, и вы узнаете, как сын крестьянский стал Дедом Морозом, на Вотчину которого в Великий Устюг приезжают и взрослые, и дети.
Святочный рассказ «Царицына внучка», по словам писателя, появился после бесед с общительной девочкой Катей. Потом уже он ввёл в рассказ императрицу, посетившую госпиталь, где находился пра- пра- дедушка девочки. Он был тяжело ранен во время Первой мировой войны (1914-1918 гг.). Врачи не надеялись, что он поправится. А царица положила руку на его рану и сказала: «Поправишься ты, Ванюша, не тужи». И наутро затянулась тяжёлая рана. Почему рассказ так назван? Узнаете, дочитав его.
Книга сказок Рихарда фон Фолькманна, на первый взгляд, не вписывается в творчество Р. Балакшина. Фолькманн (1830-1889) - немецкий хирург и поэт (литературный псевдоним - Рихард Леандер).
Являясь одним из популярных и авторитетных хирургов своего времени, он дал много нового и оригинального в деле лечения ран на войне. Издал несколько книг для взрослых и небольшую книгу сказок для детей. Сказки впервые изданы на русском языке. Роберт Александрович сделал перевод с немецкого языка и литературную обработку.
Небольшие по объёму, но увлекательные по содержанию, они читаются на одном дыхании. И пусть речь идёт о давнем времени, о людях другой страны, сказки объединяет духовность, доброта, православная направленность. Этим, на наш взгляд, и объясняется внимание Р. Балакшина к переизданной много раз в Германии книге.

Книги для детей (имеющиеся в ВОДБ):

Балакшин Р. Добрый дедушка: сказание о Деде Морозе / Р. Балакшин; худож. Д. Шабалина. - М. : Сретенский монастырь, 2002. - 14 с. : цв. ил.

Балакшин Р. Жития святых угодников, переложенные для детей / Роберт Балакшин // Вологодский Лад. - 2006. - № 1. - С. 95 - 117.
Пророк Илия, Равноапостольная Нина, Преподобный
Сергий Радонежский, Праведный Иоанн Кронштадский,
Святейший патриарх Тихон.

Балакшин Р. Праведный Прокопий Устюжский. Христа ради юродивый, чудотворец / Р. Балакшин; худож. А. Кудинова. - М. : Сретенский монастырь, 2003. - 23 с. : цв. ил.

Балакшин Р. Сабля брата: историческая повесть для детей / Роберт Балакшин // Вологодский Лад. - 2008. - № 1. - С. 40 - 59.
О подростке Даниле Волоцком, принимавшем участие в борьбе с поляками (16 - 17 вв.).

Балакшин Р. Сказания о Деде Морозе / Роберт Балакшин // Вологодский Лад. - 2006. - № 4. - С. 182 - 193.

Балакшин Р. Царицына внучка: святочный рассказ / Роберт Балакшин // Подарок от Деда Мороза: альбом / авт.-сост. Ю. Леднев. - Вологда, 1999. - С. 20 - 25.

Блаженная Ксения Петербургская / авт. текста Р. Балакшин; худ. Д. Шабалина, А. Кудинова. - М. : Сретенский монастырь, 2005. - 12 с. : ил.

Преподобная Мария Египетская / авт. текста Р. Балакшин; худ. А. Кудинова, Д. Шабалина. - М. : Сретенский монастырь, 2005. - 12 с. : цв. ил.

Равноапостольная Нина / авт. текста Р. Балакшин; худ. А. Кудинова, Д. Шабалина. - М. : Сретенский монастырь, 2006. - 12 с. : цв. ил.

Равноапостольная Ольга / авт. текста Р. Балакшин; худ. А. Кудинова, Д. Шабалина. - М. : Сретенский монастырь, 2005. - 12 с. : цв. ил.

Равноапостольные Кирилл и Мефодий / авт. текста Р. Балакшин; худ. А. Кудинова, Д. Шабалина. - М. : Сретенский монастырь, 2006. - 12 с. : цв. ил.

Святая мученица Татиана / авт. текста Р. Балакшин; худ. Д. Шабалина, А. Кудинова. - М. : Сретенский монастырь, 2005. - 12 с. : ил.

Святитель Николай / авт. текста Р. Балакшин; худ. А. Кудинова, Д. Шабалина. - М. : Сретенский монастырь, 2006. - 12 с. : цв. ил.

Сорок мучеников Севастийских / авт. текста Р. Балакшин; худ. Д. Шабалина, А. Кудинова. - М. : Сретенский монастырь, 2005. - 12 с. : цв. ил.

Фолькманн Р. Волшебное кольцо: сказки / Р. Фолькманн; пер. с нем. и обработка Р. Балакшина; худож. А. Савин. - Вологда: Газета «Благовестник», 1992. - 32 с. : ил.

Библиография:
Балакшин Р. Родной город / Роберт Балакшин // Мой город милый / Роберт Балакшин. - Вологда, 2007. - С. 7 - 20.
Автобиография писателя.
Вологодские зори: сборник / сост. А. Брагин; предисл. В. Купцова. - М., 1987. - 477 с. : ил.
Краткая справка.
Вологодский собор: лит.-худож. альманах писателей-вологжан / сост. А. Цыганов, А. Грязев. - Вологда, 1995. - 374 с. : ил.
Краткая справка.

* * *
Сальников А. Есть гренадёры, есть! / Андрей Сальников // Красный Север. Четверг. - 2006. - 26 октября (№ 127). - С. 25.
Р. А. Балакшин - лауреат Всероссийской литературной премии «О, русская земля» за 2005 год.

Смолин А. «Духовной жаждою томим…» / Андрей Смолин // Русский Север. - 1994. - 20 декабря. - С. 15.
К 50-летию писателя.

Оботуров В. Познай самого себя / В. Оботуров // Вологодский комсомолец. - 1984. - 28 ноября. - С. 3.
О прозе Р. Балакшина.

Писатель, переводчик и публицист Роберт Балакшин родился 25 декабря 1944 года в селе Коротыгино Грязовецкого района.

В 1952 году Роберт Балакшин пошел в школу, позже поступил в строительный техникум. «Отец видел во мне капитана, мать – врача, а я, хотя никем себя в ту пору не видел, капитаном быть не хотел. А уж врачом тем более. Благодаря тому, что мама пыталась мазать йодом и завязывать бинтом даже маломальские царапины, я получил стойкое отвращение к медицине», – пишет Балакшин в автобиографии. После окончания техникума (в 1964 году) отслужил в армии (в Латвии).

С 1965 года Роберт Балакшин стал вести дневник, куда записывал мысли, наблюдения над солдатами и офицерами, картины природы. Пытался писать первые рассказы.

В 1967 году писатель вернулся в Вологду. Поступил работать в управление культуры облисполкома инженером по охране памятников истории и культуры. В 1969 году женился, в 1970 году у него родился сын Александр. Чтобы больше зарабатывать, писателю пришлось сменить профессию. Некоторое время он работал бетонщиком на домостроительном комбинате, землекопом, каменщиком-трубокладом, дворником. В 1975 году у Роберта Балакшина родилась дочь София.

В 1968 году писатель отнес в писательскую организацию А.А. Романову свои армейские стихи: «Он прочитал и посоветовал мне писать прозу. В 1969 году в Вологду приехал В.П. Астафьев. А.А. Романов передал ему мои рассказы и Виктор Петрович стал моим наставником».

В 1971 году в газете «Красный север» был напечатан первый рассказ писателя. В 1974 году, благодаря В.П. Астафьеву, был напечатан первый рассказ в журнале «Север». Также первые рассказы появились в коллективном сборнике «Пути-дороги» (1975), затем в книге молодых писателей Вологодчины «Долги наши» (1981), публиковались в журнале «Север». Началом творческого пути стали взрослые произведения «Две недели» и «Последний патрон». Окончил филологический факультет Вологодского пединститута. В 1985 году был принят в члены Союза писателей. Публиковался в «Нашем современнике», «Москве», «Литературной России», в местных газетах.

О литературных предпочтениях писатель говорит следующее: «Люблю русскую и зарубежную оперу, русские народные и советские песни, люблю живопись русскую и зарубежную, хотя сам дара рисования лишён. Литературными учителями считаю Л.Н. Толстого и М.А. Булгакова. Люблю И. Гёте, Э. Гофмана, часто перечитываю П. Мериме, ну и, разумеется, А.С. Пушкина, М.Ю. Лермонтова, Н.В. Гоголя, Ф.И. Тютчева, А.А. Блока».

С 1998 по 2002 г. Роберт Балакшин был ответственным секретарём Вологодской писательской организации, участвовал в работе выездных секретариатов СП России.

Выпустил почти 30 книг прозы и исторической публицистики, одну книгу стихов. Лауреат Всероссийского литературного конкурса «О, русская земля» за2005 год, Государственной премии Вологодской области по литературе за 2006 год. Награждён медалью «20 лет Победы в Великой Отечественной войне», а также медалью благоверного князя Даниила Московского (с надписью «За труды во славу Святой Церкви»).

В последние годы у писателя появились произведения и для детей. С 2002 года по благословению настоятеля Сретенского Московского монастыря архимандрита Тихона (Шевкунова) занимался переложением для детей житий святых угодников Божиих на современный литературный язык. Он переложил 60 житий, которые уже вышли в двухтомнике издательства Сретенского монастыря.

Также популярностью у детей пользуется переведенная Балакшиным с нем. «Книга сказок Рихарда фон Фолькманна».

В 2014 году писатель вошел в короткий список кандидатов на присуждение Патриаршей литературной премии имени святых равноапостольных Кирилла и Мефодия.

Отдельные издания писателя:

1. Две недели. Повесть. Рассказы. – Архангельск: Сев-зап. кн. изд-во, 1984.

2. Обычные дни. Повести, рассказы. - М., Современник, 1986.

3. Светоч. Сборник статей. - М., Молодая гвардия, 1988.

4. Брат отца. Повести. – Архангельск: Сев-Зап. кн. изд-во, 1989.

5. Фолькманн, Рихард фон. Сказки (перевод с немецкого). - Вологда, 1992.

6. Александр Благословенный в Вологде. – Вологда, 1993.

7. Александр Освободитель в Вологде. – Вологда, 1993.

8. Легкие следы. Стихи. - Вологда, 1994.

9. Именослов (знаменитые люди в Вологде). - Вологда, 1994.

10. Россия – это сама жизнь. - Сретенский монастырь, 2004.

11. Человек – река. Рассказы. - Вологда, 1998.

12. Церковь Покрова на Козлене. - Вологда, 2000, 2001.

13. Избранное. – Вологда, 2005.

14. Прокопий. – Вологда, 2003, 2005.

15. Добрый дедушка. - Вологда, 2002, 2003, 2005.

16. Святитель Николай. – М., Сретенский монастырь, 2005.

17. Святая Мария Египетская. – М., Сретенский монастырь, 2005

18. Святые Борис и Глеб. – М., Сретенский монастырь, 2005.

19. Святые Кирилл и Мефодий. – М., Сретенский монастырь, 2006.

20. Равноапостольная Нина. – М., Сретенский монастырь, 2006.

21. Блаженная Ксения. – М., Сретенский монастырь, 2005.

22. Мученица Татиана. – М., Сретенский монастырь, 2005.

23. Сорок мучеников. – М., Сретенский монастырь, 2005.

24. Равноапостольная Ольга. – М., Сретенский монастырь, 2006.

25. Почётные граждане Вологды. – Вологда: изд-во «Книжное наследие», 2005.

26. Мой город милый. – Вологда, 2007. – 150 с.: ил.

27. И в жизнь вечную. - М., Сретенский монастырь, 2007 .

28. Жития святых для детей. – М., Сретенский монастырь, 2007.

31. Сказки Фолькманна. (целиком пока не изданы).

32. Сабля брата. – М., Сретенский монастырь, 2008.

И свет во тьме светит.
И тьма не объяла его.

Жизнь писателя иногда бывает так же интересна и непредсказуема, как роман. Ну если не роман, то хотя бы рассказ. Я только что закончил книгу о вологодских губернаторах, правивших Вологодской губернией со времен Екатерининской реформы до 1917 года, и, довольный законченной работой, приехал в Москву, где мне неожиданно предложили написать книгу о Дмитрии Донском. Писатели от века не слишком избалованы заказами, а в нынешние времена в особенности. Чаще всего они пишут, что им интересно, а потом ходят и с нервными переживаниями пристраивают свою рукопись. А тут ничего пристраивать не надо, только пиши. Я, конечно, с радостью согласился. Да что тут говорить: лестно писать о народном герое, имя которого народ помнит седьмое столетие.
Взволнованный, я вышел из редакции. Остановился и оцепенел на крыльце. Волна оторопи, какого-то ужаса окатила меня.
Надо мной и вокруг меня шумела Москва, катились ряды машин, куда-то шли беспечные, не отягощённые никакими думами и впопыхах данными обещаниями люди.
«Боже мой, – громоздились в голове моей панические мысли. – Что я наделал? Ведь я ничего не знаю о Дмитрии Донском, кроме того, что он победил Мамая, а потом пережил трагедию нашествия Тохтамыша, когда улицы Москвы не в переносном, а в буквальном смысле были залиты кровью. Кругом дымились развалины любимой столицы, на укрепление и украшение которой он отдал столько труда, а князь ходил по лепёшкам застывшей крови, среди неубранных трупов и рыдал. И ведь наверняка о Дмитрии и о той эпохе написаны горы книг, я же ничего, ничегошеньки не знаю!»
Никогда я не думал и не мечтал писать что-либо о Дмитрии Донском. Писательские мои интересы лежат в современной жизни, только иногда углубляясь в близкий и знакомый век XIX (там Пушкин, Лермонтов и Гоголь). Но XIV век был так далёк от меня, да и я от него тоже. Для меня он был как неведомый Великий океан для Магеллана. Отправляясь в плавание, угрюмый Фернан что-то слышал об океане, но так смутно, глухо… Таким же неведомым, таинственным был для меня XIV век.
Вернуться и отказаться я не мог. «Русские в плен не сдаются», – хорохорился я потом перед друзьями в Вологде. Это – во-первых. Во-вторых, взялся за гуж…И, в-третьих, интересно же, что из всего этого получится.
Вечером того же дня я уезжал домой. За окном привычно мелькали подмосковные станции. Вот и Лавра: колокольня с причудливой золотой раковиной на верхушке – дань манерного XVIII века, большие главы Успенского собора, режущий своим силуэтом надвигающиеся сумерки, как корабль, Сергиевский храм и совсем незаметный, невидимый из вагона, скромный Троицкий собор, где почивают драгоценные мощи всея России чудотворца преподобного Сергия.
Нередко бывал я тут – и на службах, и на братских молебнах, в академической библиотеке, в издательском отделе. Бывал я в Лавре не раз, но сегодня что-то иное, более тёплое и сердечное почувствовал я к святой обители. Ведь сюда, когда это был совсем малый монастырёк и всё тут было деревянным: и ограда, и церкви, и сама келья великого игумена, – сюда в раздумьях, сомнениях и тревоге прибыл за советом и благословением на смертный бой князь Дмитрий Иванович, ещё не Донской. Прискакал он сюда с небольшой дружиной, а уехал с пополнением: двух иноков дал ему мудрый настоятель, бывалых во времена оны бойцов: Пересвета и Ослябю.
Вагон слегка покачивается, в памяти всплывают хрестоматийные (не из «Родной речи» ли?) картины М. Авилова «Поединок Пересвета и Челубея», А. Бубнова «Утро на Куликовом поле», в стуке колёс выпеваются щемящие строки:

И, к земле склонившись головою,
Говорит мне друг: «Остри свой меч,
Чтоб недаром биться с татарвою,
За святое дело мёртвым лечь!»

За вечереющим окошком перед душевным взором моим в густеющих сумерках словно поредела и раздёрнулась туманная завеса, отделяющая ясный день от дня померкшего, настоящее от пережитого, и вот…
…Загремели бубны, тулумбасы, завизжали дудки, свирели. От монгольских рядов отделилась тень. Выехал ханский батыр помериться силой да удалью с русским витязем. Долго ждал он ответа на свой вызов. Переглядывались русские храбрецы друг с другом, но ратный строй их оставался недвижим. Громаден и ужасен монгол. Если бы не был он тут воочию, не поверить бы, что такие люди рождаются на земле.
Да, такой многих срубит в бою. Заплачут матери по убитым им сынам и на Клязьме-реке, и в Коломне, и далёком заволжском Белозерье.
Яр и злобен рослый конь под монголом, под стать седоку. Выше и шире грудью обычных лошадей. Косит конь кровавым оком, роет каменным копытом землю, щерит жёлтые зубы-лопаты.
А монгол топчет конём поле Куликово, изрыгает брань, насмешки, хулит Господа и Пречистую Матерь Его.
Тогда-то дрогнул передний ряд русской рати и неспешным проездом направился к богохульнику русский поединщик. Полностью снаряжённый для боя, в правой руке держал он крепкое и длинное оглоблистое копьё. Лишь одно выделяло его среди всех: когда он тронул коня на врага, из-под шлема зареяло на ветру чёрное крыло монашеской мантии. С того дня пролетело немало времени, но и до сего дня историки и писатели рядят и судят, как выехал Пересвет на поединок: в боевом доспехе со шлемом-шишаком на голове или в одной монашеской одежде: в подряснике с крестом на груди и куколе на голове? Надо полагать, что выехал он всё же в доспехе. Лично ему победа была не нужна, как иноку, ему было безразлично, победит он или погибнет. Но как воин в прошлом, он прекрасно понимал значение поединка перед битвой. И хотя всё войско его видеть не могло, для воинов на краю правого и левого крыла он был крошечной, едва различимой фигуркой, но весть об исходе поединка мигом облетит всё войско. Он обязан сделать всё, чтобы победить. Велика сила молитвы, необорима вера в Божию справедливость. Но, если оратай будет только молиться, соха сама не пойдёт по полю, и поле останется невспаханным. Господь содействует трудящемуся и воюющему, а не бездельному.
Кто же собрал это войско, привёл сюда, расставил полки, определил командирам и каждому воину цель? Кто он, где? Вот он стоит, не в пламенно-красном княжеском плаще, не в позолоченной, украшенной накладными бляхами из золота и серебра кольчуге, голову его не венчает сверкающий на солнце позолотой шлем. Простая воинская кольчуга облегает его могучие, необъятные плечи, простой шлем надет на голову, от всего княжеского ратного прибора при нём только его надёжный спутник, верный товарищ боёв и схваток, беспощадный булатный меч.
Решение встать в общий строй пришло внезапно. Когда войска сойдутся, всякие команды потеряют смысл. Ещё никогда на Руси не ополчалось столько воинов. А когда все они закричат, сам себя не услышишь. Его место тут, среди всех. Уповать остаётся на милость Божию, на стойкость ратников и воевод, да на мудрость ратоборца Боброка. Да чтоб рука не устала…
Кто-то вошёл в купе, громко заговорил, видение помутнело и исчезло.
Вагонная жизнь самовольно вломилась в мои думы пустыми разговорами, несносным вагонным радио, звяканьем чайных стаканов. И всё же успел я подумать, что в прежней России был хороший обычай добавлять к фамилии человека, свершившего великое дело, название той местности, где это произошло. Обычай хороший, да кто сейчас помнит, кроме преподавателей кафедр истории, что Г.А. Потёмкин ещё и князь Таврический, полководец И.И. Дибич именовался Забалканским, усмиритель поляков И.Ф. Паскевич – Эриванским и Варшавским, и даже народного любимца никто не величает Суворовым-Рымникским. А ведь были ещё: П.А. Румянцев-Задунайский, А.Г. Орлов-Чесменский, Н.Н. Муравьёв-Амурский и Н.Н. Муравьёв-Карский и много других славных сынов России.
И только два человека сохранили на века это почётное прибавление, только эти двое живут в душе народа как Александр Невский и Дмитрий Донской.
Я приехал в Вологду и сразу же пошёл в областную библиотеку. Я заново перечитал «Магеллана» С. Цвейга, пытаясь найти ключик к древности. Ведь век Дмитрия и век Фернана не так уж далеко отстоят на лестнице великих деяний, по которой прошло человечество. Я снова вникал в удивительную магию эпиграфа к «Магеллану»: Navigare necesse est, vivere non est necesse…
Я пустился в плавание по океану под именем XIV век, я открывал новые для себя острова и архипелаги, маяками, путеводными указателями в этом плавании были для меня наши великие русские историки С.М. Соловьёв и В.О. Ключевский, советские – М.Н. Тихомиров и Л.В. Черепнин, Б.А. Рыбаков и В.В. Каргалов, В.А. Кучкин и И.Б. Греков. Я видел, как богата и как – увы! увы! – постыдно незнакома нам своя родная история.
Не раз я просыпался посреди ночи, и тот московский ужас опять окатывал меня, вновь немой вопрос «За что ты взялся?» вставал передо мной как огненные буквы.
Не раз я вспоминал бессмертное Navigare necesse est… и понимал, что изречение это приложимо к любой человеческой жизни. Долг перед Отечеством, перед народом превыше всего для каждого человека. Для писателя этот девиз я сформулировал так: «Книги писать необходимо» – далее по тексту.
Так кем же был этот герой, полководец, народный заступник, верный супруг и любящий отец? Как жил этот человек, лучи жизни которого освещают нам сквозь мрак веков нашу будничную, непамятливую к великим людям жизнь? Если «Христос и вчера и сегодня тот же» (Евр. 13: 8), так и святые Его живут среди нас, просто мы не помним (или плохо помним) о них, отгораживаемся делами, бесплодной суетой. А Дмитрий Донской, вроде бы странно даже говорить это, не только забыт, но ещё и оболган. «Как это забыт, – возразят мне, – мы помним его, это он победил Мамая на Куликовом поле, это он…» И далее наступает молчание. Потому что на этом наши знания о Дмитрии Донском заканчиваются. Прямо скажем, не густо. А именно за этим человеком на Куликово поле пришла Русь, а с поля ушла Россия. Умытая кровью, израненная, стенающая, но Россия. Россия победившая, ликующая… Этот человек создал первый каменный Кремль, он дважды отстраивал Москву, своими свершениями он положил один из крепчайших краеугольных камней в прочный фундамент нашего государства, благодаря чему оно и стоит, как несокрушимый утёс, вопреки всем войнам и революциям.
Нам никогда не достичь вершин деяний благоверного князя, никогда не подняться на ту высоту, на которую поднялся он, но мы должны знать о нём больше трех-четырёх строчек в школьном учебнике. И не о нём одном, если мы хотим выжить и сохраниться как великий народ.

Глава первая
Рождение и детство

Того же лета родися
князю Ивану Ивановичю сын Дмитрей,
месяца Октября в 12 день.

Никоновская летопись

12 октября 1350 года в Великом княжестве Московском произошло великое событие, впрочем, счастливо всколыхнувшее только одну семью. Тогда не было ещё ни газет, ни телеграфа, и по проводам во все концы России не побежали торопливые строчки о благополучном разрешении от бремени августейшей супруги Государя императора, великого князя Московского, Финляндского и прочее.
На дворе стоял не XIX железный век, когда все события, происходившие в царствующем доме (свадьбы, рождения, кончины), вскоре становились известными десяткам миллионов людей.
По правде говоря, и России как таковой ещё и не существовало. От Белого моря до причерноморских степей и от Пскова до Уральских предгорий разместилось несколько крупных русских княжеств, множество мелких и две республики. Этому лоскутному одеялу ещё только предстояло стать Россией.
Одним из тех, кто сделает для возникновения России необычайно много, был родившийся у звенигородского князя Ивана Ивановича и супруги его княгини Александры Васильевны младенец. Его назвали в честь великого православного святого воина Дмитрия Солунского, в ту пору почитавшегося наравне с Георгием Победоносцем.
Святой воин Дмитрий Солунский особо прославился при отражении иноземных войск, напавших на его родной город Солунь (Фессалоники).
Младенец, лежавший в колыбельке в княжеском тереме, конечно, не знал, что в будущем и он станет великим князем, военачальником, полководцем, который посвятит свою недолгую жизнь борьбе с иноземным врагом, угнетавшим родную землю. Не знал он и того, что имя его станет символом воинской доблести и полководческого искусства русского народа. Его имя вспомнит в смертельный час опасности патриарший Местоблюститель митрополит Сергий, а 7 ноября 1941 года его имя назовёт глава государства, того государства, в котором долгое время слово «святой» бралось в кавычки.
Великая всенародная слава веет над уютной колыбелькой. Слава не фальшивая, купленная, слава-однодневка, а слава настоящая, заслуженная. Прочная, вековая.
Имя его со временем прозвучит на всю тогдашнюю Россию и ближнюю ойкумену. Более того, это имя будет звучать в России из века в век, оно станет одним из самых почитаемых русскими людьми имён.
Имя князя вспомнит в 1480 году его праправнук великий князь Иван III, давший на берегу Угры решительный отпор хану Ахмату, царь Иван Васильевич Грозный почти через двести лет самого героического деяния князя назовёт его Донским.
Это имя будет парить орлом над победным русским воинством в последнем походе на Казань, оно незримо будет витать над ратями Минина и Пожарского, над полями Полтавы и Бородина.
А в 1980 году тысячи и тысячи людей сойдутся и съедутся на Куликово поле, чтобы помянуть снова и снова имя великого князя и полководца, шестьсот лет назад сделавшего первый шаг из неволи к свободе.
Когда-то, когда-то всё это будет!
А в октябре 1350 года ни отец, ни мать новорождённого дитяти не могли и мечтать о какой-то всенародной, вселенской славе своего сына.
Неоткуда было ожидать её, эту славу. Ни с какой стороны не могла она светить младенцу. Ведь родилось возлюбленное чадо в семье третьего сына великого князя Ивана, прозванного Калитой.
Московским княжеством правил в ту пору старший сын Калиты Симеон. Иван же Иванович был всего-навсего удельным звенигородским князем. Доля отца ожидала и Дмитрия, обычная доля быть подручным у великого князя; верным, храбрым, исполнительным соратником, помощником. Но не более того.
Подробности раннего детства великого князя нам не известны. Как, впрочем, и многих великих людей. По ребёнку не видно, что растёт великий человек, и поэтому детство большинства таких людей остаётся в небрежении у родителей и современников. С годами всё забывается, и от детства ребёнка у родителей и родственников остаются в памяти три-четыре переиначенных им на детский лад слова, два-три эпизода, не больше. Обычая вести дневники, хранить первые рисунки детей, их забавные милые каракульки, не было, поэтому нам остаётся довольствоваться словами безымянного автора «Слова о житии Димитрия Иоанновича, царя Руськаго»:
«Воспитан же он был в благочестии и славе, с наставлениями душеполезными».
Обычно литературоведы и специалисты по древнерусской литературе объясняют такие характеристики детства великих людей как элементарной нехваткой сведений о детских годах святых угодников, так и некоим трафаретом, который выработался у древних агиографов в процессе составления житий святых. Но отчего же не допустить другое: описания детства святых потому так схожи, что у святых было именно такое детство. Ведь у простых детей детство одинаково, где бы они ни жили – в Москве, в Вологде или во Владивостоке. Кто из детей не играл в прятки, в вершки, не гонял с друзьями мяч, не сражался на палках, не воровал яблоки в соседском саду. Но есть – их очень мало – серьёзные дети. Уже в детстве они ощущают в себе цель жизни, к чему следует идти и стремиться. Они пока не могут определённо уяснить себе эту цель, высказать её словами, но уже образом поведения отличаются от других детей, они не по возрасту задумчивы, сторонятся шумных и тем паче неприличных забав. Да, таких детей мало, но святых ещё меньше, они большая редкость, как алмаз в глыбе породы. Думается, что и Дмитрий, предизбранный Богом для великой цели, был именно таким ребёнком.
Первое время младенец находился под присмотром дворовых нянюшек, исправно рос, у него пошли зубки, в урочное время он сел, пошёл крепенькими ножонками, и, быть может, как это бывает в доброй семейной жизни, счастливые родители шли рядом с ним, вслух считая его первые шажки.
Дмитрию исполнилось два с половиной года, когда в жизни его произошла решительная перемена, коренным образом изменившая всю его жизнь, о которой он по малолетству своему, конечно, не догадывался.
В ту роковую для великого князя Симеона Гордого весну на Руси объявилось моровое поветрие. Моровым поветрием, или наказанием Божиим, люди средневековой Руси называли эпидемию чумы. Эпидемии бывали столь опустошительны, что народ называл их повальными. Эти бедствия отмечены как в русских летописях, так и в хрониках западноевропейских государств. Случалось, вымирали целые селения. А города безлюдели чуть ли не наполовину, а то и больше. Как нашествия кочевников, так и эпидемии чумы приходили на русскую землю из Азии. В проклятых Богом, выжженных зноем чёрных пустынях зарождались носители этой болезни. С кочующими в поисках пищи грызунами, с караванами купцов бесшумно и невидимо чума проникала в густонаселённые местности. От морового поветрия не могли защитить ни бдительная стража, ни крепкие и высокие стены. Болезнь не щадила ни скромного жилище землепашца, ни княжеских хором. Равно умирали простые люди и знатные.
Как ни хранились, как ни береглись, отгораживаясь от поветрия строгими заставами, поветрие объявилось в Москве, и вскоре в Кремле послышались рыдания и плач. Один за другим умерли малолетние сыновья Симеона Иван и Семён. Старшему было три года, второму – год. Осиротел великокняжеский терем. Где недавно звучали детский говор и смех, теперь царила тишина, прерываемая плачем великой княгини да чтением Псалтири у гробов навеки умолкших детей. Как напишет через 400 лет поэт Гаврила Державин:

Где стол был яств,
Там гроб стоит.

Не намного пережил детей и почерневший от горя отец. Болел великий князь недолго, и вот уже загудел на Кремлёвской звоннице похоронным звоном большой колокол, возвещая о его кончине.
Результатом этих смертей было не только то, что пресеклась мужская линия князя Симеона Ивановича, но и то, что младший брат его Иван Иванович по прозванию Красный нежданно-негаданно возвысился до великого князя Московского, а сын его Дмитрий стал наследником великокняжеского престола.
Семейство переехало из Звенигорода в Москву, которая отныне стала родным городом для мальчика.
На четвёртом году жизни, иногда чуть позднее, княжеских сыновей начинали готовить к основному призванию – быть воином.
Князь на Руси должен быть прежде всего бойцом, этому уделялось самое пристальное внимание, ведь умение владеть конём, биться на мечах, стрелять из лука, метать копьё, в рукопашной схватке владеть ножом, а при случае и биться на кулаках было жизненно необходимо.
В три года княжича посадили на коня. Тогда же ему был дан в учителя кормиличич, так называли опытного дружинника, который должен был воспитать из князя воина.
Обучение было не только индивидуальным. После учёбы с кормиличичем княжич участвовал в учебных поединках. В Западной Европе для этой цели служили рыцарские турниры. Нечто подобное было и в средневековой Руси, только такие турниры именовались «игрушкой». На игрушках чаще всего бились не только учебным, но и боевым оружием. Бывали и смертельные случаи. В 1390 году на игрушке погиб кормиличич великого князя Василия Дмитриевича литовский князь Остей.
Вместе с княжичем учился ратному делу его двоюродный брат князь Владимир Андреевич. Он будет спутником Дмитрия Ивановича в военных походах, командиром Засадного полка на Куликовом поле, будет служить великому князю верой и правдой. И переживёт его на 21 год.
Княжича учили не только оружейному и кулачному бою, но и грамоте. Правда, в летописях то ли с сожалением, то ли с укоризной сообщается, что книжной грамоте князь Дмитрий Иванович был не научен.
Слово летописцу : «Аще и книгам неучен беаше добре, но духовныя книги в сердце своем имяше». (Соловьёв, 297.)
Некоторые историки трактуют этот факт как показатель неграмотности великого князя. Историк В.А. Кучкин пишёт вполне определённо: «…который, увы, не умел ни читать, ни писать». (Кучкин, 73.)
Это недоразумение. Можно быть грамотным, но не владеть письменной речью. Много ли среди государственных деятелей писателей? Раз-два и обчёлся.
В самом деле, мы можем допустить, что великий князь диктует что-либо писцу. Но великий князь, не умеющий читать, – это немыслимо для того времени. Известно, что помимо обычной переписки в государстве существует переписка секретная. И что же, великий князь должен иметь рядом с собой особо доверенного человека, без которого шагу ступить не может? Это, конечно, невероятно. Кроме того, бывают также послания сугубо личные, конфиденциальные, о содержании которых не должен знать никто, кроме адресата. А как же князь напишет или прочтёт их, будучи неграмотным?
Раскопки в Новгороде, проводимые В.Л. Яниным, показывают высокую степень грамотности среди простых новгородских горожан (самые ранние находки датируются XI веком). И что же, Дмитрий Донской был менее грамотным, чем простой новгородский мальчишка?
Старший сын великого князя должен был владеть ещё второй «профессией» – быть правителем. Но этой профессии не научишь. Мудрым правителем, достойным сыном Родины и Церкви, заботливым и взыскательным отцом своим подданным, беспощадным и жестоким к врагам воющим и милосердным к врагам поверженным, научиться нельзя, таким правителем нужно родиться.
Дмитрий Иванович Донской, как мы знаем, родился таким правителем.
Если семья живёт доброй, благочестивой жизнью, если родители нелицемерно любят друг друга и детей, то добрые, полезные впечатления отзываются во взрослой жизни. В 1358 году на Русь приехал татарский посол Мамат-хожа для размежевания земель между Московским и Рязанским княжествами и послал об этом известие великому князю Ивану Ивановичу. Но великий князь не пустил татарского посла в своё княжество. В чём это выразилось, в письменном послании или в устном ответе, переданном через гонца, мы не знаем, но это был первый случай открытого, гласного неповиновения ханскому послу, а в его лице и самому хану. Великого князя Ивана Ивановича летописи характеризуют как тихого, кроткого. Видимо, летописцы не до конца распознали характер князя. Конечно, об этом происшествии шли разговоры в великокняжеском тереме, и мальчик Дмитрий запомнил поступок отца.
Дмитрию исполнилось девять лет, когда в его жизни произошло второе, самое важное событие, перевернувшее всю его жизнь.

Глава вторая
Великий князь Московский

В лето 6867. Преставися благоверный,
и христолюбивый, и кроткий, и тихий, князь велики
Иван Иванович во иноцех и в схиме…

Никоновская летопись

13 ноября 1359 года в возрасте 33 лет в Бозе почил, оплакиваемый женой, детьми, родственниками и боярами, великий князь московский Иван Иванович Красный и великим князем стал девятилетний Дмитрий.
Последняя, предсмертная просьба умирающего князя была обращена к митрополиту Алексию: не оставить святительским попечением княжеских сыновей Дмитрия и Ивана, особливо Дмитрия, перенявшего отцовскую власть.
В русской истории дети такого возраста не часто становились правителями государства. Первый, кто вспоминается, – царь Иван Васильевич IV, более известный как Иван Грозный. К нему власть перешла, когда ему было всего три года.
В Англии, когда умирал король, на улицах и площадях Лондона родовитая знать и простой люд кричали: Le roi est mort – vive le roi!
На Руси обходились без наигранной театральщины и неуместной торжественности: человек же умер, чему тут радоваться и что праздновать? В Москве всё происходило естественнее и проще. Усопшего великого князя отпели, тело опустили в могилу, напутствуя «вечной памятью», о здравии нового великого князя совершили молебен и велегласно провозгласили ему многолетие. Новому великому князю всего лишь месяц назад исполнилось девять лет.
В эти дни закончилось детство Дмитрия Ивановича, а оно, конечно, было. Как ни серьёзны бывают иные дети для своего возраста, но игрушки (деревянная лошадка, игрушечная сабелька) сопутствуют им в этот светлый и беззаботный период жизни.
Началась взрослая жизнь. К одной стороне этой жизни Дмитрий был подготовлен основательно, он совершенно свободно держался в седле, рубил детским мечом, без промаха посылал стрелы из детского лука в цель – уроки кормиличича не пропали даром. Теперь нужно было учиться быть правителем.
Первым наставником и советчиком был отец, однако он не успел многого передать сыну. Теперь в науке правления мальчика-князя наставляли родной дядя Василий Вельяминов, митрополит Алексий, бояре, которые искренне любили молодого князя и желали помочь ему добрым советом, не рассчитывая на почести и награды.